Глава 45
— Да как жа енто? Ниде жа реку не видаля! — изумленно воскликнул дед.
— Бать, не знай, как енто вышло так! Мабуть, излучина де у яе, ить ишо чевой.
— Так енто что ж выходить? Мы такой крюк до Кукушкина давали, а оно рядом совсема? — выдохнул дед.
Мишаня запрыгал от радости:
— Да, дедуня! Совсема чуток по лесу пройтить да потома ишо по реке плыть.
— Да, батя, таперича нама лодку, и усе. За полдня туды-сюды вертатьси…
— Дык лодку у Кукушкино и купим. Марфа, Лукерья, а ну кажитя — есть у деревни-то у ково лодку купить?
Марфа затараторила — не остановить:
— А то как жа, батя! Да полно их на берегу стоить без дела. Вон хочь дед Авдей продасть с дорогой душой, или хочь Ряскина Анька. Мужик-то ейный пропал у лесу, а пошто ей лодка. Девки у яе.
Лукерья принялась истово кивать головой и поддакивать:
— Усе так, усе так.
Дед кивнул многозначительно: разберемся, мол, и обернулся к Митрофану:
— Ну ты дальша-то сказывай, Митька. Чевой дальша-то было?
— А дальша пушай Мишаня, не помню я ничевой дальша.
— Ох и чижолый батя! Мы с им потома по лесу шли. Остыл он и ужо ночью без памяти лежал. Деда, так я усе твои травы яму сварил. Усе сразу по шепоти узял и сварил. И поил яво ентим. Долго он без памяти лежал-то. А вас усе никак нету. Думал, помреть батя, — тут мальчонка не выдержал и заплакал.
Голос мальца становился все тише, будто он выговаривался изнутри.
Он держался, как взрослый, но в груди копились — и боль, и страх, и усталость.
Когда прорвало — плакал не ребенок, а маленький мужичок, что выстоял и не сломился.
Марфа, Настя и Лукерья вслед за ним. Анфиска подошла к Мишане, обняла его:
— Ну таперича, ежеля чевой, так я с тобою, — промолвила девчонка.
Слова ее прозвучали просто, но от них у всех защипало глаза. В том детском «с тобою» — вся верность, простая, без клятв и без страха.
Все замолчали на секунду. Первой хихикнула сквозь слезы Настя, за ней тоненько засмеялась бабка, и вот через минуту уж и все смеялись.
— А то как жа, — сквозь смех проговорил дед, утирая слезы, — главныя помощница явиласи! Как жа мы тута без тебе-то?!
Отсмеявшись, дед строго глянул на Мишаню:
— Минька, боюси спросить тебе — а коза, корова да куры — чевой жа? Сдохли, поди ж?
— Чевой енто сдохли? — обиделся пацан. — Иди у сарай да глянь. Усе накормлены и чистыя стоять.
— Господя, соколенок ты ж мой! Да как жа енто — и Митьку лечил, и за скотиной глядел.
Дед покачал головой — в глазах его мелькнуло то редкое, нежное: не похвала даже, а благодарность. Мальчишка — как росток весенний, сквозь холод, сквозь нужду рвался к жизни и Митрофана вел за собой.
— Бать, он ишо и жрать варил
да переодевал мене, стирал потома. Я ж весь мокрый сделаюси. Печь топил, у лес ходил, силки проверял… Бать, малец наш и не малец ужо вовся! С им как с равным пора. Он усю работу за усех делал — и за бабу, и за мужака настояшего, и за знахаря, бать. За тебе, стало быть. Живой ить я, глянь. Завтре, мабуть, стану.
В хате воцарилась секундная тишина, и все глянули на Мишаню. Он засмущался и прошептал:
— Да ладно вама, чевой такова? Я у бабки своей усе енто давно делаю. Бабка ить старыя, немощныя. А мне чевой? Я сильнай.
Все заулыбались и заговорили наперебой:
— От Мишаня наш какой добрый хлопец.
— Усе сберег!
— Енто ж надо! Батю вылечил!
— Ну ничевой, ничевой, таперича местя мы. Местя легша.
— Так енто чевой жа получаетси? Скульки лекарей у нас таперича? — спросил дед.
Все разом рассмеялись, и смех вышел светлый, добрый, смех от радости, от того, что можно наконец выдохнуть.
— Ну идем, Минька, покажу таперича тебе, какие травы надо было бате давать. А не усе сразу.
И дед с Мишаней пошли туда, где у него были припрятаны его мешочки да сверточки.
Лукерья направилась с ними:
— Тихон, слышь-ко, — осторожно тронула деда за рукав, — ить Митьку и дальша лечить-то надоть. Ежеля чичас подыметси, то чрез год-два помреть, а коль чичас у баньке попарить ден десять подподряд, да воростяной травы дать, так и усе ладно будеть.
Бабка тревожно глядела на Тихона. В ее взгляде было то, чего не скажешь словами: и тревога, и знание, и память старых времен.
Дед глянул на нее с вниманием:
— Енто чевой жа за трава такая, Лушка? Не ведаю.
— Мене, када Савелий-то привиделси, — он так и сказывал: травы воростяной узьми.
— Ну? — нетерпеливо дернул дед бабку за рукав.
— Не нукай — не запряг пока ишо. Узяла. Чевой нукаешь?
— Таки давай, старая. От тебе печь, от чугунки и…
— Тишка, погодь, — остановила его бабка. — Ты мене кажи, иде я спать буду? У мене порядок таков — иде моя опочивальня — тама я и усе делаю.
Дед призадумался на секунду:
— От чевой, Луша, тута молодыя у нас будуть — Митька с Марфой да дитем ихним. Мы с Настеной да Минькой в другой. Ишо стоить одна пустая да прибранная. Туды хошь, ежеля одна, как привыкла. Но мотри Лукерья по правде тебе кажу. Покойник тама был, када мы пришли сюды с Настей.
Бабка лишь рукой махнула:
— Ить тута они скрозь были. Ить ты чевой думал — откудава погост такой?
— Ты ить, старыя, старыя, а ужо усе увидала да знашь.
Бабка поправила платок, затянула потуже.
— За тем я тута и есть.
Мишаня глядел на бабку с дедом во все глаза, а слушал во все уши.
Мир в ту минуту словно замер для него. Мальчишка стоял между прошлым и будущим, между знахарством и детством.
Слышал он — и понимал больше, чем хотел бы ребенок.
— Давай, Тишка, показуй мальцу усе. Успет он чуток людей полечить. А потома…
— Чевой потома, — забеспокоился дед.
— Ничевой. Показуй — кому казала. Нужон он мене шибко прямо чичас. Минька, — обратилась она к мальчишке. — Шмутки мои надоть у ту хату перенесть! Подсобишь ты, чи ни? А то дед старай ужо.
— А то как жа, бабка Лукерья. Подсоблю.
— Ну вот и ладно. Вот и ладно.
— Чевой енто я старай? — взбеленился Тихон.
Но бабка лишь фыркнула.
Ближе к вечеру Лукерья варила траву для Митрофана, а дед отхаживал мужика в бане веником, подлив на каменку воды да приговаривая:
— Не боиси, сынок, выйдешь отседова живой. Как река весенняя лед с себя сбрасывает,
Так и раб Божий Митрофан сброси хворобу свою.
Как солнце восходить да силу льеть,
Так и кости твои, и кровь твоя силу беруть.
Пар горяч, вода свята,
Баня с телом, а слово с душой.
С ветви смола — на здравие,
С травы росинка — на легкость,
С Божьего дыханья — на силу да ясность.
Во имя добра, да будеть здравие,
Ныне, присно и во веки веков. Аминь.
Он перекрестил Митрофана, еще раз хлестнул веником по спине — не больно, а будто стряхнул с него тьму, и пар густой над мужиком заклубился тяжелым облаком, пахучим да терпким.
— Жив будешь, Митька. Ежели Бог да земля не отвернутси — жив будешь.
Татьяна Алимова