Дверь щелкнула едва слышно, будто Настя боялась разбудить кого-то в спящем доме. Но дом не спал. В прихожей горел свет, отбрасывая длинные, искаженные тени на стены, а из гостиной доносились приглушенные звуки телевизора. Воздух был густым и спертым, пахнущим вчерашней жареной картошкой и напряженным молчанием.
Она сняла туфли, стараясь двигаться бесшумно, и повесил пальто на вешалку. Каждая мышца ныла от усталости, а в висках стучала тупая боль. Все, о чем она мечтала, — это добраться до дивана, закрыть глаза и на минуту забыть о существовании.
— Ну и где ты шляешься до поздна?
Голос свекрови, Лидии Петровны, прозвучал резко, отчеканивая каждое слово. Он резанул тишину, как нож. Настя вздрогнула, не оборачиваясь. Она знала, что ее ждут, но все равно надеялась проскользнуть незамеченной.
Медленно повернувшись, она увидела ее. Лидия Петровна стояла в дверном проеме кухни, подперев рукой костистый бок. На лице — маска праведного гнева. В ее глазах читалось не беспокойство, а чистейшее, неподдельное презрение.
— Ребёнка опять на меня оставила, — продолжила свекровь, не дожидаясь ответа. — Он полчаса назад реветь начал, я его еле укачала. Ты что, теперь мать на полставки? Вахты отработала и свободна?
Из гостиной, сквозь звуки телесериала, донесся вялый голос Артема.
— Мам, ну не кипятись ты. Устала Настя, наверное.
— А ты помолчи! — тут же парировала Лидия Петровна, не сводя с невестки колючего взгляда. — Из-за твоей мягкотелости она на шею всем села! Я в твои годы на трёх работах крутилась, чтобы тебя, неблагодарного, поднять! А она тут по ночам непонятно где пропадает!
Настя молча слушала этот привычный дуэт. Слова мужа были не защитой, а лишь попыткой отгородиться от скандала, перевести стрелки. Она чувствовала, как по телу разливается знакомое, липкое чувство вины, смешанное с яростью. Но сегодня ярость была тихой, холодной. Она копилась месяцами и научилась не вырываться наружу с криками и слезами.
Она прошла мимо свекрови, направляясь в сторону детской.
— Я проверю Соню, — тихо сказала она, глядя в пол.
— Да проверь, проверь, — фыркнула Лидия Петровна. — Ты только не шуми, я ее еле уложила. Не то что некоторые, материнский долг забыли.
Настя вошла в полумрак детской. Под маленьким ночником спала ее дочь, трехлетняя Соня, сосуя во сне кулачок. Щеки у нее были влажными от слез. Настя сердцем почувствовала этот соленый след. Она поправила одеялко, провела ладонью по влажным волосикам, и в груди заныло острое, режущее чувство. Чувство, что кто-то чужой укладывает спать ее ребенка. Укачивает. Утешает.
Она постояла так еще минуту, слушая ровное дыхание дочки, пытаясь найти в нем силы. Потом глубоко вздохнула и вышла обратно в коридор.
Лидия Петровна не сдвинулась с места, ожидая продолжения. Артем вышел из гостиной, оперся о косяк. На лице у него было выражение раздраженной усталости. Ему завтра на работу, а тут очередной женский разбор.
— Ну? — протянула свекровь. — Объяснись, наконец. Где была? У подруги? Или может, у любовника какого?
— Лидия Петровна, хватит, — голос Насти прозвучал ровно, но в нем послышалась сталь, от которой свекровь невольно приподняла бровь. — Я не обязана отчитываться за каждый свой шаг.
— В моем доме — обязана! Пока мой сын содержит эту семью, пока я тут за всеми прибираю и готовлю, пока я за твоим ребенком смотрю, ты будешь отчитываться! Мать на полставки, вот ты кто!
Настя посмотрела на мужа. Прямо в глаза. Она искала в них поддержку, хоть каплю негодования против этой несправедливости. Но Артем отвел взгляд, уставившись в узор на ковре.
— Мама права, Насть, — пробормотал он. — Ты слишком поздно. Она волновалась.
Волновалась. Это слово стало последней каплей. Настя увидела не волнение, а торжествующую злость в глазах свекрови. Она поняла, что любые оправдания, любые попытки объяснить, куда и зачем она ходила по вечерам, будут высмеяны, перевернуты и использованы против нее.
Она больше не сказала ни слова. Молча, с прямой спиной, она прошла между ними — между мужем, который был тенью, и свекровью, которая была стеной, — и направилась в свою спальню. Ее молчание было громче любого крика. Оно повисло в воздухе тяжелым, неразрешенным аккордом.
Лидия Петровна фыркнула и бросила вдогонку:
— Нахалка! В рот хлеб клади — все не так!
Дверь в спальню тихо закрылась. Скандал был исчерпан, но война, Настя это чувствовала каждой клеткой, только начиналась. И на этот раз она не собиралась отступать.
Тишина спальни не принесла успокоения. Настя сидела на краю кровати, пальцы бесцельно теребили край одеяла. Слова свекрови жгли изнутри, как раскаленные угли. «Мать на полставки». Каждый раз эта фраза отзывалась новой болью. Она закрыла глаза, и память сама собой отмотала пленку назад, к тому моменту, с которого все и началось.
Тогда, три года назад, рождение Сони казалось счастьем. Первые недели были наполнены эйфорией, смешанной с паникой и жуткой усталостью. Артем тогда только получил повышение, работал сутками, и искренне радовался, когда его мать, Лидия Петровна, предложила помощь.
— Я тебе, Настенька, помогу, — говорила она сладковатым голосом, который сейчас казался таким фальшивым. — Тебе тяжело, одной не справиться. Я и покушать приготовлю, и с малышкой посижу, ты отдохнешь.
Тогда это воспринималось как спасение. Настя была благодарна. Но помощь эта была похожа на медленное, неуклонное цементирование. Сначала Лидия Петровна стала приходить каждый день. Потом принесла свои кастрюли и сковородки — «ваши-то все негодные, пища на них пригорает». Затем ее зубная щетка и паста появились в ванной — «чтобы не таскаться через всю улицу».
Однажды вечером, месяца через два, Настя не нашла на привычном месте баночку с детским кремом.
— Лидия Петровна, вы не видели крем? — спросила она, перерывая полку.
— Видела, — отозвалась свекровь из гостиной. — Я его в тумбочку убрала. На солнце стоял, мог испортиться. И вообще, Настя, ты не так Соню пеленаешь. Слишком туго. Я тебе сейчас покажу, как надо.
Она встала и властным жестом взяла из рук ошеломленной Насти пеленку. Та молча наблюдала, как ловкие пальцы свекрови туго заворачивают дочь в кокон, каким она сама никогда не пеленала.
— Вот видишь? — Лидия Петровна удовлетворенно уложила ребенка. — Ребенок должен чувствовать себя в безопасности. Ты еще молодая, неопытная, всему учиться надо.
После этого началось великое переучивание. Все, что делала Настя, было неправильным. Готовила — «невкусно, Артем на работе пашет, ему питание нужно». Убиралась — «пыль в углах, у меня дома всегда стерильно было». Кормила грудью — «мало молока, может, смесью докармливать?», перевела на смесь — «зря ты от груди отказалась, это же иммунитет».
Артем лишь разводил руками.
— Мама просто хочет как лучше, Насть. Не принимай близко к сердцу. Она же нам помогает.
Помощь все больше походила на оккупацию. Лидия Петровна взяла на себя все финансовые вопросы. Она ходила в магазин, отдавала Артему чеки, и он молча выдавал ей деньги. Настя однажды попробовала вставить слово.
— Может, я сама схожу? Хочу купить Соне тот комбинезон, в витрине видели.
— Какой еще комбинезон? — насторожилась свекровь. — У нее же полно вещей! Зачем деньги на ветер выбрасывать? Артем, скажи ей, ты небось кровные зарабатываешь, а она транжирить собралась.
Артем поморщился.
— Насть, ну мама права. Не время сейчас по магазинам шляться. Сиди дома, с ребенком занимайся.
«Сиди дома». Эта фраза стала ее приговором. Ее мир сузился до стен квартиры, в которой хозяйничала Лидия Петровна. Ее материнство свелось к функциям кормления и купания под бдительным присмотром. Все решения — что надеть ребенку, когда гулять, чем лечить легкий насморк — принимались свекровью. Артем поддерживал мать, потому что это был самый простой путь. Путь наименьшего сопротивления.
Настя пыталась бороться. Сначала спокойно, потом с криками, потом с молчаливыми протестами. Но против слаженного дуэта матери и сына она была бессильна. Ее слезы называли истерикой, ее аргументы — капризами, ее усталость — ленью.
Она смотрела, как ее дочь первой тянет ручки к бабушке. Как ее муж советуется по любому поводу с матерью, а не с ней. Как ее дом перестал быть ее крепостью, превратившись в поле битвы, где она всегда была проигравшей.
Именно тогда, в один из таких вечеров, глядя в окно на уходящих куда-то по своим делам людей, она поняла: чтобы выжить, чтобы сохранить себя, ей нужен выход. Ей нужен свой, отдельный от этого захваченного государства, клочок свободы. Ей нужны были свои деньги. Свое пространство. Свое время.
И эти тайные вечерние «прогулки» стали для нее глотком того самого воздуха, без которого она бы просто задохнулась. Они были ее маленьким, хрупким бунтом. И сегодняшний скандал лишь подтвердил — бунт этот нельзя прекращать. Его нужно превратить в войну за освобождение.
Глубокой ночью Настя лежала без сна, уставившись в потолок. Рядом похрапывал Артем, повернувшись к ней спиной. Между ними лежал невидимый, но ощутимый барьер — из обид, невысказанных претензий и молчаливого предательства. Воздух в спальне был густым и спертым, им было тяжело дышать.
Она осторожно поднялась и вышла на кухню. Включила маленькую светодиодную лампу над плитой, заварила ромашковый чай, надеясь, что он успокоит нервы. Но спокойствия не было. В ушах все еще звенел голос свекрови, а в сердце сидела ледяная обида на мужа.
Вдруг скрипнула дверь. На пороге кухни, потирая глаза, стоял Артем.
— Ты чего не спишь? — его голос был хриплым от сна. — Опять нервничаешь из-за мамы? Насть, ну сколько можно.
Он сел напротив нее, и при тусклом свете его лицо казалось уставшим и раздраженным. Невыспавшимся. Как будто это он таскал на себе все их семейные проблемы, а не она.
— Артем, нам нужно поговорить, — тихо, но очень четко начала Настя. Она смотрела не на него, а на пар, поднимающийся из кружки. — Я больше не могу так.
— Опять начинается, — он тяжело вздохнул и провел рукой по лицу. — Я же сказал, мама просто помогает. Она заботится о Соне, о нас. Тебе что, плохо, когда за тебя все делают?
— Это не забота, Артем! Это оккупация! — голос Насти дрогнул, но она сдержала слезы. Плакать сейчас — значит, снова оказаться слабой, неправой истеричкой в его глазах. — Я не могу дышать в своем же доме! Я не могу решить, что надеть моей дочери! Я не могу купить ей игрушку без одобрения твоей матери! Я не мать, я приходящая нянька с круглосуточным графиком!
— Ну вот, опять драма, — Артем отмахнулся, словно от назойливой мухи. — Преувеличиваешь ты все, как всегда. Мама живет в пяти минутах, ей несложно зайти. А тебе разве не легче? Сидишь себе, книжки читаешь, в телефоне зависаешь...
Настя смотрела на него с недоверием. Он действительно не понимал? Или не хотел понимать?
— Какие книжки, Артем? Какие телефоны? — ее шепот стал резким, шипящим. — Ты хоть раз видел, что происходит, когда ты на работе? Ты слышал, как она со мной разговаривает? Как она меня унижает? Ты видел, как Соня сегодня плакала? Она плакала, потому что твоя мама не разрешила мне подойти к ней, пока та ее «правильно» не укачала!
— Хватит! — он ударил ладонью по столу, и кружки звякнули. — Хватит этих сказок! Мама никогда тебя не унижала! Она просто женщина старой закалки, с характером. А ты все принимаешь в штыки! Может, это ты сама проблему ищешь? Может, тебе просто заняться нечем?
В его словах была такая знакомо-убойная логика, что Настя на мгновение онемела. Заняться нечем. Пока он пропадает на работе, а его мать методично разрушает ее жизнь, у нее, выходит, «нечем заняться».
— Мне есть чем заняться, Артем, — выдохнула она, и в ее голосе послышалась беспросветная усталость. — Мне нужно спасать себя. И нашу семью. Если она еще есть.
— Не устраивай скандал, — его тон стал холодным, отстраненным. — Мне завтра в семь на ногах быть, а не выслушивать твои выдумки. Реши сама свои проблемы с мамой. Договорись. Я не собираюсь между вами воевать.
Он поднялся, отодвинув стул.
— И прекрати эти ночные хождения. Бесит уже.
Он ушел, оставив ее одну в полумраке кухни. Дверь в спальню прикрылась с тихим щелчком. Окончательным. Как щелчок замка в тюремной камере.
Настя сидела неподвижно, глядя в темное окно, в котором отражалось ее бледное, изможденное лицо. Чай остыл. Внутри все тоже замерзло. Он не просто не поддержал ее. Он отказался даже видеть проблему. Он выбрал сторону. Сторону тишины и покоя, ценой которого было ее душевное здоровье.
И в этот момент, глядя на свое отражение в черном стекле, Настя поняла простую и страшную вещь. Дипломатия кончилась. Просьбы, уговоры, попытки достучаться — все это было бесполезно. Ее муж был не союзником, а тенью. Тенью своей матери. И против тени нужно было искать другое оружие.
Она медленно поднялась, вылила холодный чай в раковину и вытерла ладонью предательскую слезу, скатившуюся по щеке. Война была объявлена. И на этот раз она собиралась вести ее по своим правилам.
Тишина в квартире после ухода Артема на работу и дневного сна Сони была обманчивой. Она была густой и напряженной, как перед грозой. Лидия Петровна неспешно передвигалась по кухне, расставляя посуду с таким видом, будто это был музейный экспонат, а не обычные тарелки. Ее взгляд, колючий и оценивающий, то и дело скользил по Насте, выискивая новую зацепку для критики.
Настя делала вид, что читает книгу, сидя в кресле. Но слова сливались в единый серый фон. Весь ее внутренний мир был сосредоточен на телефоне, лежавшем рядом, под свернутой кофтой. Он был ее оружием, ее спасением и ее самой страшной тайной.
Мысленно она возвращалась к вчерашнему вечеру, к тому разговору на кухне. Слова Артема отзывались глухой болью, но теперь эта боль была не беспомощной, а собранной, сконцентрированной, как пружина. Он сказал: «Реши сама свои проблемы». Что ж, она решила.
Через час, ссылаясь на необходимость купить новые колготки Соне, она вышла из дома. Обычная, ничем не примечательная прогулка к детскому магазину. Но Настя прошла мимо него, свернула за угол и зашла в небольшое, уютное кафе с бесплатным Wi-Fi, которое стало ее штаб-квартирой.
Достав ноутбук, она погрузилась в работу. Еще несколько месяцев назад, в отчаянии, она откликнулась на вакансию удаленного помощника для небольшого интернет-магазина. Работа была несложной — обработка заказов, ответы на вопросы в чате, ведение социальных сетей. Но это были ее деньги. Ее личные, кровные, на которые никто не имел права.
Каждый вечер, который Лидия Петровна называла «гулянками», был на самом деле рабочей сменой. Два-три часа титанического сосредоточения, пока Соня была с отцом, а свекровь наслаждалась вечерним сериалом. Эти деньги Настя откладывала с маниакальным упорством. Они были не просто суммой на карте. Они были ее воздухом. Ценой ее свободы.
Но сегодня к работе добавилась новая, не менее важная миссия. Закончив с она достала наушники, подключила их к телефону и, убедившись, что вокруг никто не обращает на нее внимания, тихо начала говорить.
— Запись номер четыре, — ее голос в наушниках звучал чуть приглушенно, но твердо. — Сегодня Лидия Петровна за завтраком заявила, что я неправильно кормлю Соню. Слишком большие куски, говорит, подавится. Отобрала у нее ложку и начала кормить сама, с комментариями, что я, видимо, хочу избавиться от ребенка. Артем молчал. Просто смотрел в тарелку.
исполнят
Она сделала паузу, собираясь с мыслями. В памяти всплывали другие эпизоды.
— Вчера, — продолжила она, — когда я попыталась надеть на Соню новую кофту, купленную на мои деньги, свекровь заявила, что вещь некачественная, «синтетика, аллергия будет». Заставила снять и одела в свое, старое, но «проверенное». Сказала при этом: «Тебе, Настя, вкуса не хватает. Тебе надо учиться». Артем, услышав это, лишь вздохнул и сказал: «Мама, не придирайся». Это была вся его защита. «Не придирайся».
Она вела эти голосовые записи несколько недель. Сначала это было просто способом выговориться, сбросить накопившийся яд. Но потом она поняла их истинную ценность. Это были не просто жалобы. Это был архив. Доказательная база. Каждый пренебрежительный комментарий, каждое оскорбление, каждая попытка отстранить ее от материнства, подкрепленная датой и временем, была кирпичиком в стене, которую она возводила против них.
Мысленно она переводила эти записи в цифры. Каждое унижение — плюс пятьсот рублей на ее счет. Каждая ночь, когда она плакала в подушку, — плюс тысяча. Скоро у нее наберется целая цена. Цена за то, чтобы сказать «хватит» и быть услышанной. Цена за возможность уйти, если придется, и обеспечить дочери достойную жизнь.
— Гуляю, Лидия Петровна, гуляю, — прошептала она, выключая запись. — По коридорам собственного бессилия. И коплю. Коплю на нашу с дочерью свободу. По рублю. И скоро у меня наберется целая цена, чтобы выкупить наши жизни у вас.
Она закрыла ноутбук, сделала глоток остывшего капучино и посмотрела в окно. На улице темнело. Пора было возвращаться. Обратно в клетку. Но теперь она шла туда не как жертва, а как тайный агент, собирающий компромат на враждебный режим. И от этого на душе становилось и горько, и странно спокойно. Впервые за долгие месяцы она чувствовала не беспомощную ярость, а холодную, расчетливую уверенность. У нее был план. И она была готова его исполнять.
Ощущение холодной уверенности, возникшее после разговора с Аней, не покидало Настю все утро. Оно было похоже на щит, невидимой броней прикрывавший ее от привычных уколов и косых взглядов. Лидия Петровна что-то бубнила над раковиной, моя посуду с таким видом, будто совершала подвиг, но Настя почти не слышала ее. В ушах звенел голос подруги: «Ты не одна. И ты права».
Воспользовавшись тем, что свекровь ушла в комнату к спящей Соне, Настя прибралась на кухне, прошлась пылесосом по гостиной. Все как обычно. Но внутри все было иначе. Каждое ее движение теперь было частью большого, тщательно продуманного плана.
Она зашла в спальню, притворив дверь. Сердце колотилось где-то в горле. Настало время для самого рискованного шага — поиска финансовых улик. Артем хранил все документы и выписки в старой картонной коробке на антресоли. Он был человеком привычки и порядка, установленного его матерью.
Подставив табуретку, Настя сняла коробку. Пальцы дрожали. Она прислушалась к звукам в квартире — из комнаты доносилось ровное дыхание дочки и голос Лидии Петровны, напевавшей что-то. Свекровь всегда пела, когда считает, что все под контролем.
В коробке лежали аккуратные папки. Квитанции за коммунальные услуги, договоры, гарантийные талоны. И отдельно — банковские выписки за последний год. Настя взяла пачку листков и принялась листать, стараясь дышать ровнее.
И вот она — ясная, как день, картина. Регулярные переводы с карты Артема на карту Лидии Петровны. Крупные суммы. 30, 40, 50 тысяч рублей. С пометкой «на продукты» или «на хозяйство». Но даже при беглом подсчете за полгода набиралась огромная сумма, несоизмеримая с расходами на еду для трех человек.
А потом ее взгляд упал на другие, единоразовые операции. Крупные покупки. 150 тысяч в дорогом ювелирном магазине. 80 тысяч в бутике элитной косметики. 300 тысяч — салон меховых изделий.
Настя достала телефон и начала фотографировать. Каждый лист. Каждую операцию. Щелчок камеры казался ей невероятно громким в тишине комнаты. Она работала быстро, методично, как настоящий шпион, чувствуя, как по спине бегут мурашки. В любой момент дверь могла открыться.
Она положила последнюю выписку на место и аккуратно водрузила коробку обратно на антресоль, стараясь не оставить следов своего вторжения. Спустившись с табуретки, она прислонилась к стене, пытаясь унять дрожь в ногах. У нее было все. Железное доказательство того, что пока ее обвиняли в тунеядстве, ее муж исправно финансировал роскошную жизнь своей матери.
В голове проносились обрывки разговора с юристом.
— Ты должна понимать, Насть, — говорила Аня, — одного психологического давления мало. Судьи любжат конкретику. Финансовые злоупотребления, особенно такие очевидные, — это веский аргумент. Это показывает корыстный мотив.
Вечером, когда Артем вернулся с работы, а Лидия Петровна с важным видом расставляла на столе тарелки с ужином, Настя наблюдала за ними с новой, горькой ясностью. Они были сообщниками. Мать — режиссером этой пьесы, сын — спонсором. А она — декорацией, которую можно передвигать и переставлять по усмотрению.
— Артем, сходи за солью, на кухне закончилась, — бросила Лидия Петровна, даже не глядя на него.
Он молча встал и выполнил просьбу. Послушный, управляемый.
Настя поймала его взгляд. В ее глазах не было прежней мольбы или обиды. Там была холодная, отстраненная оценка. Он заметил эту перемену и на мгновение смутился, словно почувствовал невидимую угрозу.
— Что такое? — спросил он, садясь обратно.
— Ничего, — тихо ответила Настя и улыбнулась самой себе, внутренней, ледяной улыбкой. — Все прекрасно.
Она видела, как Лидия Петровна с подозрением посмотрела на нее, почуяв неладное. Но было уже поздно. Западня захлопывалась. И на этот раз внутри оказывались они.
Вечер следующего дня был странно тихим. Лидия Петровна, вместо того чтобы раздавать указания, молча шила в углу гостиной, но Настя чувствовала ее настороженность, как дикое животное чует приближение бури. Артем пытался играть с Соней на ковре, но его взгляд постоянно скользил по Насте, будто он пытался разгадать ее новое, непроницаемое спокойствие.
Буря пришла, как и положено, со стороны свекрови. Отложив шитье, она направилась на кухню и через минуту вернулась, держа в руках смятый лист бумаги. Лицо ее было искажено торжествующей злобой.
— Объясни это! — она швырнула листок на диван, где сидела Настя. Это была распечатка договора с одним из клиентов, случайно забытая в кармане старой куртки. — Я вещи для стирки собирала и нашла! Так вот куда ты «гуляешь»! Воровать деньги из семьи вздумала? Тайком от мужа подрабатываешь?
Артем поднял голову, нахмурившись.
— Что такое, мам? Какие деньги?
— Спроси у своей жены! — прошипела Лидия Петровна, указывая на Настю пальцем с дрожащим от ярости кончиком. — Пока ты вкалываешь, она по чужим углам шляется, деньги в карман прячет! Нам, видите ли, не доверяет! На наши, видно, подачки ей плевать!
Артем встал, его лицо потемнело.
— Настя, это правда? Ты работаешь тайком? Зачем?
Настя медленно, с преувеличенным спокойствием подняла листок, разгладила его на коленях и посмотрела на них обоих. Время замерло. В горле не было ни комка, ни страха. Только холодная, отточенная сталь.
— Я не воровала, — ее голос прозвучал на удивление ровно и громко в тишине комнаты. — Я зарабатывала. А вы, Лидия Петровна, как раз за последние полгода потратили больше полумиллиона с карты вашего «зарабатывающего» сына. Хотите обсудить на что?
Лидия Петровна остолбенела. Ее рот приоткрылся от изумления. Артем смотрел на Настю, не понимая.
— Что ты несешь? — выдохнул он.
— Несу я цифры, Артем. Конкретные цифры. — Настя достала телефон, несколько раз тапнула по экрану, и ее тихий, но отчетливый голос из колонки заполнил комнату: «…Ты не так Соню пеленаешь. Слишком туго. Я тебе сейчас покажу, как надо. Ты еще молодая, неопытная, всему учиться надо…»
Лицо Лидии Петровны побелело.
— Это что? Это что еще за гнусность? Ты записывала? Подслушивала?!
— Я фиксировала, — поправила ее Настя, не отрывая взгляда. — Фиксировала психологическое насилие. А вот и финансовое. — Она переключила экран, и на нем появились фотографии банковских выписок. — Смотри, Артем. Вот твои переводы маме «на продукты». Суммы за полгода. А вот — покупка в ювелирном магазине «Золотой стандарт» на сто пятьдесят тысяч. В бутике косметики — восемьдесят. И моя любимая — салон меховых изделий «Белая зима». Триста тысяч. Это ты, Лидия Петровна, на наши с Артемом «общие» деньги так продуктовый запас пополняла? Шубой?
Артем подошел ближе, вглядываясь в экран. Он молчал, но по его лицу было видно, как рушится привычная картина мира. Он смотрел на цифры, на даты, и, кажется, впервые действительно видел их.
— Мама? — его голос сорвался. — Это правда? Ты купила шубу?
— Я… я… — Лидия Петровна пыталась что-то выговорить, но из ее рта вырывались лишь хриплые звуки. Ее уверенность, ее власть, трещали по швам прямо на глазах. — Это мои деньги! Сын помогает матери! А она… она втихаря работает, плетет против нас интриги! Она сумасшедшая!
— Мои деньги лежат здесь, — Настя снова тапнула по экрану, показывая выписку со своего счета. — Я их копила. На черный день. На день, когда мне с дочерью придется уйти из этого дома, потому что жить здесь невыносимо. И, судя по всему, этот день уже не за горами.
Она встала, глядя на побелевшее лицо мужа.
— Я больше не буду молчать. И не буду терпеть. Вы хотели правды? Вы ее получили. Полную версию.
Повернувшись, она вышла из гостиной, оставив за собой гробовую тишину, разорванную лишь тяжелым, свистящим дыханием Лидии Петровны и оглушительным молчанием ее сына. Первый выстрел был сделан. И он попал точно в цель.
Дверь в спальню отворилась спустя час. Артем вошел медленно, будто поднимался на эшафот. Его лицо было серым, глаза потухшими. Он прошел к окну, отстраняясь от Насти, и долго смотрел в ночную тьму, вглядываясь в расплывчатые огни города.
Настя сидела на кровати, ожидая. Она не чувствовала ни торжества, ни страха. Только ледяное спокойствие и бесконечную усталость.
Он повернулся к ней. В его взгляде читалась буря из обид, стыда и невыносимой растерянности.
— Ты… ты шантажируешь меня? — его голос был хриплым шепотом, полным недоверия. — Собственного мужа? Подстроила все это… эти записи, эти выписки… как заговорщик.
Настя медленно выдохнула. Она ожидала этого обвинения.
— Нет, Артем. Я не шантажирую. Я защищаюсь. Ты сам сказал — «реши сама свои проблемы». Я решила. Я собрала доказательства. Доказательства того, что твоя мать систематически унижала меня и тратила наши общие деньги на свою прихоть, пока ты смотрел на это сквозь пальцы.
— Но эти записи! Это же подло! Тайком записывать!
— Подло? — в голосе Насти впервые прорвалась горькая усмешка. — А отбирать у матери ребенка? Называть ее матерью на полставки? Лишать ее права голоса в собственном доме? Это не подло? Ты слышал эти записи, Артем! Ты слышал, как она со мной разговаривает! Или ты снова сделал вид, что не заметил?
Он сжал кулаки, его скулы задрожали.
— И что ты теперь хочешь? Развестись? Забрать Соню? Выгнать мою мать на улицу?
— Я называю цену, Артем. Цену моего молчания. Цену нашего дальнейшего брака. И она начинается с отъезда твоей матери из нашего дома. Сегодня. Сейчас.
Он отшатнулся, будто она ударила его.
— Ты не можешь так поступить! Это же моя мать!
— А я — твоя жена! — ее голос сорвался, но она тут же взяла себя в руки. — И Соня — твоя дочь! Или для тебя это ничего не значит? Ты все еще выбираешь ее?
— Я никого не выбираю! — крикнул он, теряя контроль. — Вы обе достали меня своими склоками!
— Это не склока! — Настя поднялась с кровати, ее фигура казалась выше в полумраке комнаты. — Это вопрос выживания. Моей и нашей дочери. Я не позволю, чтобы Соня росла в этой атмосфере ненависти и манипуляций. Я не позволю, чтобы твоя мать и дальше внушала ей, что ее собственная мать — никудышная. Или ты сейчас, наконец, станешь мужем и отцом, или… или я ухожу. И я готова идти до конца. У меня есть все, чтобы в суде доказать, почему жить с твоей матерью под одной крышей было невыносимо и опасно для психики ребенка.
Он смотрел на нее, и она видела, как в его глазах идет борьба. Борьба между сыновним долгом, ставшим удобной привычкой, и внезапно нахлынувшим осознанием реальности. Он видел цифры. Он слышал записи. Стена его отрицания дала трещину.
— К психологу… — тихо, почти неслышно, выдохнул он. — Ты говорила… к семейному психологу.
— Да, — кивнула Настя. — Это входит в цену. Мы идем к психологу. Вместе. И мы начинаем нашу жизнь с чистого листа. Без твоей матери у нас за спиной.
Артем медленно опустился на край кровати и закрыл лицо ладонями. Его плечи содрогнулись. В тишине комнаты было слышно его тяжелое, прерывистое дыхание. Он был сломлен. Не ее силой, а правдой, которую так долго отказывался видеть.
— Хорошо, — прошептал он в ладони. — Хорошо… Пусть мама уезжает.
Эти слова прозвучали как приговор. Приговор его старой жизни. Настя не почувствовала радости. Только тяжелое, давящее чувство совершившегося. Она выиграла этот раунд. Но цена победы оказалась горькой. Ценой стало осознание, что ее муж не пришел к этому сам — его пришлось загнать в угол и поставить перед жестоким выбором.
Она не знала, простят ли они друг друга когда-нибудь. И стоил ли этот разгромный скандал того. Но назад пути не было.
Глава 8: Своя ставка
Тишина, наступившая после отъезда Лидии Петровны, была оглушительной. Она висела в комнатах густым, непривычным полотном, не нарушаемым ни едкими комментариями, ни властными указаниями. Воздух, казалось, стал чище, и дышалось теперь полной грудью, без привычного спазма где-то под ребрами.
Настя стояла посреди гостиной, опустошенная и странно спокойная. Она слышала, как за стеной Артем укладывал Соню. Девочка капризничала, непривычно к долгому отсутствию бабушкиного голоса, но отец справлялся сам, без подсказок. Это был новый, непривычный звук — голос Артема, несущий ответственность.
Он вышел из детской, осторожно прикрыв дверь, и остановился напротив Насти. Между ними простиралась пропасть из обид, невысказанных претензий и того страшного разговора, что переломил ход их жизни. Они смотрели друг на друга, как два уцелевших после кораблекрушения, не зная, с чего начать, как теперь быть.
Артем первым нарушил молчание. Он прошел на кухню, и Настя услышала, как он наполняет чайник. Через несколько минут он вернулся, держа в руках две кружки. Он протянул одну из них Насте. Простой, бытовой жест, который они не совершали друг для друга целую вечность.
— Держи, — тихо сказал он.
Она взяла кружку, ощутив исходящее от нее тепло. Их пальцы не соприкоснулись. Слишком многое было между ними.
Он сел в кресло, она осталась стоять у окна. В отражении в темном стекле она видела его сгорбленную спину и свое собственное бледное лицо.
— Я не знаю, что теперь говорить, — голос Артема был глухим, лишенным прежней уверенности или раздражения. — Я… я не думал, что все так… что все зашло так далеко.
Настя медленно обернулась.
— Ты не думал или не хотел думать? — спросила она без упрека, констатируя факт. — Ты не хотел видеть, что твоя мать методично уничтожала меня. А я не хотела исчезнуть без следа.
— Я знаю, — он опустил голову. — Эти записи… Я слушал, и мне было стыдно. За себя. За то, что слышал это каждый день и делал вид, что ничего не происходит.
Он не просил прощения. И она не ждала этого. Слишком свежи были раны. Слишком глубоки предательства. Прощение, если оно когда-нибудь наступит, будет долгим путем, вымощенным не словами, а поступками.
— Психолог, — произнес Артем, поднимая на нее взгляд. — Я записался на прием. На послезавтра. Если ты еще не передумала.
Он сделал шаг. Первый, пусть и вынужденный, но шаг навстречу. Не назад, к матери, а вперед, в неизвестность их новых отношений.
— Я не передумала, — ответила Настя.
Он кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то, кроме стыда и усталости. Слабый проблеск надежды. Или просто решимости.
Они допили чай в молчании. Не враждебном, а тяжелом, раздумчивом. Потом Артем встал и молча пошел в спальню. Настя осталась у окна, глядя на ночной город.
Свобода оказалась горькой на вкус. Она пахла пылью после урагана и слезами, которые ты плачешь в одиночестве, победив. Не было радости, ликования. Была лишь тихая, выстраданная уверенность в том, что другого пути не было.
Она поставила пустую кружку в раковину и глубоко вздохнула. Впереди была неизвестность. Тяжелая работа по восстановлению доверия, по строительству новых границ. Никто не давал гарантий, что у них получится.
Но это была ее пыль. И ее слезы. И ее жизнь.
Настя погасила свет в гостиной и твердым шагом направилась в спальню. Мимо нее больше не стояла свекровь, оценивающая каждый ее шаг. Муж не отворачивался, делая вид, что не замечает войны.
Она переступила порог комнаты, готовая встретить новый день. Первый день своей новой, настоящей жизни.
«Я больше никогда не буду матерью на полставки, — прозвучала в тишине ее последняя мысль перед сном. — Ни для кого».