Он выходил на сцену так, будто мир вне рампы не существует. Не зал, не зрители — вселенная молчала, пока он не произнесёт первую реплику. В театре Вахтангова таких людей больше не делают: Николай Гриценко — человек, у которого талант был сродни болезни, а сцена — диагноз. Его имя сегодня произносят как пароль из старого времени, когда актёр ещё был не продуктом индустрии, а живым нервом.
Старые театралы до сих пор помнят те вечера. Билеты, которых не достать. Очереди, запах сырого снега в вестибюле, горячие голоса в фойе: «Гриценко сегодня играет!» Люди ждали не спектакль — его. Потому что он умел делать невозможное: появляться на сцене человеком и исчезать героем.
И всё же, чем больше читаешь о нём, тем сильнее ощущение, что он прожил жизнь актёра, но так и не прожил жизнь человека. Театр стал его домом, но дом этот всегда стоял в осаде. Женщины, алкоголь, скандалы, гордость, растерянность — всё это жило в нём бок о бок с гениальностью.
Когда-то Николай Олимпиевич, сын железнодорожного служащего, и не думал о сцене. Поступил в политех, устроился техником на железную дорогу, считал, что нашёл тихую гавань. Но этот человек не был создан для стабильности: она его душила. Заводы, чертежи, шум станков — и вдруг он решает, что хочет учиться на музыкально-драматическом рабфаке. В то время это выглядело как безумие.
Он переходил из училища в училище, как человек, ищущий воздух: МХАТ-2, Театр Советской армии, «Щука». И только в Вахтанговском театре он наконец остановился. Там он нашёл не просто профессию — племя. Людей, у которых театр не работа, а орган. Они жили на этой сцене и умирали под её светом. Гриценко стал одним из них.
Говорят, он был противоречив до раздражения. Красивый, статный, с изысканными манерами и вдруг — вспышка грубости, невежественный анекдот, резкость, за которую прощали только потому, что он Гриценко. Владимир Этуш позже скажет: «Он имел отрицательное обаяние». Это странное определение подходит ему идеально — притягивал тем, что раздражал, восхищал тем, что ломал чужие ожидания.
Он мог не читать книг — и при этом играть Толстого так, будто прожил его судьбу. Его библиотека была подборкой по цвету обложек, не по авторам. Чтение раздражало, звуки страниц утомляли. Сценарии ему читала вслух гражданская жена, Галина Кмит. Говорят, она шутила: «Нашего ребёнка буду заворачивать в газеты, чтобы не передалась твоя нелюбовь к чтению». Но ведь именно это — суть Гриценко. Он не собирал смыслы, он проживал эмоции. Он не анализировал — он играл.
Театр заменил ему всё. Семью, дом, покой. В нём он искал то, чего не смог найти в людях. Может, поэтому все его браки были короткими, как антракт. Женщины рядом с ним чувствовали себя как зрители на премьере — заворожённые, но не нужные после аплодисментов.
Первую жену ему подарил тот же театр, что когда-то забрал покой. Ирина Бунина — молодая, дерзкая, восхищённая. Ей было двадцать, ему почти пятьдесят. Разница в возрасте не пугала ни её, ни его — их ослепило чувство. Он, знаменитый, уже с орденами и толпами поклонников, она — начинающая актриса, ещё верящая в то, что любовь может укротить любую бурю.
Он женился впервые. Для него это был почти подвиг — признать, что женщина может быть рядом не на вечер, а навсегда. Но привычки не уходят по приказу. Едва прошла острота страсти, Гриценко снова потянуло в привычный круг — вечеринки, друзья, вино, внимание других женщин. Ирина ревновала отчаянно, с юношеской максималистской яростью, сцены следовали одна за другой. Он устал, она устала, а театр устал первым. Говорили, он сам «устроил» её увольнение, чтобы не пересекаться в коридорах. После развода она исчезла из его жизни, как персонаж, сыгравший своё.
На смену Ирине пришла другая — артистка Москонцерта Инна Малиновская. Эта история казалась спокойнее, взрослее, но продлилась всего несколько месяцев после рождения дочери. Плач ребёнка мешал ему спать и учить тексты. Он говорил, что не может работать. Сцена требовала ясности, а младенец — участия. Гриценко выбрал сцену. Инна осталась одна, с дочерью Катей и обещаниями материальной помощи. Он приходил, но редко. Не потому что не любил — просто не умел любить иначе.
Своей третьей спутницей он встретил женщину совершенно другого склада — Галину Кмит. Её жизнь сама по себе тянула на роман: фотокорреспондент, жена знаменитого «Петьки» из «Чапаева», мать ребёнка от писателя Лагина. С Гриценко их сблизила не любовь — импульс. Она умела смеяться над хаосом, а он, уставший от собственных драм, тянулся к этой лёгкости. Когда она снова забеременела, всё запуталось окончательно: муж отказался давать развод, а Гриценко не рискнул признать ребёнка. Мальчика записали на Леонида Кмита — и он, вопреки всему, воспитал чужого сына как родного.
Такие истории не украшают биографию, но делают человека живым. И Гриценко жил именно так — всерьёз, беспорядочно, красиво и больно. В нём всё было через край: талант, ревность, вина, алкоголь. Он не пил ради удовольствия, он пил, как будто хотел отмыть изнутри слишком громкий мир.
Коллеги говорили, что даже в запое он мог сыграть так, что зрители плакали стоя. В нём срабатывал какой-то внутренний мотор, не связанный с физическим состоянием. Режиссёр Сергей Евлахишвили вспоминал один из таких вечеров: Гриценко, казалось, еле держался на ногах, но стоило ему услышать реплику со сцены — он словно включался, собирался, и выдавал сцену так, будто вся жизнь сжалась в этом мгновении. Потом — тишина, падение. И зал, который не знал, что только что видел — актёрскую победу или трагедию.
Он был любимцем публики и головной болью театра. Мог опоздать на репетицию, прийти навеселе, вспылить, обидеть кого-то. Но потом выходил на сцену — и всё прощалось. Вахтанговцы прощали ему многое. Потому что знали: если убрать все его пороки, не останется того электричества, что творило чудо на сцене.
С годами талант не угас, но тело стало мстить. Память подводила, уши отказывали, тексты выпадали из головы. Сначала ему подсказывали тихо из кулис, потом суфлировали чуть ли не со всех сторон. Он путался, терялся, срывался на крик. Как-то прямо при зрителях рявкнул: «Громче, чёрт тебя побери! Я ведь ничего не слышу!» — и в зале наступила мёртвая тишина. Никто не осудил. Все понимали: на сцене сейчас не каприз звезды, а агония таланта, который ещё жив, но уже рушится.
Последние годы его жизни напоминали спектакль, в котором все партнёры ушли со сцены, а суфлёр забыл текст. Театр по-прежнему был рядом — но уже не как дом, а как напоминание о прошлом. Он приходил туда, как приходят к морю старые моряки: не ради плаванья, а ради звука прибоя.
Дома же царил хаос. Последняя жена — молодая, красивая, но холодная — закрепилась в его квартире как в съёмочной площадке: с подругами, шумом, чужими голосами. Гриценко пытался вернуть контроль, но силы были не те. В ответ на каждую попытку — скандалы, милиция, заявления, будто он поднимает руку, что он опасен. Парадокс: человек, умевший управлять тысячной публикой, не мог справиться с одним голосом в собственной квартире.
Он уставал. Всё чаще замолкал, всё реже появлялся в театре. Когда она наконец добилась его госпитализации, сославшись на «психическое расстройство», это выглядело почти буднично. Соседи не вмешивались, коллеги не поверили, а потом стало поздно.
В психиатрической клинике Николай Олимпиевич прожил всего несколько месяцев. Без зрителей, без аплодисментов, без света рампы. Лежал, смотрел в потолок, бормотал обрывки ролей — то ли вспоминал, то ли играл для себя. Говорят, последние дни он не понимал, где находится. Тишина сводила с ума сильнее, чем болезнь. Для актёра, всю жизнь прожившего в звуке чужих голосов, это была пытка.
Он ушёл в шестьдесят семь. Молча. Без прощальных слов, без последнего акта. В театре говорили, что его смерть — это не финал, а аплодисменты за занавесом, которые никто не услышал. Но ведь именно так и живут настоящие артисты: до последнего вздоха верят, что их ждут на сцене.
И всё же за этим романтизмом — усталость. За легендой — человек. Без позолоты, без мистики, без «великого гения». Просто мужчина, который не сумел быть счастливым вне сцены. Он был ребёнком своего времени: прямым, упрямым, гордым и сломанным. Таких людей называют трудными, но, может быть, именно они и держали театр живым.
Он играл в «Анне Карениной», «Двух капитанах», «Хождении по мукам», в тех фильмах, где боль и достоинство идут рядом. И, как ни странно, прожил именно такую жизнь: в муках, но с достоинством. Когда его не стало, никто не сказал громких речей — просто стало тише. Как будто в городе выключили один из главных прожекторов.
Талант Гриценко нельзя измерить ролями — только тем, что после него осталось чувство неловкой пустоты. Он раздражал, поражал, утомлял, восхищал. Но равнодушным не оставлял никого. А это, пожалуй, и есть подлинная форма бессмертия.
Что вы думаете: можно ли быть великим актёром и оставаясь при этом счастливым человеком?