«А, это тот Бородин, которого химики считают музыкантом, а музыканты — химиком», – так говорили про него недоброжелатели.
Был одновременно первоклассным композитором и химиком мирового уровня: музыкальный мир полагал, что он занят порядочным вздором в своих лабораториях и оттого пренебрегает своим подлинным призванием, в то время как мир естественнонаучный призывал его поскорее бросить занятия музыкой и предаться, наконец, науке.
Незаконнорожденный ребёнок: отец Лука Степанович Гедианов был князем, мать, Авдотья Константиновна Антонова — мещанкой родом из Нарвы. Записан был, по обычаю, сыном камердинера Гедианова, Порфирия Бородина, и его жены Татьяны, и подлинную мать свою в связи с этим до конца дней называл «тетушкой» или «тетенькой». Отцу его на момент рождения сына было 59, в его доме мальчик прожил до 5-6 лет, князь с ним общался мало и только выказывал намерение отдать его, как подрастет, в сапожники.
В детстве он обнаружил склонность к музыке и естественным наукам, но ни в той, ни в другой области вундеркиндом никто из тогдашних знакомых и друзей его не вспоминает. В 12 лет подружился с Михаилом Щиглевым, впоследствии весьма известным преподавателем музыкальной теории, и тот, как мальчик очень одаренный и развитой, оказал на Бородина большое влияние: вместе они учились играть на инструментах — Щиглев на скрипке, Бородин на виолончели. Бородин позже занятия виолончелью оставил, так как не обнаружил в себе достаточного исполнительского таланта и называл свою игру «пакостной»; другие отзывались о ней более вежливо, но тоже не считали её чем-то хоть сколько-нибудь выдающимся.
Музыкального образования у него не было даже не то чтобы систематического, а хотя бы какого-то порядочного домашнего. Выучился он почти всему сам; дилетантизм такого рода был отличительной чертой всех участников балакиревского кружка, которого Бородин позже сделался деятельным участником, что давало повод недоброжелателям много на сей счет зубоскалить.
С химией дело обстояло примерно тем же образом: сделал себе лабораторию, где ставил кое-какие опыты, но даже преподавателя по естественным наукам у него не было. Тем не менее когда пришло ему время получать высшее образование, он без труда поступил в Медико-хирургическую академию «своекоштным вольнослушателем» — на платное место. Во время обучения решил проинспектировать пальцем степень разложения трупа, палец наколол о кость и отравился трупным ядом, от чего едва выздоровел.
Больше чем медицина его интересовала химия, он попросился на курс профессора Николая Николаевича Зинина, создателя русской химической школы и первого президента Русского химического общества. Зинин поначалу отнесся к просьбе студента-медика иронически, так как не слышал еще, чтобы медики могли переучиться на химиков, однако вскоре распознал в Бородине талант и стал его считать своим лучшим учеником.
Познакомился с Мусоргским: «Первая встреча моя с Модестом Петровичем,— рассказывал потом Бородин,— была в 1856 году. Я был свежеиспеченным военным медиком и был назначен ординатором во 2-й сухопутной госпиталь. Модест Петрович был офицером Преображенского полка, только что вылупившимся из яйца. Первая встреча наша была в госпитале, в дежурной комнате. Экспансивны мы были оба; понятно, что мы разговорились и очень скоро сошлись». Мусоргский сообщил Бородину о своём намерении стать композитором. Бородин отнесся к этому сообщению точно так же, как и Зинин к его просьбе учить его химии, — иронически: для музыканта и двадцать лет уже считается поздним сроком, чтобы профессионально приступать к музыке. Сам Бородин почти до тридцати о деятельности профессионального композитора даже не помышлял, занимаясь сочинением урывками между занятиями химией и работой в госпитале. Вся его музыкальная жизнь до знакомства с Балакиревым, состоявшегося в 1862, когда Бородину было уже почти 30 лет, представляла из себя своего рода спячку: так что недаром он считал Балакирева своим главным учителем, несмотря на то, что тот был на три года моложе его. Бородин, много к тому времени занимавшийся гармонией, технические вопросы знал лучше него, но у Балакирева был талант показывать в двух словах суть того или иного произведения, отсекать все лишнее и предъявлять сущностное: именно это делало его незаменимым советчиком и наставником. Кроме того, Балакирев был первоклассным и уже к тому моменту известным дирижером; и у него была возможность пропагандировать музыку своих товарищей.
По окончании учебы в 1859, был направлен Медико-хирургической академией за границу, где провел 3 года. В Гейдельберге подружился с Менделеевым. Вернувшись в Россию, работал в Медико-хирургической академии и там же преподавал студентам-медикам. Параллельно занимался химическими исследованиями: работал с производными бензидина, затем опубликовал «Исследование о действии брома на серебряные соли уксусной, масляной и валериановой кислот», получил первое в мире фторорганическое соединение — фтористый бензоил, долгое время занимался разработкой продуктов конденсации альдегидов, однако почти тогда же, когда он собирался делать доклад об открытии нового химического соединения, известного под названием альдоль, оказалось, что то же самое открытие сделал французский химик Шарль Вюрц, и Бородин отдал ему приоритет, объясняя это весьма прозаическим и вполне знакомым нам образом: «Моя лаборатория еле существует на те средства, которые имеются в ее распоряжении, у меня нет ни одного помощника, между тем как Вюрц имеет огромные средства и работает в 20 рук».
Времени на исследования ему постоянно не хватало. Зинин говорил ему: «Кто гонится за двумя зайцами, тот поймает дохлую курицу! Не подумайте, что я вас ревную к музыке. Не во мне дело, дело в вас. Будь вы семи пядей во лбу, а начнете разбрасываться, и получится пшик. Химия ревнует вас. Она дама строгая и ни с кем своих служителей делить не собирается. Нужно выбирать: или она, или эти ваши музы».
Об уровне его как учёного хорошо говорит отзыв Менделеева: «Первоклассный химик, которому многим обязана наука, принёс бы ещё больше пользы, если бы музыка не отвлекала его слишком много от химии».
Отзыв Стасова: «Равно могуч и талантлив как в симфонии, так в опере и романсе. Но, к несчастью, академическая служба и химическая лаборатория страшно отвлекают Бородина от великого дела — музыки».
По утверждениям всех, кто его знал, был человеком на редкость доброжелательным, порядочным и открытым, всегда и во всем готовым помочь любому, кто к нему обратился. Он постоянно состоял в дюжине самых разных комитетов, и притом не просто формально состоял, но и принимал в них деятельное участие; он ссужал деньги в долг и почти никогда не требовал их возвращать; в его доме всегда кто-то столовался и ночевал. Римский-Корсаков писал: «Не считая воспитанниц, которые у них в доме не переводились, квартира их часто служила пристанищем и местом ночлега для разных родственников, бедных или приезжих, которые заболевали в ней и даже сходили с ума, и Бородин возился с ними, лечил. Отвозил в больницу, навещал их там. В четырех комнатах его квартиры часто ночевало по нескольку таких посторонних лиц, так что спали на диванах и на полу. Частенько оказывалось, что играть на фортепиано нельзя, потому что в соседней комнате кто-нибудь спит». Упомянутые «воспитанницы» – по сути, приемные дочери. Своих детей у него не было.
Был горячим поборником женского образования, и по его настоянию в 1872 при Медико-хирургической академии были открыты Курсы учёных акушерок, названные позднее Женскими врачебными курсами.
Рассеянность его была легендарна: он мог, сидя в своей гостиной с гостями, внезапно начать собираться домой, выйти на улицу без штанов или, вступив с кем-либо в увлекательную беседу, опомниться только спустя несколько часов и сообразить, что ему нужно было в это время делать назначенные дела. Самый примечательный случай, связанный с этой его особенностью характера, рассказывает Стасов: «При открытии Солигаличских вод многие местные барыни осаждали Бородина, молодого и красивого, своими ухаживаниями. Одна из них, вызвавшись однажды довезти его до квартиры, увезла в свое имение, находившееся в нескольких верстах от Солигалича; этого он вначале по рассеянности не заметил. Барыня, красивая и роскошная, призналась ему по приезде, что она его похитила и что он теперь в ее руках. Она переоделась в роскошный пеньюар, угощала его богатым ужином. Но когда ночью она снова его посетила, новая Пентефриева жена нашла своего прекрасного Иосифа крепко и непросыпно спящим. На утро сконфуженный Бородин поспешил уехать».
У Бородина было весьма своеобразное чувство юмора. Как-то раз Балакирев попросил у него мышьяка для потравки мышей. Но вместо мышьяка он получил записку: «При всем моем желании спасти Вас от съедения мышами, мышьяка не посылаю и не советую употреблять, ибо Вы можете перетравиться, и таким образом квартира № 39 в доме Бенардаки останется без жильцов, а музыка без деятеля. На всякий случай я заблаговременно начну писать реквием, ибо в покойниках недостатка не будет: или Вы уморите мышей, или они Вас уморят. Чтобы Вас не доводить до отчаяния, дам Вам практический совет купить мышеловку».
Первую симфонию Бородин сочинял пять лет — это для него было быстро. В 1867 она была сыграна силами Русского музыкального общества, и исполнение её составило веху в развитии русского симфонизма: прежде почти ничего подобного по масштабу в нашей музыке не было. Бородина часто называют создателем русской симфонической школы. Приём симфонии публикой был довольно парадоксален — настолько, что разные люди, присутствовавшие на премьере, в зависимости от своих предпочтений сочли это исполнение триумфом либо провалом (Стасов в первой версии биографии Бородина писал, что симфония провалилась, и только по настоянию Балакирева после исправил это утверждение).
Использование Бородиным и его единомышленниками характерных для народного творчества мелодических оборотов и гармоний многими воспринималось как варварство и неблагозвучие; обращение к народным образцам — как опасный популизм.
В последнее десятилетие жизни несколько раз выезжал за границу и там подружился с Листом, который был его горячим поклонником и пропагандистом, и которого Бородин считал своим учителем.
Написал очень мало: две законченные симфонии (из набросков после его смерти Глазунов создал две части той симфонии, что сейчас считается Третьей), оперу «Князь Игорь», два квартета, симфоническую поэму «В Средней Азии».
Каждую вещь он писал подолгу, но история «Князя Игоря» — одна из самых драматических страниц русской музыки — сочинял оперу 18 лет и в итоге оставил незаконченной. Дописывал её — как и в случае с «Каменным гостем» Даргомыжского и «Хованщиной» Мусоргского — Римский-Корсаков при помощи Глазунова.
В последние годы стал мучиться бессонницей и, ворочаясь на постели, страдальчески говорить «Не могу больше сочинять!». Он писал: «Нет, мудрено быть одновременно и Глинкой, и Семеном Петровичем, и ученым, и комиссионером, и художником, и чиновником, и благотворителем, и отцом чужих детей, и лекарем, и больным. Кончишь тем, что сделаешься только последним». Его добродушный нрав в это время вообще стал ему изменять, он все чаще злился на людей, чего прежде с ним не было, однако быстро отходил и возвращался в прежнее свое радушное состояние. В этом состоянии, как показывают его друзья, 27 февраля 1887, в последний день Масленицы, он, наряженный в простонародную красную рубаху, портки и высокие сапоги, пришел на костюмированный бал профессоров академии и членов их семей. Он танцевал, острил и смеялся, но вдруг посреди разговора внезапно упал и безмолвно умер. Вскрытие показало, что это был разрыв коронарных сосудов сердца.
Одна из участниц писала: «Все бросились к нему и тут же на полу, не поднимая его, стали приводить его в чувство. Понемногу сошлись все врачи и профессора, жившие в академии. Почти целый час прилагали все усилия, чтобы вернуть его к жизни. Были испробованы все средства, и ничто не помогло».
Критик Владимир Васильевич Стасов писал: «В последний день Масленицы, на веселом вечере у себя дома, среди гостей, у него собравшихся, среди начатого разговора Бородин упал и мгновенно скончался от разрыва сердца, не испустив ни стона, ни крика, словно страшное вражеское ядро ударило в него и смело его из среды живых».
Этот удивительнейший человек прожил всего 53 года. Его смерть сделалась неожиданностью. Все уже как-то привыкли к тому, что в случае с Александром Порфирьевичем болезненный вид – вещь обманчивая.
* Текст данной публикации частично скопирован из Интернета или других открытых источников.