Почему же все так странно вышло? Человек, открывший миру русский балет, умирает в Венеции, в номере отеля, где даже православного священника не найти.
А рядом танцовщик Серж Лифарь и секретарь Борис Кохно спорят над остывающим телом, кто из них больше имел значение в жизни Сергея Павловича...
Борис Евгеньевич медленно вошел в просторный номер «Гранд Отеля», залитый венецианским августовским солнцем. Дягилев лежал на постели, прикрыв глаза, но, почувствовав чьё-то присутствие, открыл их и чуть заметно улыбнулся.
— Теперь ты приехал, Боря, и все будет хорошо, — прошептал он.
Кохно кивнул, не решаясь возразить. Какое уж тут «хорошо»? Температура за сорок, диабет, от которого Сергей Павлович не лечился вот уже восемь лет, дал осложнение. Но спорить с Дягилевым Борис не привык. Да и зачем? Врачи говорили, что ему оставалось всего два дня жизни.
Странное это было ощущение: понимать, что человек, державший в руках весь европейский балетный мир, теперь сам зависит от каждого твоего шага.
Вот ведь судьба...тридцать лет назад, когда Дягилев только затевал свой журнал «Мир искусства», никто и представить не мог, к чему все это приведет. Сам Сергей Павлович тоже вряд ли догадывался.
А может, и догадывался, он ведь всегда любил шутить, что в его жилах течет кровь Петра Великого. Семейная легенда, которую друзья считали выдумкой, но что-то от царя-преобразователя в Дягилеве и в самом деле было. Тот же неуемный характер, та же стремительность.
Борис невольно усмехнулся, вспоминая их первую встречу. Было это в 1920 году, в Париже. Художник Судейкин привел его к Дягилеву почти насильно:
«Надо тебе, Боря, свой путь найти. А Сергей Павлович умеет разглядеть в человеке то, что сам человек в себе не видит».
И правда разглядел. Шестнадцатилетнему мальчишке из Елисаветграда, ничего толком не умевшему, предложил писать либретто.
«Попробуй, — сказал тогда Дягилев, прищурившись. — Если получится — оставлю. Не получится, ну что ж, не судьба».
Получилось. И вот уж девять лет как Кохно при Дягилеве и секретарем, и либреттистом, и... многим еще.
О том, что связь их выходит за рамки служебных отношений, знали все. Да и скрывать Сергей Павлович никогда особо не пытался, не тот был человек, чтобы прятаться. Хотя прежние его фавориты, особенно Вацлав Нижинский, донимали душу куда сильнее.
Вспоминать о Нижинском при Дягилеве было не принято. Даже спустя столько лет. Слишком уж больно обжигала эта история. Борис и сам толком всех подробностей не знал - узнавал по крупицам, из разговоров с Александром Николаевичем Бенуа, с Львом Самойловичем Бакстом, со старыми друзьями Сергея Павловича, помнившими еще те, давние времена.
Познакомились Дягилев и Нижинский в 1908 году. Вацлав тогда был совсем мальчишкой, ему только исполнилось восемнадцать лет, премьер Мариинского театра, красавец с удивительной, почти женской пластикой. И прыгал так, что публика ахала. Казалось, будто он не опускается на землю, а парит.
«Богом танца» называли его поклонники.
А Дягилев, только-только затеявший свои «Русские сезоны», сразу понял, вот он, тот, кто нужен. Пригласил в труппу. Приодел, возвысил, ввел в свой круг.
Отношения их длились почти пять лет. И были это годы громкого триумфа: «Призрак розы», «Петрушка», «Послеполуденный отдых фавна».
Дягилев холил Вацлава, как драгоценность. Не позволял жить отдельно, не давал своих денег, сам все оплачивал. Нижинский бесился, мстил капризами и выходками, но вырваться не мог. Да и не очень-то пытался поначалу.
Только когда в 1913 году во время турне труппы по Южной Америке (Дягилев морских путешествий панически боялся и остался в Европе) познакомился с венгерской аристократкой Ромолой де Пульски и вдруг, сам удивившись, сделал ей предложение.
Венчались они в Буэнос-Айресе, в католической церкви. Скоропалительно, будто Вацлав боялся одуматься.
Когда телеграмма о свадьбе дошла до Дягилева, тот, по воспоминаниям друзей, впал в истерику.
«Мы боялись оставить его одного», — вспоминал потом Бенуа. Разрыв был полным.
Дягилев вычеркнул Нижинского из труппы, из жизни, из планов. И никакие уговоры не помогали. Только через несколько лет, когда началась война и Вацлав с женой оказались фактически в плену в Венгрии (она была подданной Австро-Венгрии, он — России), Дягилев согласился помочь с выездом. Не по доброте душевной, а по расчету, ведь без Нижинского его американское турне могло сорваться.
Так Вацлав снова вернулся в труппу. Правда ненадолго. Перенапряжение, стресс, годы гастрольной кочевой жизни - все это подточило слабую психику танцора. В 1919 году у него случился первый приступ, диагноз поставили страшный - шизофрения. Двадцать восемь лет от роду, а жизнь фактически закончена. Остаток дней Нижинский провел в лечебницах.
«Вот за что мне это, Боря?» — спросил как-то Дягилев, когда они сидели в его парижской квартире на улице Альфонса де Невилля.
Вопрос был явно риторическим, но Кохно все равно попытался ответить:
— Сергей Павлович, вы же не виноваты...
— Не виноват? — перебил Дягилев и усмехнулся горько, не так, как обычно. — Может, и не виноват. Но ведь я же его жил, Боренька. Держал, как в клетке. А он вырвался и сломался.
После Нижинского были другие. Леонид Мясин, молодой, расчетливый, терпевший Дягилева ровно до тех пор, пока не прославился. В 1920 году женился на балерине Вере Кларк, и Дягилев снова пережил предательство. Обрубил все связи. Но без Мясина хореографически не мог, слишком уж талантлив был Леонид Федорович. Так и возобновили сотрудничество через несколько лет. Только уже без прежней близости.
А потом и Борис появился. Не красавец, не танцовщик, худенький еврейский мальчик, влюбленный в литературу и театр. Дягилев и к нему поначалу присматривался настороженно, а вдруг опять обожжется?
Но время шло, Кохно не уходил, писал либретто одно за другим — «Мавра», «Матросы», «Блудный сын». И как-то незаметно прижился рядом с Дягилевым. Не как фаворит, нет, скорее как преданный помощник, которому можно доверять.
Все эти годы «Русские сезоны» шли один за другим. Стравинский, Прокофьев, Равель писали музыку. Бакст, Пикассо, Бенуа создавали декорации. Фокин, Нижинский, Мясин, Баланчин ставили хореографию.
Даже Коко Шанель делала костюмы для «Аполлона Мусагета». А в центре всего этого вихря стоял Дягилев. Не писавший картин, не сочинявший музыки, не танцевавший на сцене. Но без него ничего бы не случилось.
Он был тем, кто все это соединял, зажигал, заставлял работать. «Природным вождем» называл его Бенуа.
Но вот странность, при всей своей власти над людьми удержать рядом тех, кого любил, Дягилев так и не сумел. Может, оттого, что слишком крепко держал? Или оттого, что требовал от них того, на что они не были способны?
...Кохно тихо прикрыл дверь, выходя в коридор, где его уже дожидался Лифарь. Серж выглядел растерянным, впервые за все годы, что Борис его знал.
— Как он? — спросил танцор.
— Плохо, — коротко ответил Кохно. — Мизия уже выехала из Парижа. Шанель тоже обещала приехать.
Лифарь кивнул и отвернулся к окну, выходившему на залив. Двадцать четыре года ему было всего, совсем мальчишка, премьер дягилевской труппы последних лет. Красивый, честолюбивый, талантливый. И преданный Дягилеву так, как никто из прежних фаворитов.
Да, все правильно, он был преданный. Но ведь любил ли? Борис и сам себе на этот вопрос ответить не мог. Любил ли Лифарь Дягилева или просто привязался к человеку, открывшему ему дорогу на большую сцену?
А впрочем, какая теперь разница? Сергей Павлович умирает. И никакая преданность, никакая любовь ему уже не помогут.
Впервые Борис увидел Дягилева не в Париже, а раньше, еще в России, в журнале. Нет, не лично, конечно. Портрет работы Валентина Серова висел в доме у знакомых. Дягилев на этом портрете был молодым, полным сил, с характерной белой прядью в темных волосах.
«Вот это человек, который перевернул всю нашу художественную жизнь», — говорили о нем. И было чему удивляться.
Началось все в 1890-х, когда Дягилев, только что окончивший юридический факультет Петербургского университета (учился, по собственному признанию, шесть лет вместо четырех, потому что «страшно любил университет» — за атмосферу и форму, а не за науки), собрал вокруг себя кружок друзей-единомышленников.
Александр Бенуа, Константин Сомов, Леон Бакст, двоюродный брат Дмитрий Философов. Называли себя на английский манер «Невскими пиквикианцами» и толковали об искусстве с утра до вечера. О старом, о новом, о русском, о европейском. В 1898 году затеяли журнал. Назвать решили «Мир искусства».
Финансирование нашли у княгини Марии Тенишевой и у Саввы Мамонтова, того самого, у которого работал Коровин и который содержал частную оперу.
Правда, с обоими меценатами Дягилев умудрился рассориться: Тенишевой отказал в участии в журнале под предлогом бездарности, а Мамонтов вскоре и вовсе попал под суд. Но журнал все равно выжил благодаря Валентину Серову, который выхлопотал казенные деньги.
Выходил «Мир искусства» до 1904 года. Публиковали там и Мережковского, и Розанова, и Брюсова, словом весь цвет русской мысли и литературы. А в художественной части печатали репродукции и русских мастеров, и европейских.
Потому что главной идеей мирискусников было не замыкаться в национальном, а встраиваться в общеевропейский художественный процесс. Передвижников Дягилев недолюбливал - социальная проповедь в живописи казалась ему мещанством.
«Париж грязи не поймет», — говорил он, когда отбирал картины для выставки русского искусства в парижском Гран-Пале.
В 1906 году та выставка и состоялась. Дягилев вез в Париж семьсот произведений искусства - от икон до полотен современных художников. Успех был оглушительным. Двадцать русских живописцев после этого приняли в члены Парижского Осеннего салона. Для Франции начала века такое признание чужой культуры было редкостью.
А год спустя Дягилев устроил в Париже цикл концертов русской музыки. Дирижировали Римский-Корсаков (у которого Сергей Павлович когда-то учился композиции), Глазунов, Рахманинов. Играл Скрябин. Пел Шаляпин. Поначалу французы морщились: русская музыка казалась им варварской. Но уже к середине сезона влюбились без памяти.
В 1908-м привез «Бориса Годунова» с Шаляпиным в главной роли. Опера вызвала шок. Сам Дягилев, по воспоминаниям очевидцев, руководил игрой актеров и устанавливал свет прямо во время спектакля. Он высовывался из-за кулис и что-то кому-то кричал.
После премьеры в ресторане «Прюнье» к нему подошла светская дама Мизия Серт, богатая, влиятельная, влюбленная в искусство. Проговорили они до пяти утра. С тех пор ни одно дягилевское начинание не обходилось без ее помощи и советов, и денег.
А в 1909-м начались «Русские сезоны». Первый балетный сезон. Анна Павлова, Тамара Карсавина, Вацлав Нижинский танцевали «Сильфиды», «Павильон Армиды», «Половецкие пляски». Декорации делали Бенуа и Бакст.
Музыку писали Римский-Корсаков, Бородин, Шопен. Париж сошел с ума. Через два года французская пресса писала:
«Это уже не успех, это — привычка. Парижанам так же странно не встретить весной Дягилева, как не встретить самой весны».
Двадцать лет длились «Русские сезоны». Двадцать лет Дягилев каждую весну привозил в Европу новые постановки. Работал как проклятый. Он приходил на репетиции первым, уходил последним. Заставлял артистов повторять одни и те же па по сто раз. К себе был не менее требователен. Друзья вспоминали, что иногда он вообще не уходил из театра, а ночевал в гримерках.
При этом сам Дягилев ни одного антраша сделать не мог. Картин не писал. Музыки не сочинял (хотя в юности и пытался, и даже написал целый акт оперы «Борис Годунов», но Римский-Корсаков, прослушав, мягко предложил оставить композиторские мечты). Голос у него был неприятного тембра, годившийся разве что для пения в ванной. И все-таки именно он стал лицом, символом, движущей силой русского балета ХХ века.
«В чем же дягилевский феномен?» — спрашивали современники.
Ответа толком никто не знал. Может, в том, что умел он разглядеть талант там, где другие ничего не видели? Или в том, что мог соединить несоединимое: музыку Стравинского с хореографией Нижинского и декорациями Бакста? А может, просто в безумной работоспособности и умении заставить других работать так же?
Но вот что странно: при всем своем таланте открывать людям дорогу в искусстве, удержать их рядом Дягилев не сумел. Анна Павлова ушла создавать собственную труппу. Михаил Фокин, поработав несколько лет, тоже отделился и потом писал о Дягилеве злые мемуары. Нижинский женился и сошел с ума. Мясин предал и ушел. Даже с Бенуа, с которым дружил еще с университета, рассорился - Александр Николаевич не выдержал дягилевского деспотизма.
Может, оттого и бросился Дягилев в последние годы в коллекционирование книг? Собрал к концу жизни около двух тысяч редких изданий. Они хоть не уходили, не предавали. Лежали на полках квартиры в Монако и молчали.
...Утром 19 августа в номер ворвалась буря. Нет, не в прямом смысле, на улице было тихо. Но Дягилева вдруг затрясло, он задыхался, метался. Температура перевалила за сорок. Кохно с Лифарем пытались помочь, звали врачей. Но все было бесполезно.
В полубреду Сергей Павлович что-то напевал, то из Вагнера, то из Чайковского. Строил планы на следующий сезон. Вспоминал Нижинского. Вспоминал Бенуа. Вспоминал Пермь, где прошло его детство и куда он не возвращался с 1904 года.
«В Перми не был», — прошептал он под конец, и по щекам покатились слезы.
Умер Дягилев в пять часов вечера. Рядом были Борис Кохно, Серж Лифарь и Мизия Серт, примчавшаяся из Парижа. Коко Шанель опоздала, она приехала, когда все уже кончилось.
Денег у Дягилева почти не осталось. Мизия Серт оплатила похороны. Хоронили на венецианском кладбище Сан-Микеле, на острове посреди лагуны. До могилы везли в гондоле по воде.
Дягилев всю жизнь панически боялся морских путешествий, даже не поехал с труппой в Южную Америку из-за этого страха. А последний путь совершил именно по воде.
Когда гроб опускали в землю, Лифарь и Кохно стояли рядом. Не глядя друг на друга. Каждый думал о своем. Серж о том, что теперь ему придется искать новую сцену, нового покровителя. Борис о том, что вот кончилась целая эпоха. Тридцать лет с момента основания «Мира искусства» до этого венецианского финала. Дягилев держал в руках русское искусство в Европе.
Открыл миру Стравинского и Прокофьева, Нижинского и Павлову, Бакста и Бенуа. А теперь его нет. И кто продолжит? Кто сможет?
Непонятно почему все так странно вышло? Человек, мечтавший вернуться в Россию, умирает в Венеции, где даже православного священника с трудом нашли. Человек, открывавший людям дорогу к славе, сам остается без денег и без близких, только секретарь да танцовщик у изголовья. Человек, боявшийся воды, последний путь проделывает в гондоле.
Прах Сергея Павловича Дягилева покоится на кладбище Сан-Микеле в Венеции. Могилу его и сейчас посещают поклонники балета со всего мира. Кладут цветы, фотографируются.
Не знают они только одного: что думал Дягилев в последние минуты, когда по лицу катились слезы и он шептал: «В Перми не был»?
О чем жалел? О несбывшемся возвращении на родину? О разрушенных отношениях с теми, кого любил? Или просто о том, что жизнь, такая яркая, стремительная, наполненная триумфами, оказалась такой короткой?
А может, ни о чем не жалел. Может, понимал, что сделал то, что должен был сделать. Открыл миру русское искусство. Дал путевку в жизнь десяткам талантов. Создал балет ХХ века. И если это стоило одиночества, предательств и венецианского финала, что ж, значит, так тому и быть.
Труппа «Русский балет Дягилева» прекратила существование сразу после его смерти. Рассыпалась, как карточный домик. Без Дягилева она была невозможна. Но то, что он создал за эти тридцать лет, живет до сих пор. И будет жить. Потому что искусство - единственное, что переживает своих творцов.