Потому что искусство поэзии требует слов,
я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, —
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, —
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто; туалеты невест — белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей —
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то, чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу —
да чешу котофея…
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем — все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить — динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
«Конец Прекрасной Эпохи» 1969 г. ИОСИФ БРОДСКИЙ
В ночь на 21 августа 1968 года начался ввод войск Советского Союза, Болгарии, Венгрии, Польши и ГДР в Чехословакию. Эта мера стала ответом на изменение в рамках Пражской весны политического курса официальной Праги и антисоветские беспорядки в ЧССР. ЭТО был КОНЕЦ ПОСЛЕСТАЛИНСКОЙ «ОТТЕПЕЛИ».
Почему-то советские диссиденты именно это событие определили как начало «новой эпохи» прекращения «свобод» вмешательства ангажированной «интеллигенции» в государственные дела в области внутренней и международной безопасности. Отстаивая чью-то «свободу», они всегда считали державу – «второсортной» (читай выше у Бродского), якобы неспособной диктовать свои законы, неудобной для их интеллектуальных амбиций, не соответствующей их «возвышенному нраву» лжедуховной иудействующей аристократии и беспощадных критиков слова МЫ.
Но последний фильм Станислава Говорухина – о другом, о «человеке, обречённом на счастье», которого в упор не замечал. Если серьёзно, - то очень весёлый фильм. Юмор не проталкивают в щели сюжета и не приклеивают к диалогам. Ироничный взгляд со стороны – суть довлатовской прозы. Жизнь сама создаёт комичные ситуации, которыми можно любоваться с улыбкой, улавливая фигурную языковую основу карикатурных бытовых сюжетов, как у Ильфа и Петрова и Зощенко. Алкогольная специфика анекдотичных сцен – не в счёт. Они вносят совсем немного абсурда в и так замороченное время людей, которых на время оставили в мещанском покое.
Хотя предсказание философа-мента Лапина (Сергей Гармаш) о том, что все русские когда-нибудь сопьются, а только с женщинами, детьми, барыгами и евреями социализм не построишь – в точку.
Фильм в стиле очерк - как фотографии из журналов прошлого со знаковыми явлениями того времени.
Фильм – многоточие… Сон наяву, который похож на все последующие (и, кстати, предыдущие) …
В фильме муссируется тема секса, но очень по-советски, намёками. Хотя даже в полутонах Довлатов, а вместе с ним и Говорухин, актуальны для своего времени, ибо литературно-художественный брэнд обоих – внутренняя свобода и порядочность ненарушения чужих границ.
Как говорится, «за что боролись – на то и напоролись!» Так хотелось потреблять, - а мало того, что влипли в нищету (потому что в стране победившего пролетариата работать стало некому), так и сами стали объектами потребления, включая женщин, «творчески» относящихся к отношениям с противоположным полом.
Ходченкова-Марина – такая, да не такая (хотя и не ждёт трамвая)). То ли любит – то ли хочет любить … Эстонские девчонки – ничего (точнее, о-го-го) – Кярт Таммярв и главврач роддома (постаревший Лембит Ульфсак – мистер Робертсон, из «Мери Поппинс, до свидания!») очень органично вписался в оборжаться-советский-абсурд в лице Генриха Францовича (Борис Каморзин) – главреда республиканской газеты.
Иван Колесников(Андрей Лентулов) – нет слов, отличный актёр! Его герой завидно современен для 60-х, цитируя мысли Ги Дебора и Бодрийяра об обществе спектакля (лидеры авангардистов-социалистов и анархо-марксистов, победивших во Франции после молодёжных волнений 60-х). К тому же он действительно похож на Довлатова.
Без Фёдора Добронравова в роли фотографа Михаила Жбанкова алкогольные сцены просто не снимабельны. Тема бессмысленности «советского антисемитизма» продемонстрировал персонаж Миша Шаблинский и компания (Боря Штейн с супругой и т.д.) в красивом исполнении Дмитрия Астрахана.
Андрея Лентулова вышибли и из Ленинграда, и из Таллина из-за его антипартийной линии, которая выражалась в его романе о зоне и зэках, с которыми герой фильма «служил» срочную военную службу в качестве тюремщика-вэвэшника (одного из воров он встретил в фильме – неповторимый Александр Робак). В общем-то, именно Говорухин сформулировал свержение советского социалистического строя как «Криминальную Революцию». Довлатов уже тогда понимал, что «запаянный советский чайник» рванёт именно благодаря «братве», которой в «стране неравного равенства» нечего было терять, а принадлежал им (в афганско-героиновой перспективе) – весь мир.
Ну и ПэЭс от меня… У Говорухина в этом фильме все женщины - модельной внешности, даже журналистская тусовка (с намёком на нетрадиционные отношения, прости Господи). Это лишь позволяет предположить, что женская натура для маэстро была немаловажным фактором вдохновения. Пардон, если что…