Нью-Йорк, декабрь 1964 года...
Альма лежала в своей квартире на Восточной 73-й улице и смотрела в потолок. Восемьдесят пять лет - солидный возраст, чтобы подводить итоги.
Только вот что записать в графу «достижения»? Жена трех гениев? Избранница еще нескольких? Муза девяти творцов, как называли ее биографы, или, как шептались за спиной, вдова четырех искусств?
Альма усмехнулась...горько, криво. Если бы ей дали прожить эту жизнь заново, она бы многое изменила. Или нет, не изменила бы ничего, потому что не умела иначе. Не умела быть тихой, скромной, довольствоваться ролью красивого приложения к чужому таланту. Хотя именно этой ролью и занималась всю свою проклятую жизнь.
За окном шел мягкий, нью-йоркский снег, совсем не похожий на тот венский снег из ее юности. Альма вдруг вспомнила, как в семнадцать лет стояла у зеркала в доме отца-художника и разглядывала себя: высокая, с золотистыми волосами, с глазами цвета весеннего неба...
«Самая красивая девушка Вены», — говорили о ней.
И это была чистая правда.
Густав Климт не мог оторвать от нее глаз. Помнится, он приходил в их дом, якобы навестить покойного отца, а сам все пялился на Альму, приглашал в мастерскую... Но маман бдительно следила, чтобы дочь не запуталась с этим похотливым художником, у которого было столько женщин, что впору было заводить картотеку. Альма и сама не собиралась залезать под одеяло с первым встречным. Она была слишком умна, слишком талантлива, слишком... честолюбива, вот в чем дело.
В двадцать лет она уже писала музыку. Ее учитель, композитор Александр Цемлинский, восхищался ее песнями.
«У тебя дар, Альма, — говорил он, целуя ее пальцы. — Настоящий композиторский дар».
Цемлинский был некрасив. Низкорослый, с крупным носом, но когда он говорил о музыке, когда играл Баха или Брамса, Альма готова была забыть о его внешности. С ним можно было говорить как с равным. Он не смотрел на нее как на хорошенькую игрушку, а слушал ее мысли о гармонии, о мелодии, о том, как должна звучать современная музыка...
Но мать запретила ей продолжать встречи с Цемлинским.
«Он же еврей, к тому же без гроша в кармане!»
Альма покорилась, она всегда покорялась в главном, чтобы бунтовать в мелочах. И вот в 1901 году на светском приеме она встретила его, Густава Малера.
Сорокалетний директор Венской оперы, дирижер с мировым именем, композитор... Некрасивый, нервный, с горящими фанатичными глазами. Он предложил ей руку и сердце после четвертого свидания.
Просто взял и заявил:
«Я хочу, чтобы вы стали моей женой. Я буду любить вас всю жизнь. Но вы должны знать — я не потерплю, чтобы вы продолжали заниматься композицией. В доме может быть только один композитор. И этот композитор — я».
Альма помнила, как застыла с бокалом в руке. Помнила, как что-то оборвалось внутри, некая тонкая струна, которая связывала ее с мечтой.
«Но я тоже пишу музыку, — пролепетала она. — Я хочу...»
— «Хотеть вы можете многое, — перебил Малер, и в его голосе не было жестокости, только холодная уверенность. — Но если станете моей женой, то будете заниматься домом, детьми и мной. Я не могу делить свое вдохновение с кем-то еще. Даже с вами».
И она согласилась. Господи, она согласилась! Потому что ей было двадцать два года, потому что он был знаменит, потому что все вокруг завидовали, потому что... Потому что она не знала, во что превратится ее жизнь.
Десять лет брака с Малером были похожи на службу у капризного тирана. Альма вспоминала, как его секретарь звонил ей с сообщением:
«Господин директор вышел».
Это означало, что через пятнадцать минут Густав будет дома. За эти пятнадцать минут суп должен был дымиться на столе, дверь должна быть быть открыта, а дети спрятаны из его поля зрения.
Он поднимался по лестнице, и не дай бог ему пришлось бы искать ключи в кармане!
За обедом нельзя было разговаривать, вдруг у маэстро в голове родится мелодия?
Альма вела хозяйство, рожала детей, копировала его партитуры, принимала гостей... И тихо угасала. Ее собственные песни лежали в ящике стола, как мертвые птицы. Иногда, когда Густав уезжал на гастроли, она открывала этот ящик, доставала нотные листы, начинала играть... И плакала. Тихо, чтобы не услышала прислуга.
Маленькая Мария, старшая дочка, была похожа на нее. Такая же темноволосая, с красивыми глазами. Альма обожала ее, может быть, даже больше, чем младшую Анну.
И когда в 1907 году Мария заболела дифтерией, Альма три дня не отходила от ее постели, молилась, торговалась с Богом: «Возьми меня, но оставь ее!»
Бог не стал торговаться. На пятый день Мария умерла.
Альма никогда не простила Малеру эту смерть. Несправедливо, но она винила его. Винила за то, что он заставил ее отказаться от музыки. Винила за то, что превратил ее в тень. Винила за то, что она не могла даже горевать по-настоящему, ей ведь нужно было утешать его, великого композитора, у которого умерла дочь... А ее собственное горе никого не интересовало.
В том же страшном 1907 году врачи обнаружили у Густава порок сердца.
«Жить ему осталось год, может, два», — шепнул доктор Альме в коридоре.
И Альма вдруг почувствовала... облегчение. Господи, прости ее, но она почувствовала облегчение. Наконец-то эта клетка откроется, наконец-то она сможет дышать...
А потом она встретила Вальтера Гропиуса. Молодого, красивого архитектора, который смотрел на нее как на женщину, а не как на прислугу гения. Который не запрещал ей думать, говорить, быть собой. Их роман начался стремительно, как лесной пожар. Альма впервые за много лет чувствовала себя живой.
Малер узнал. Скандала не было, вместо этого Густав отправился на прием к самому Зигмунду Фрейду. Что там говорил ему доктор, Альма не знала, но муж вернулся другим человеком. Он вдруг начал уделять ей внимание, нежно брал за руку, даже достал из ящика ее старые песни и сказал:
«Я хочу издать их. Они прекрасны, Альма. Прости меня...»
Слишком поздно. Это было слишком поздно.
Альма осталась с Малером до его смерти в 1911 году. Не из любви, просто из жалости, из привычки, из того странного чувства долга, которое связывает людей крепче любви. Когда Густав умирал, он писал на полях партитуры:
«Жить и умереть для тебя, моя Альма!»
Альма смотрела на эти слова и думала:
«А я умерла для тебя давно. Еще когда ты запретил мне писать музыку».
После его смерти она вышла замуж за Гропиуса. Думала, что теперь-то заживет! Но Вальтер оказался не лучше Малера. Он тоже хотел, чтобы она была только его женой, только матерью его детей.
Баухаус, новая архитектура, революция в дизайне - ему было не до ее песен.
«Ты же не композитор, дорогая, — говорил он снисходительно. — Ты была женой композитора. Это не одно и то же».
Альма родила дочь Манон - прекрасную, нежную девочку, которую все звали «Мутци». А потом родила сына Мартина... От Франца Верфеля, своего нового избранника, молодого поэта, который был на десять лет младше.
Гропиус думал, что ребенок его, но весь культурный Берлин знал правду. Мартин родился раньше срока, с водянкой головного мозга, и прожил всего десять месяцев.
Когда Гропиус наконец узнал об интрижке, он повел себя как джентльмен. Просто взял вину за развод на себя, даже подстроил ситуацию, чтобы его застукали в гостинице с куртизанкой.
Франц Верфель... Этого она любила по-настоящему. Маленький, полноватый, совсем не красавец, но с такими глазами! И стихи у него были как музыка. Альма выдвинула ему условие: хочешь жениться - откажись от иудаизма. Верфель отказался. Ради нее. Правда, потом тайком вернулся в веру, но это Альма узнала много позже...
С Верфелем она прожила дольше всего, до самой его смерти в 1945 году. Вместе бежали от нацистов через Пиренеи, приехали в Америку, поселились в Лос-Анджелесе... Она устраивала салоны, принимала у себя Томаса Манна, Стравинского, Шенберга, Брехта.
Все эти великие люди, эти гении приходили к ней, музе, вдохновительнице... И никто не спрашивал:
«А ты сама пишешь музыку, Альма?»
Однажды, уже после войны, молодой журналист взял у нее интервью.
«Мадам Малер-Верфель, — спросил он. — Вы были женой величайшего композитора XX века, архитектора-революционера, знаменитого писателя... Вы не жалеете, что сами не реализовались в искусстве?»
Альма посмотрела на него долгим взглядом.
«Молодой человек, — сказала она холодно. — Я и есть искусство. Я создавала гениев. Разве это не высшее творчество?»
Журналист восторженно закивал. А Альма повернулась к окну, чтобы он не видел ее лица. Потому что в этот момент ей хотелось выть от ярости и отчаяния. Хотелось кричать:
«Я сама могла быть гением! У меня был дар! Мои песни могли бы звучать в концертных залах! Но мне запретили! Малер запретил, Гропиус не поддержал, и только Верфель... Только Франц иногда слушал, как я играю, и говорил: „Прекрасно, Альма"...»
Но было поздно. Слишком поздно. Из почти пятидесяти песен, которые она написала в юности, сохранилось всего семнадцать. Семнадцать крошечных осколков ее несбывшейся жизни. Семнадцать могильных камней на кладбище нереализованного таланта.
Альма дожила до восьмидесяти пяти.
Видела, как музыка Малера, которую при его жизни почти не исполняли, вдруг обрела мировую славу.
Видела, как Баухаус Гропиус изменил мировую архитектуру.
Видела, как романы Верфеля переводят на все языки мира...
А ее собственные семнадцать песен так и остались в архивах, редко исполняемые, почти забытые.
На похоронах Альмы в 1964 году собралась вся артистическая Америка. Стравинский, Адорно, даже старый Гропиус, которому было уже под девяносто... Все они говорили о ней как о музе, как о вдохновительнице.
«Она дала миру трех гениев!» — восклицал кто-то с трибуны.
Но никто не сказал:
«Она сама могла стать гением».
Альма предчувствовала это еще тогда, в юности, когда Малер поставил ей ультиматум. Она знала, что соглашаясь выйти за него замуж, она подписывает смертный приговор своему таланту. Но она была молода, влюблена, тщеславна... Она думала, что сможет как-то совместить. Что любовь компенсирует потерю. Что быть женой гения - это тоже форма творчества.
Какая же она была наивная.
***
Альма закрыла глаза. За окном продолжал падать снег, накрывая Нью-Йорк белым саваном. Она вдруг представила, как в каком-то параллельном мире существует другая Альма. Та, которая отказала Малеру. Которая продолжала писать музыку. Которая стала композитором, пусть не великим, но настоящим. У которой были свои концерты, свои ученики, своя жизнь...
Но в этом мире, в реальном, Альма Малер-Гропиус-Верфель прожила восемьдесят пять лет и оставила после себя семнадцать песен. Семнадцать... Из пятидесяти.
Остальные тридцать три так и не были написаны. Потому что композитор в доме может быть только один.
И этим композитором была не она.