Всё началось с пыли. Она въелась в легкие, в поры дерева, в самые мысли. Мы с дядей Мишей разбирали чердак старого дома, доставшегося ему в наследство. Воздух был густой, сладковато-горький, как от пригоревшего на века времени.
— Выбрасывай все, Ленка, — хрипел дядя, вытирая пот грязной тряпкой. — Хлам один. Сто лет тут никто не лазил.
Но я не могла. Каждый сундук, каждый ящик был капсулой, запечатанной ушедшей эпохой. Я открыла небольшой ларец с отломанной бронзовой ручкой. Внутри, на пожелтевшей бархатной подкладке, лежал дневник. Кожаный переплет был шершавым, а замок, ржавый и упрямый, поддался после недолгой борьбы.
«10 марта 1916 года. Сегодня видел ее. У Ильинской церкви. Уронила платок, синий, как небо в мае. Я поднял, она взглянула. Молчание длилось всего миг, но в нем была вечность. Я солдат, завтра на фронт. Сказать ей что-либо — безумие. Но разве есть место для благоразумия, когда мир сошел с ума?»
Я замерла. Пыльный чердак, ворчание дяди Миши — все исчезло. Передо мной был живой человек. Юный, отчаянный, влюбленный.
— Дядя, ты не представляешь! — воскликнула я, протягивая ему тетрадь. — Это же целая жизнь!
Он брезгливо покосился на потрепанные страницы.
— Опять твои фантазии. Дело делай.
Но я уже не могла остановиться. Я читала, проглатывая строчки, сидя на старом бабушкином сундуке.
«1 мая 1916 года. Письмо от Марии. Всего несколько строк. Пишет, что помнит тот день у церкви. Пишет: "Возвращайтесь с победой". А я думаю только о том, чтобы вернуться к ней. Любовь к Родине и любовь к женщине сплелись в один клубок. Одна — долг, другая — воздух, без которого не дышать».
Я закрыла глаза и представила его. Не героя с плаката, а испуганного юношу в шинели, который ночью, при свете коптилки, выводил буквы, вкладывая в них всю свою надежду.
Дни слились в один непрерывный поток. Я приходила с работы и сразу бралась за дневник. Я узнала, что ее звали Мария, что она была сестрой милосердия, что они тайно переписывались. Его звали Александр. Саша.
«15 сентября 1917 года. Все рушится. Фронт разваливается на глазах. Получил письмо. Мария в Москве. Больна. Пишет, что ждет. А я здесь, в этом аду, и не могу пошевельнуть пальцем, чтобы быть рядом. Иногда мне кажется, что весь этот ужас — лишь дымовая завеса, чтобы скрыть одно-единственное, настоящее чудо. Ее».
И вот я добралась до последней, недописанной записи. Лист был оборван.
«3 ноября 1917 года. Полк дезертировал. Решено. Я еду в Москву. Пусть это безумие, пусть меня назовут предателем, но я должен...»
И все. Пустота. Разорванная страница. История оборвалась на полуслове.
— Нет! — вырвалось у меня. — Это не может так закончиться!
Я в отчаянии перебирала ларец. И тогда, в щели на дне, под бархатом, я нащупала еще один листок. Маленький, сложенный в несколько раз. Дрожащими руками я развернула его.
Это было не его письмо. Это был ее почерк, торопливый и неровный.
«Саша, родной мой. Ты никогда не прочтешь этого. Ты не доехал. Я знаю от твоего товарища. Тебя не стало на той станции. А я... я живу. Воспитываю нашего сына. Я назвала его в честь тебя. У него твои глаза. Тот самый взгляд, у Ильинской церкви. Прости меня, что не сказала о нем. Не хотела отягощать твое сердце еще одной болью. Теперь эта боль — моя. И мое утешение. Он будет жить. Часть тебя будет жить. Твоя Мария».
Я сидела на холодном полу чердака и плакала. Плакала о двух людях, которых не знала, о любви, которая оказалась сильнее войны и смерти. Я держала в руках не просто клочок бумаги. Я держала целую вселенную чувств, которая пережила своих создателей.
«Выбрасывай все, Ленка! Хлам один!» — эхом звучали в голове слова дяди.
Я осторожно сложила листочки, положила их обратно в ларец и прижала к груди.
— Нет, дядя Миша, — прошептала я в тишине. — Это не хлам. Это самое ценное, что здесь есть. Это память. И она жива.
