— Если вы сейчас же не вернете мое заявление, я расскажу вашей жене не только про прошлую пятницу, но и про переводы с корпоративного счета на ваш личный.
Тишина в приемной повисла густая, звенящая, нарушаемая лишь навязчивым тиканьем настенных часов. Марина стояла на пороге кабинета директора по маркетингу Артема Сергеевича, сжимая в потных ладонях листок А4. Ее всегда тихий голос прозвучал с неожиданной металлической твердостью, режущей воздух подобно лезвию.
Секретарша Вероника, за секунду до этого с презрительной гримасой разбиравшая почту, замерла. Длинные ногти с перламутровым покрытием застыли над стопкой конвертов. Ее идеально подведенные глаза расширились, в них мелькнуло неподдельное, животное потрясение, мгновенно сменившееся волной панического гнева.
— Что ты несешь, психопатка? — ее голос сорвался на высокую, визгливую ноту, неприятно режущую слух. — Убирайся к своей швабре, пока я не вызвала охрану! Ты вообще понимаешь, с кем разговариваешь и какие бредни изрекаешь?
Марина не моргнув глазом выдержала ее взгляд, полный ненависти и страха. Внутри все сжалось в тугой, холодный комок, но на лице не дрогнул ни один мускул. Она боится. До паники боится меня. Тихой, серой, тридцатипятилетней Маринки, которая только и умеет, что бесшумно вытирать пыль и выносить мусор. А ведь я все видела. Не только то, как ты, вся такая нарядная, в своей новой блузке, которую все обсуждали целую неделю, кралась в кабинет Артема Сергеевича ровно в семь вечера. Но и то, как ты неделей позже, с мутными от слез глазами, ворошила в его компьютере финансовые отчеты, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, чтобы привязать его к себе намертво.
— Я все прекрасно понимаю, Вероника Павловна, — тихо, но абсолютно четко, отчеканивая каждое слово, будто вбивая гвозди, повторила Марина. — Мое заявление об увольнении. Сейчас же. Я не намерена повторять.
Вероника, резко побледнев, с оглушительным грохотом, от которого вздрогнули стены, отодвинула ящик стола. Она лихорадочно, с дрожащими руками, порылась в бумагах и, найдя злополучный листок, швырнула его на полированную столешницу. Бумага пролетела полметра и приземлилась прямо перед Мариной.
— На! Забирай свою дурацкую бумажку и проваливай! — ее голос хрипел от бессильной, всепоглощающей ярости. — И если я услышу хоть слово, одно единственное слово, где бы то ни было… Я тебя уничтожу! Ты поняла? Уничтожу!
— Вы услышите ровно столько, сколько заслужили, — холодно, почти обезличенно, парировала Марина, медленно наклоняясь и поднимая заявление. Она аккуратно, без лишних эмоций, с каким-то странным, ритуальным спокойствием, разорвала его пополам, а потом еще и еще раз, превращая в мелкие клочки. — Но не от меня. Ваша совесть, если она у вас вообще осталась, скажет вам неизмеримо больше.
Она развернулась и, не оглядываясь, вышла из приемной, оставив за спиной тяжелое, затхлое молчание, в котором повисли немой ужас и кипящая злоба. Спина ее была неестественно прямой, походка твердой и размеренной. Она физически ощущала на себе взгляд Вероники — горячий, ненавидящий, полный животного страха, готовый пронзить ее насквозь. В ушах у Марины стоял привычный, давящий гул офисной жизни — гул голосов, принтеров, фальшивого смеха и притворных улыбок, — но сегодня в нем бился новый, яростный ритм, отзывающийся эхом в ее давно остывшем сердце. Ритм пробудившейся, выстраданной силы.
Они все думают, что я ничего не замечаю. Что я мебель. Невидимка. Предмет обихода. Анна Петровна из бухгалтерии, такая набожная, каждый обед читающая молитвы на телефоне, а ровно в пять часов, словно по звонку, спешащая на встречу с молодым стажером из отдела логистики в пыльную, пропахшую плесенью подсобку на третьем этаже. Прижимается к нему в полумраке, меж старых канцелярских папок и сломанных офисных стульев, а сама брезгливо морщит нос от запаха старой швабры и чужого, дешевого одеколона. А он… он боится. До дрожи в коленках боится, что его беременная жена, которая ждет его дома с теплым, домашним ужином, узнает. Его страх сладок и отвратителен одновременно, как привкус подпорченного меда.
Марина медленно прошла по бесконечно длинному, безликому коридору, толкая перед собой свою убогую тележку с чистящими средствами и ведрами. Пронзительный скрип неподмазанных колесиков казался ей сейчас зловещей музыкой, звуком медленно, но неотвратимо приближающейся бури. Ее лицо было привычной, непроницаемой каменной маской, за которой она пряталась все эти долгие, унизительные месяцы. Маска скрывала все: глухую, ноющую боль от случайных, не предназначенных для ее ушей насмешек; жгучее унижение от нечаянных, ничего не значащих для других толчков; молчаливое, леденящее душу презрение в глазах коллег, для которых она была не человеком, а всего лишь функцией, живым приложением к швабре и тряпке. Она была идеальным человеческим мусорным ведром, в которое все эти сытые, довольные собой люди выливали свои дежурные, фальшивые улыбки и одновременно свое самое настоящее, неприкрытое пренебрежение.
Внезапно дверь в кабинет отдела продаж с грохотом распахнулась, и оттуда, словно из прорвавшейся плотины, вывалился шумный, возбужденный, галдящий коллектив. В центре этого людского водоворота, как всегда, восседал Дмитрий, несомненная звезда отдела, его признанный лидер и баловень судьбы. Высокий, спортивный, с дорогой, безупречной стрижкой и ослепительной, до зубного блеска белой улыбкой, которая, как точно знала Марина, стоила ему невероятных, ежедневных усилий и стоила дорого.
— Ребята, всем коллективом вечерком за мной! В «Корчму»! — гремел он, с размаху хлопая коллег по плечам с наигранной, театральной бравадой. — Отмечаем новый контракт, все за мой счет! Гусары, молчать о цене, как говорится!
Все вокруг тут же радостно загалдели, зашумели, стали строить грандиозные планы на вечер, перебивая друг друга. Только молодой, тщедушный программист Семен стоял в стороне, прислонившись к косяку двери, с горькой, кривой усмешкой наблюдая за всем этим фарсом. Он знает. Он все прекрасно знает. Знает, что этот якобы грандиозный контракт заключен на основе его, Семена, украденной и подло присвоенной идеи. Дмитрий лишь красиво, с блеском упаковал и продал чужое, выдав за свое. А Семен, настоящий автор, получил за это лишь сухое, казенное «спасибо» в общем рабочем чате и премию, размером в десять раз меньше той, что положил в свой карман его начальник.
Дмитрий. Громкий, успешный, нужный всем и вся. Женат, если верить назойливым сплетням, на самой красивой девушке во всем городе, бывшей модели. Идеальная, глянцевая картинка из журнала. А в прошлый четверг, когда он задержался «на срочном внеплановом совещании», я видела, как он плакал. Сидел в своем просторном, дорого обставленном кабинете, уткнувшись лицом в стол, и тряслись его могучие, привыкшие к тренажерному залу плечи. А потом, словно крадучись, озираясь по сторонам, он достал из самого дальнего, потайного ящика стола смятое, потрепанное на сгибах, пожелтевшее от времени фото. На фото он, много лет назад, совсем еще юный, и молодой парень с ясными, безудержно смеющимися глазами. Они беззаботно обнимались, прижавшись висками друг к другу, и смеялись так искренне и радостно, что больно было смотреть. И подпись: «Навсегда, твой Андрей». Навсегда… которое где-то сломалось, затерялось, безвозвратно закончилось, похороненное под грузом условностей и страха. И теперь он, Дмитрий, день за днем, ценой невероятных душевных затрат, играет тяжелую, невыносимую роль, которую сам же и возненавидел всеми фибрами своей души. Роль «нормального» успешного семьянина-мужчины.
Марина машинально смахнула невидимую пыль с широкого пластикового подоконника. Ее тонкие, изящные пальцы скользнули по холодной, безжизненной поверхности. Она вспомнила, как год назад, потерянная и разбитая, пришла сюда устраиваться на работу. После позорного, унизительного увольнения из школы, где она одиннадцать лет проработала учителем русской литературы. Слишком образованная для уборщицы. Слишком тонко чувствующая для этого грубого мира. Слишком тихая для шумного, лицемерного коллектива. Ей были несказанно рады именно за ее незаметность, за ее нежелание выделяться. Тихая, неприметная уборщица — это же так удобно, так функционально. Не лезет в душу, не сплетничает за спиной, не участвует в грязных интригах. Идеальный слуга. Невидимка. Человек-тень.
Но они, в своем ослеплении, даже представить не могли, что ее вынужденная тишина — это отнюдь не слабость, а самое что ни на есть настоящее, отточенное оружие. Что ее память, тренированная годами кропотливого анализа сложнейших литературных текстов, — это идеальная, без единого дефекта, кинопленка, на которую ежедневно, ежеминутно записывалось каждое их мелкое, ничтожное предательство, каждая ложь, каждый грязный, пошлый секретик. И пленка эта была уже намотана до самого предела, готовая вот-вот порваться от непосильного груза чужих грехов.
Но была одна вещь, которую Марина упорно не замечала. Каждый вечер, когда она заканчивала работу, сорокапятилетний охранник Николай Иванович молча провожал ее до автобусной остановки. Он всегда шел в двух шагах сзади, готовый в любой момент подойти и помочь донести тяжелую сумку со сменной обувью. Иногда он оставлял на ее тележке шоколадку или спелый апельсин, никогда не говоря ни слова. Два года длилась эта молчаливая, почти незаметная забота, но Марина, погруженная в свои мысли и обиды, не придавала этому значения, считая его действия просто вежливостью.
Скандал, которого все втайне жаждали, но панически боялись, разразился ровно через два дня. Как гром среди абсолютно ясного неба, хотя небо над офисом уже давно затянуло тяжелыми, свинцовыми тучами.
Вероника, все это время ходившая по офису с натянутой, неестественной улыбкой и нервно дергающимся глазом, окончательно не выдержала. Она, не постучав, как ураган, влетела в кабинет к Артему Сергеевичу и устроила настоящую, театральную истерику. Двери, к счастью для любопытных ушей, и к несчастью для пошатнувшейся репутации директора, были до смешного тонкими, картонными.
— Она шантажирует меня! Эта… эта молчаливая мышь! Эта серая тварь! — ее оглушительный, истеричный визг был слышен, наверное, на полэтажа. — Ты должен ее уволить! Сию же минуту! Я не могу так больше! Я с ума сойду!
Марина в это время спокойно протирала пыль с листьев огромного, вечно пыльного офисного фикуса в соседнем кабинете. Дверь была приоткрыта ровно настолько, чтобы видеть и слышать все до мельчайших деталей. Она видела, как Артем Сергеевич, обычно такой невозмутимый и холодный, как айсберг, резко побледнел, и на его высоком, аристократическом лбу крупными каплями выступила испарина.
— Вероника, успокойся! Заткнись, черт возьми! — его голос неприятно дрожал, в нем противно смешались неподдельный гнев и животный, панический страх. — О чем ты вообще несешь? Какой шантаж? О чем ты?
— Она видела! Видела, как я выходила из твоего кабинета в ту пятницу! И теперь открыто угрожает рассказать твоей жене! Ты слышишь? Твоей драгоценной жене! Той самой, которая подарила тебе двух детей!
Артем Сергеевич резко, как пружина, вскочил из-за своего роскошного кожаного кресла, с такой силой схватил Веронику за руку выше локтя, что та взвизгнула уже от настоящей, физической боли.
— Заткнись! Сию же минуту, я сказал! — прошипел он, сквозь стиснутые зубы, и его всегда ухоженное лицо исказилось такой нечеловеческой гримасой ярости, что Вероника мгновенно, как по волшебству, стихла, лишь беспомощно зашмыгав носом.
Но было уже поздно. Слишком поздно. Добрая половина офиса уже все прекрасно слышала. Сотрудники замерли на своих местах, стараясь не дышать, но их уши и воображение были напряжены до предела. Шепотки, пересуды, ядовитые, как змеиный яд, сплетни тут же поползли по коридорам, как гадюки, выползающие погреться на солнце после долгой спячки.
«У Артема с Вероникой давний, страстный роман!», «А жена-то его, Наталья, ничего не подозревает… Бедная женщина!», «Говорят, он ей уже машину новую купил… Не иначе, как откуп от совести!», «И эта уборщица, Марина, она, вы представляете, все в курсе! Она им всем сейчас устроит веселую жизнь!»
Марина, не обращая никакого внимания на этот нарастающий гул, продолжала свою монотонную работу. Она тщательно, слой за слоем, снимала липкую пыль с широкого, кожистого листа фикуса. Ее спина была прямой, движения — выверенными и спокойными, почти механическими. Началось. Они сами, своими же руками, своими глупыми поступками, запустили наконец-то механизм собственного самоуничтожения. Я лишь нажала на маленькую, почти незаметную кнопочку. Сделала первый, но такой важный шаг. Посмотрим теперь, куда они побегут в своей панике.
На следующий день атмосфера в офисе сгустилась до состояния густого, неприятного бульона, в котором плавали крупные куски всеобщего страха, мелкого злорадства и нездорового, болезненного любопытства. Анна Петровна из бухгалтерии, вся в черном, с массивным, старинным крестиком на груди, подобно пауку, подкралась к Марине, когда та наводила финальный лоск на подоконник в общей обеденной зоне.
— Мариночка, дорогая моя, — заговорила она своим сладким, сиропным, до тошноты фальшивым голосом. — Я тут слышала, у тебя вчера неприятности были с нашей Вероникой. Не переживай ты так, родная, она у нас просто очень нервная, характер тяжелый, несчастная девушка. Я, если что, всегда готова тебя выслушать, поддержать, помочь советом. Ты ведь у нас такая тихоня, скромная, все в себе держишь, все переживания свои копишь. Это очень вредно, для здоровья вредно, я как верующий человек тебе говорю.
Марина медленно, словно в замедленной съемке, подняла на нее свои спокойные, серые глаза. Она не сказала пока ни слова, просто смотрела прямо, своим пронзительным, рентгеновским взглядом, видящим ее, Анну Петровну, насквозь. Та екнула, и ее сладкая, приторная улыбка заметно дрогнула, став кривой и неестественной.
— Я действительно многое держу при себе, Анна Петровна, — наконец тихо, но очень внятно сказала Марина. — Как и вы, между прочим. Ваши… регулярные встречи в подсобке на третьем этаже… они тоже пока остаются при мне. Пока что. Но всему, как известно, есть свой предел.
Эффект был мгновенным и сокрушительным, как удар молотом по хрустальной вазе. Анна Петровна резко отшатнулась, будто ее ударили хлыстом по лицу. Ее набожное, всегда спокойное и умиротворенное лицо исказилось гримасой чистого, неприкрытого, панического ужаса. Губы задрожали, глаза полезли на лоб, выдавая весь ее внутренний переполох. Она ничего не сказала, не попыталась даже оправдаться или что-то объяснить. Она просто молча, по-старушечьи шаркая ногами, развернулась и почти побежала прочь, к своему кабинету, судорожно теребя в кармане пальца четки, которые всегда лежали у нее на столе рядом с калькулятором.
Вторая. Которая сама пришла на заклание. Осталось еще несколько таких же «праведников». Они, я чувствую, сами ко мне потянутся. Как запрограммированные мотыльки на яркий, обжигающий огонь.
Весь офис постепенно, но неотвратимо, как вязкая трясина, погружался в состояние всеобщей, тотальной паранойи. Люди начали замечать то, чего не замечали раньше, что упорно игнорировали. Что Марина не просто моет полы и вытирает пыль. Она наблюдает. Она видит. Она запоминает. Ее молчание, еще вчера бывшее удобным, комфортным фоном, сегодня превратилось в зловещую, невысказанную, но оттого еще более страшную угрозу. На нее начали коситься украдкой, при ее появлении громкие, оживленные разговоры резко обрывались, двери кабинетов, которые раньше всегда стояли распахнутыми настежь, теперь начали притворяться, а потом и вовсе закрываться наглухо, с подозрительным щелчком замка.
Дмитрий из отдела продаж, всегда державшийся на самой вершине офисной пищевой цепи, попытался действовать по-своему, найти свой, особый подход. Он подошел к ней не как начальник к подчиненной, а как старший, опытный товарищ, коллега, почти что друг. С напускной, но мастерски, до мелочей, сыгранной уверенностью и бравадой.
— Марина, привет, — он по-актерски озарил ее своей ослепительной, голливудской улыбкой. — Слышал, тут некоторые нехорошие люди к тебе пристают. Мужики в курилке вчера говорили. Ты держись, не ведись на провокации. Не обращай внимания на всяких дурочек. Если что — ты знаешь, где мой кабинет. Все решим, все уладим. У меня тут, можно сказать, определенное влияние имеется, связи.
Он широко и открыто улыбался, но его глаза, эти всегда ясные, уверенные и немного надменные глаза, на мгновение выдали его, сбросив маску. В них читался неподдельный, глубоко запрятанный, но оттого еще более острый страх. Не за нее, бедную уборщицу. За себя. За свой хрупкий, карточный, тщательно выстроенный домик из лжи и условностей.
— Спасибо, Дмитрий, это очень мило с вашей стороны, — кивнула Марина, глядя куда-то мимо его плеча, в пустоту. — Вы очень добры. Неожиданно добры. Как и тот молодой парень на вашей старой, потрепанной фотографии. Андрей, кажется, его звали? Он тоже был таким же добрым и отзывчивым? Вы уже не дружите?
Превращение было мгновенным, пугающим и почти что фантастическим. Дмитрий замер на месте, будто его ударили мощным разрядом тока прямо в сердце. Его ослепительная, безупречная улыбка сползла с его лица, как дешевая маска, обнажив под ней серую, испуганную, растерянную глину настоящего человека. Он побледнел так стремительно и сильно, что даже губы его побелели, став безжизненными.
— Что?.. — он прошипел, почти потеряв дар речи, и в его глазах мелькнула настоящая паника. — Что ты сейчас сказала? Откуда ты… Откуда ты можешь знать?..
— Я всего лишь убираю кабинеты, Дмитрий, — просто, без всякой укоризны или издевки, ответила Марина, смотря на него своими спокойными глазами. — Иногда, в процессе работы, вижу то, что, возможно, не положено видеть таким, как я. Но, если вдуматься, разве не все мы иногда, волей случая, видим то, чего видеть не должны? Случайные обрывки чужой жизни.
Она толкнула свою убогую тележку, и противный, скрипучий звук неподмазанных колесиков по грязному линолеуму прозвучал как похоронный марш по его самоуверенности и наигранному спокойствию. Марина медленно поехала дальше по коридору, оставив Дмитрия стоять посреди оживленного офисного прохода с лицом человека, только что увидевшего самого настоящего, вышедшего из небытия призрака из самого темного и тщательно запрятанного своего прошлого.
Он, в сущности, не злой человек. Он просто глубоко, до самого дна, несчастный. Загнанный в жестокий угол собственным когда-то сделанным выбором. Как и я когда-то, давным-давно. Но его нынешнее несчастье — это его добровольная, ежедневная жертва на алтарь общественной «нормальности». Мое же несчастье было горькой данностью, которую мне навязала жестокая жизнь. И, возможно, именно поэтому сейчас, в этот самый момент, я сильнее его. Сильнее их всех.
Кульминация, к которой все неуклонно катилось, как лавина с горы, наступила на плановом общем собрании, посвященном итогам квартала. Артем Сергеевич, пытаясь вернуть себе утраченный авторитет и хоть как-то отвлечь коллектив от зловещих, разъедающих душу пересудов, устроил настоящий, яростный разнос за крупный срыв важных поставок. Он выбрал себе идеальную, как ему казалось, безропотную жертву — тихого, незаметного, вечно погруженного в свои мысли программиста Семена.
— Из-за ваших постоянных, непростительных косяков, вашего разгильдяйства и полной безответственности компания теряет серьезные, очень серьезные деньги! — гремел Артем, с размаху стуча кулаком по столу, отчего подпрыгнули стаканы с водой. — Вы что, вообще думаете головой? Или вам платят зарплату исключительно за то, чтобы вы тут просто отсиживали свои штаны с девяти до шести?
Семен, обычно такой молчаливый, вечно погруженный в свой виртуальный мир кода, вдруг взорвался. Все годы унижений, пренебрежительного отношения, украденных идей и язвительных замечаний, сказанных свысока, вырвались наружу с такой неукротимой силой, что, казалось, содрогнулись от этого сами стены офиса.
— А вы думаете? — закричал он, резко вскакивая с своего места. Его обычно бледное лицо пылало ярким румянцем ярости, худые руки сжались в бессильные, но гневные кулаки. — Вы все тут, в этом зале, только и умеете, что строить из себя важных, незаменимых, шикарных персон! А на самом деле вы — стая трусливых, мелких, ничтожных грешников, притворяющихся святыми и праведниками! Артем Сергеевич, вы свою собственную жену, мать ваших детей, годами обманываете с этой… с этой куклой, с этой манекенщицей! — он резко, с ненавистью ткнул пальцем в сторону побледневшей, как полотно, Вероники. — Анна Петровна, вы, с вашими вечными молитвами и показными крестами, молодых, глупых пацанов, которым по возрасту ваши сыновья, в пыльных, вонючих подсобках совращаете! А ты, Дмитрий, — он перевел горящий взгляд на того, — ты живешь в самой гнусной, в самой подлой лжи, потому что просто до смерти боишься посмотреть в зеркало и увидеть, наконец, кто ты есть на самом деле!
В большой, набитой людьми комнате повисла мертвая, абсолютная, давящая тишина. Было слышно, как гудит вентиляция в системном блоке и как за окном пролетает ворона. Семен тяжело, с хрипом и свистом дышал, его всего трясло от выплеснувшихся наружу, долго копившихся эмоций.
— И знаете, кто все это знал с самого начала? Кто все это видел, как на ладони? — его голос сорвался, стал пронзительным и невероятно громким. Он вытянул худую, дрожащую руку и указал пальцем прямо на Марину, стоявшую у стены с мокрой тряпкой в руках. — Она! Она, которую вы все все эти годы презирали, не замечали, унижали, считали пустым местом! Она — единственная честная и по-настоящему немая душа в этой вонючей, прогнившей помойке! Она — наше больное, немое, но всевидящее коллективное сознание!
Все головы, как по команде, повернулись к Марине. Десятки пар глаз — испуганных, ненавидящих, изумленных, злорадных — уставились на нее, словно она была каким-то диковинным экспонатом в музее. И в ее голове, как на старой, но качественной кинопленке, с бешеной скоростью пронеслись все эти сцены, все эти обрывки их грязной, пошлой, ничтожной жизни. Измены, ложь, притворство, лицемерие. Немые, полные отчаяния слезы Вероники, когда та втайне от всех поняла, что Артем никогда не оставит ради нее семью и свое положение в обществе. Истеричные, полные животного ужаса мольбы Анны Петровны в темноте подсобки: «Только не мужу, ради Бога, он меня убьет, он ревнивый, как черт, он не простит!». Горькие, одинокие, по-детски беспомощные слезы Дмитрия над той самой, старой и до боли смятой фотографией, хранящей память о его потерянном счастье.
Она медленно, с неожиданным, природным достоинством, отложила тряпку в металлическое ведро. Сделала один, но твердый шаг вперед, в самый центр всеобщего внимания. Ее тихий, низкий, немного хриплый голос в звенящей, как натянутая струна, тишине прозвучал громче любого крика, любого скандала.
— Я не ваше сознание. Я — всего лишь ваше отражение. Жестокое и беспристрастное, как зеркало в ванной комнате рано утром. Вы все до смерти боитесь простой, обыкновенной правды. Правды о своей собственной жизни. О себе настоящих, без прикрас и масок. Вы прячетесь, как трусливые зайцы, за своими деньгами, за своими должностями, за своими ворохами лжи и самообмана. А я… — она сделала маленькую, но очень весомую паузу, давая своим словам упасть, как тяжелым камням, в болото их совести, — я ничего не прячу. Мне некуда и незачем прятаться. Мой мир и так всегда был тих и пуст от вашего суетного, фальшивого шума. И в этой вынужденной, горькой тишине я вижу вас насквозь, вижу вашу суть. И знаете что? — она медленно, с холодным спокойствием обвела взглядом всю комнату, полную побелевших, искаженных страхом, злобой и стыдом лиц. — Вы мне не интересны. Ваши мелкие, пошлые, убогие грешки, ваши жалкие, ничтожные тайны… Они достойны лишь одного — чтобы их стерли тряпкой, как обыкновенную пыль с этого подоконника. Как грязь с пола, который я мою каждый вечер.
Она повернулась и, не сказав больше ни единого слова, не глядя ни на кого, твердо вышла из кабинета. За ней не последовало ни криков, ни ругани, ни угроз. Только гробовая, давящая, унизительная тишина, в которой бесследно тонули последние жалкие остатки их самоуважения и чувства собственного достоинства.
На следующий день Марина принесла новое, чистое заявление об увольнении по собственному желанию. Ее не отговаривали. Не предлагали повысить зарплату. Не просили остаться. Вероника, с опухшим от слез лицом и потухшим взглядом, молча, не глядя на нее, приняла документ и сунула его в папку с входящими.
Подняв глаза, она стала свидетельницей неприятной сцены. Артем Сергеевич, все еще бледный от злости, кричал на Николая Ивановича:
— Любовными историями занимался тут, старый хрыч? Нашел время для романов! Тащи отсюда свои вещи, сдавай форму и проваливай! Чтобы духа твоего здесь не было!
Николай Иванович молча снял форменную куртку, аккуратно повесил ее на спинку стула и вышел, не сказав ни слова. Марина хотела заступиться, но было уже поздно.
Уходя из офиса в последний раз, сжимая в руке свою сумку со сменной обувью, Марина на мгновение остановилась в дверях и окинула взглядом это привычное, опостылевшее место. Ничего не изменилось. Те же стены, те же столы, те же люди, суетящиеся за мониторами. Но что-то важное, незримое, сломалось в самой их основе, в их уверенности, в их тщательно выстроенном маскараде. Воздух теперь был пропитан не амбициями и кофе, а страхом и стыдом
Прошло около месяца. Марина устроилась в небольшую библиотеку и по вечерам писала книгу. Однажды, возвращаясь домой, она увидела в парке знакомую фигуру. Николай Иванович сидел на скамейке и кормил голубей.
— Простите, — сказала она, подходя. — Это из-за меня вас уволили.
— Не из-за вас, — покачал головой мужчина. — Из-за его злости. Я просто оказался под рукой.
Они разговорились. Оказалось, что Николай Иванович уже два года молча восхищался ее достоинством, ее внутренней силой. А Марина впервые по-настоящему рассмотрела его — немолодого, немного неуклюжего, но невероятно доброго и надежного человека.
Через полгода они поженились. Скромно, без помпезности, в доме, за городом, в дачном поселке. Небольшой домик Николай Иванович построил своими руками за долгие годы.
Иногда вечером, сидя на террасе, Марина вспоминала тот офис и всех тех людей. Она больше не чувствовала ни гнева, ни обиды — только легкую грусть.
— О чем задумалась? — спрашивал Николай Иванович, накрывая ее плечи своим пиджаком.
— О том, что я была слепа, — улыбалась она. — Столько лет искала справедливости там, а настоящее счастье ждало меня совсем рядом.
Он взял ее руку в свою, и они молча сидели, глядя на закат. Два одиноких человека, нашедших друг друга после долгих лет ожидания
Если не трудно, оставьте несколько слов автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК и ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Она будет вне себя от счастья и внимания! Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку внизу ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)