В 1889 году мужчина сорвал с себя одежду в переполненном зале. Толпа ахнула. Перед ними стояла фигура почти мифических пропорций — широкие плечи, узкая талия, мышцы, перекатывающиеся под кожей, словно ожившая анатомическая таблица. Через пять лет этот же человек боролся со львом. Лев проиграл, хотя, вероятно, был усыплён. Вскоре после этого он начал издавать журнал, в который мужчины со всего Британского содружества присылали фотографии своих полуобнажённых тел, чтобы их оценивали и ранжировали другие.
Звали его Евгений Сандов, и, возможно, именно он изобрёл тело для селфи.
История Сандова сегодня кажется нелепой — наполовину цирковое представление, наполовину крестовый поход за здоровье, — но в 1890-е она ознаменовала переломный момент в том, как мир воспринимал силу, красоту и самовыражение. Впервые люди на разных континентах пытались выглядеть одинаково, двигаться одинаково и сравнивать себя с одним и тем же идеалом. Глобальная фитнес-индустрия началась не с Арнольда Шварценеггера или Джейн Фонды. Она началась с прусского шоумена, понявшего, что человеческое тело может быть и зрелищем, и товаром.
Сандов родился в Пруссии в 1867 году и к двадцати годам стал одним из самых узнаваемых мужчин западного мира. Он гастролировал по мюзик-холлам и театрам Европы, позируя перед заворожённой публикой, которая видела нечто новое — человеческое тело, превращённое в живую скульптуру. Он вставал рядом с гипсовыми копиями греческих статуй, чтобы доказать: его пропорции совершенны. Учёные измеряли его грудь и конечности, словно подтверждая существование современного Аполлона. Художники и фотографы пытались запечатлеть его симметрию. Публика видела в нём откровение.
Смотреть выступление Сандова — значило стать свидетелем столкновения науки, искусства и торговли.
Викторианцы были одержимы измерением и стандартизацией — они взвешивали, ранжировали и классифицировали всё, от черепов до школьников. Сандов предложил новое направление для этой страсти: тело как данные, физическая форма как доказательство дисциплины и современности. Его движение «Физическая культура» обещало не просто мышцы. Это была система нравственного порядка, где физическая форма означала характер, осанка — добродетель, а измерение — истину.
Он продавал это видение без устали. Сандов выпускал книги, карточки с инструкциями и гантели, носившие его имя. Он открывал гимнастические залы и проводил выставки, совмещавшие шоу и обучение. Он уверял публику, что при регулярных упражнениях и правильном питании они смогут преобразить не только свои тела, но и свой нравственный облик. Сила перестала быть просто физической — она стала доказательством воли и самоконтроля. В эпоху империи это послание имело огромную силу. Сильное тело стало символом цивилизованного человека, а слабость — знаком морального разложения.
И послание Сандова разлетелось по всему миру, как я описываю в своей новой книге When Fitness Went Global («Когда фитнес стал глобальным»).
От Индии до Австралии, от Японии до Дублина гимнастические залы наполнились молодыми людьми, следовавшими «Системе Сандова». Руководства переводились, оборудование экспортировалось, тела сравнивались. Британские солдаты размахивали индийскими булавами в колониальных бараках. Американские школьники выполняли шведские гимнастические упражнения. То, что когда-то было местным курьёзом, превратилось в мировую практику самосовершенствования и самонаблюдения. Фотоконкурсы Сандова, где мужчины присылали снимки своих тел в напряжённых позах, превратили тело одновременно и в сообщение, и в товар. Это было викторианское подобие соцсетей — отфильтрованное, устремлённое к идеалу, тщательно освещённое.
Сандов не изобрёл тщеславие. Он поставил его на поток. Его гениальность заключалась в соединении старого морального языка добродетели с новой визуальной культурой современности. Создать совершенное тело — значило создать совершенное «я». Физическая форма стала доказательством принадлежности к цивилизованному миру — своеобразным «мускулистым гражданством», кодированным как белое, мужское и имперское. В журналах и рекламе идеальный мужчина изображался стройным, подтянутым и дисциплинированным. Женщинам тоже рекомендовалось заниматься физкультурой — но мягко. Они должны были быть здоровыми, но хрупкими, достаточно сильными, чтобы служить семье и нации, но не настолько, чтобы выглядеть мускулистыми.
Движение физической культуры, популяризованное Сандовым, размывало границу между здоровьем и иерархией. Тела измерялись, оценивались и наделялись моральным смыслом. Учёные использовали антропометрию, чтобы обосновывать расовые различия. Учителя проверяли осанку школьников как показатель послушания. Та же культура, что восхищалась телом Сандова, использовала схожие методы измерения, чтобы оправдывать империю и исключение. Глобальный фитнес-идеал не был нейтральным — это был политический проект, замаскированный под самосовершенствование.
И всё же в этом было что-то глубоко человеческое. Шоу Сандова собирали толпы, потому что обещали превращение. Обычные люди могли обрести контроль над своим телом, а значит — и над своей жизнью. Под слоями маркетинга скрывалось подлинное восхищение тем, на что способен человек через движение и усилие. Фитнес был одновременно и бунтом, и подчинением — он предлагал выход из слабости и путь к включённости в моральный порядок современного мира.
Когда Сандов умер в 1925 году, его наследие уже было повсюду. Его изображение печатали на сигаретных карточках и открытках. Его тренировочные системы продолжали продаваться. Его влияние распространилось по континентам, вдохновляя бодибилдеров в Америке, силачей в Индии и фитнес-предпринимателей в Австралии. Идея, что тело можно преобразить, измерить и выставить напоказ, стала верой.
Мир, в котором мы живём сегодня, продолжает отражать его идеи. Когда мы листаем ленту с «отредактированными» телами, мы видим продолжение логики Сандова — веру в то, что видимое тело есть моральный отчёт, а измерение равно смыслу. Тело для селфи — не новшество. Это потомок викторианского зеркала, весов и позы Сандова. Мы заменили сцену экраном, но представление осталось тем же.
И в этой преемственности есть что-то обнадёживающее. Упражнение по-прежнему несёт обещание перемен. Тренировка по-прежнему связывает тело с устремлением. Люди всё ещё гонятся за моментом, когда усилие превращается в уверенность, а движение — в смысл. Зрители Сандова смотрели на него и спрашивали себя, смогут ли они тоже измениться. Спустя век мы задаём тот же вопрос — лишь в другом освещении.
Может быть, поэтому Сандов не забыт — не как герой, а как зеркало. Он напоминает, что каждое поколение заново изобретает тело, которое хочет видеть, и каждое убеждено, что открыло секрет силы.
До фильтров, до лайков был человек, стоящий под светом газовых ламп, напрягающий мышцы перед поражённой публикой, задающий тот же вопрос, что и мы сегодня:
«Достаточно ли я хорош?»