Жил я тогда на окраине Красногорска, на улице, где воздух был пропитан смесью краски, бензина и кислого запаха из соседнего кафе, так что по утрам хотелось сразу открыть окна и втянуть свежий, хоть немного чище воздух. Жизнь текла вязко, как пролитый клей: собрания жильцов по поводу мусоропровода, споры из-за парковки, вечные разговоры о том, кто кому должен, кто кого обидел. Словно город жил сам по себе, а мы просто исполняли роль фонов, ни на что не влияя. Но однажды всё это фоновое нытьё обернулось скандалом, который обсуждали ещё месяц — на лавочках, в чатах, у подъездов, даже в очереди за хлебом.
В тот вечер я шёл к Дому культуры, который стоял как памятник советской архитектуры, облупившийся и потрёпанный, с колоннами, где лепнина облезала слоями, а вокруг ржавые леса, будто строительные работы начали и забросили. Рабочие таскали мешки с цементом, катили бочки с краской, скрипели лестницы, матерились так, что старушки на скамеечках морщили лбы: «Скоро развалят всё к чёрту». Дети бегали по аллее, перепрыгивая через свежие лужи, и казалось, что никто не следит за их безопасностью, но это никого не тревожило.
На одной из скамеек сидели сосед Макс и его девушка Инга. Молодые, двадцать два и двадцать лет. Он — студент колледжа, мечтающий попасть на концерт в Москве, она — продавщица, знавшая тысячу рецептов салатов и уверенная, что жизнь устроится, если соблюдать хотя бы минимум порядка. Они смеялись, тихо обсуждали планы на выходные, а их смех казался отдельной музыкой среди скрипа и грохота стройки.
— А если сделать салат с ананасом и кукурузой? — сказала Инга.
— Салат с ананасом? Это же кошмар. Лучше в субботу в Москву, концерт будет отличный, — ответил Макс, поправляя волосы и глядя на неё с легкой усмешкой.
И тут, словно в дешёвом театре, в нашу идиллию ворвались чужие голоса.
— Эй, девушка, отойди. Мешаешь, — произнёс один, высокий, плечистый, с глазами, которые казались слишком внимательными.
Инга нахмурилась:
— Мы сидим. Работайте сами.
Макс встал. Он не драчун, но характер был, и сейчас это проявилось в каждом движении: плечи прямо, руки слегка сжаты, взгляд твёрд.
— А вы что себе позволяете?
Из-за угла вышли пятеро-шестеро парней в спортивках. Короткие стрижки, татуировки на руках, акценты в голосах. Я узнал их — рабочие со стройки, недавно приехавшие, словно с другой планеты.
— Ты кто такой? — спросил один, широкий, плечистый.
— Я тут живу, — ответил Макс. — Имею право.
Ответа ждать не стали. Всё произошло мгновенно: удары посыпались со всех сторон, как дождь из металла и злости. Один схватил Макса за ворот, другой пнул по ноге, третий толкнул Ингу так, что она рухнула на землю. Она закричала:
— Люди! Помогите!
Но люди обернулись и сделали вид, что не слышат. Так всегда: чужое зло не трогает, пока лично не коснётся.
— Не лезь, где не надо, — прошипел один, Азим, с глазами, где светился холодный азарт.
— Это наша территория, — добавил другой, с узким взглядом, будто считал каждый сантиметр двора своим.
Макс сплюнул кровь, шатаясь:
— Я вернусь. Вы ещё пожалеете.
Смех, мат, и они ушли, словно ничего не было. Инга помогла Максу подняться, губа распухла, лицо было в синяках. Она пыталась звонить в полицию, но сигнал ловился плохо. Макс достал телефон и написал в общий чат жителей: «Нас избили у ДК. Мигранты. Собирайтесь». Инга приложила фотографию его лица.
Через десять минут со всех сторон начали тянуться люди: мужики с работы, молодёжь из спортзала, пенсионеры с палками, женщины с фонариками и аптечками. Толпа росла, почти сорок человек. Люди переглядывались, обсуждали: кто-то злился, кто-то дрожал от страха, а кто-то просто пытался понять, что вообще происходит.
— Ну что, будем молчать? — крикнул Серёга, местный заводила, с сигаретой в руке и взглядом, который сразу требовал внимания.
— Пусть извинятся, — предложил кто-то в шапке, дрожа от злости.
— А если не выйдут? — спросил другой, с перекошенным лицом от напряжения.
Окружили стройку. Рабочие заметили, захлопнули двери, придвинули доски, стучали изнутри. Один выглянул в окно:
— Не подходите! У нас лом!
— Пусть выйдут! — орал Серёга. — Разговаривать хотим!
Но разговора не вышло. Воздух висел густой, как перед грозой. Инга сидела рядом с Максом, плакала. Старый пенсионер достал йод, перевязывал его руку:
— Держись, сынок. Нельзя им давать волю.
Толпа шепталась, обсуждала: «Сколько можно терпеть чужих? Они придут завтра новые — и снова всё повторится». Кто-то из мужчин говорил тихо, почти себе: «А мы что, должны молчать? Мы что, просто зрители?»
И вдруг — сирены. Две машины с мигалками. Полиция, орали:
— Всем разойтись! Сейчас разберёмся!
Толпа зашумела. Женщины кричали: «А если бы убили?» Мужики отвечали: «А мы что, молчать должны?»
Через час пришёл человек в костюме, представитель диаспоры, тихо, но твёрдо:
— Собирайте вещи. Едете домой. Не позорьте республику.
Рабочие вынесли рюкзаки, инструменты, шли к микроавтобусу. В глазах — злость, обида, но и облегчение. Последними вышли лидеры. Один обернулся и посмотрел на толпу. В этом взгляде было всё: страх, унижение, вызов.
Автобус уехал в сторону Москвы. Мы остались. Толпа постепенно рассосалась. Усталые, злые, опустошённые.
— Ну что, победили? — спросил кто-то. Ответа не было.
Наутро в чате гуляли фотографии: мигалки, баррикады, лицо Макса. Кто-то писал: «Вот что значит держаться вместе». Другие: «И что? Их увезли, и всё».
Мы вышли толпой, кричали, требовали, а в итоге? Нас нагнули чужой наглостью, чужой правдой. Макс — с синяками, Инга — с испугом, мы — с чувством бессилия.
Дом культуры стоял, облепленный досками и краской, символ того, что мы умеем шуметь, но не умеем побеждать. А неделя спустя история гнила в людях, как заноза. На лавочках спорили: «Показали, что мы не рабы». «И что? Завтра придут новые, а мы с пустыми руками».
Я сидел на скамейке, смотрел на облупившуюся колонну ДК и думал: настоящая власть — не в толпе. Настоящая власть — чтобы толпа не понадобилась. У нас её нет. Мы — зрители чужого спектакля, массовка в чужом фильме. Нам дали роль «возмущённые местные жители». Мы её честно отыграли. Занавес опустился, оставив только шепот ветра и запах краски.
И вот сидишь после всего этого, смотришь на пустую улицу, на облупившиеся колонны ДК, и думаешь: зачем вообще всё это? Зачем они пришли сюда, ломая всё, что строилось годами, ради пары метров территории и чувства превосходства? Я понимал, что терпеть их наглость нельзя, но у нас нет ни сил, ни инструментов для настоящей защиты. Только фото в чате, только жалкие посты в интернете и синяки на лице Макса. А мигрант? Он сидит где-то в своем доме или в автобусе, довольный, что сумел доказать «своё право» на чужое.
Меня бесило, что они могли так спокойно вторгнуться в чужой двор и уйти, не понеся настоящей ответственности. У них нет ни уважения, ни понимания того, что мы — жители этого города, а не декорации в их спектакле. А мы остались с шумом, с криками, с толпой, которая на минуту показалась могущественной, а на деле оказалась беспомощной. И в этот момент чувство собственной страны, своей земли, своей территории становилось почти болезненным — от бессилия, от того, что чужой закон для них важнее местного, что чужая наглость сильнее нашего права жить спокойно.
И самое страшное — понимаешь, что ничего не изменится. Завтра придут новые, те же взгляды, те же руки, те же шаги по чужому двору. А мы будем снова собираться, кричать, ругаться, а в итоге — получать ту же порцию унижения и разочарования. И всё это потому, что кто-то считает себя вправе вершить чужую жизнь по своему желанию. Вот в этом и есть настоящий скандал: не драка у ДК, не синяки и крики, а то, что чужие законы и чужое чувство власти оказались сильнее нашего собственного права на покой и уважение.