глава 6
Род Зорича не ведёт летоисчисление от городов или королей. Их история началась, когда первые люди пришли в северные леса, ещё не тронутые топором. Они не покоряли эту землю — они заключили с ней договор. Их прозвали Древокровными или Вещими, ибо легенда гласила , что в их жилах течёт не только кровь людей, но и сок древних деревьев и сила каменных сердец гор.
Главный закон Рода, передаваемый из поколения в поколение: «Стоять на Пороге». Они не принадлежат ни миру людей с их суетой и войнами, ни полностью миру дикой природы. Они — Стражи на границе между ними. Их долг — поддерживать равновесие, не давая хаосу цивилизации поглотить древнюю магию лесов а тёмным силам дикой природы — вырваться в мир людей. Их «университетами» были священные рощи и подземные пещеры. Язык Природы: С младенчества детей Рода учили не говорить, а слушать. Они понимали шелест листьев не как шум, а как речь; читали следы не как отметины, а как летопись. Память Камней: Древокровные умели «спрашивать» у камней. Прикосновением к валуну они могли ощутить, что происходило на этом месте тысячелетиями назад — боль, радость, поджог, исцеление. Искусство Бездействия: Высшей мудростью считалось не совершить подвиг, а понять, когда его не нужно совершать. Не вмешаться в схватку волка и оленя, позволив природе идти своим чередом. Это не жестокость, а глубокое уважение к естественному порядку. Рунная Вязь: Они написать друг другу письмо с помощью сложного узора из веток, камней и узелков на траве — «говорящих знаков», понятных только посвящённым. Их дар — не колдовство, а умение быть проводником. Зов Исподни (Призыв Духов-Стражей): Самая мощная и опасная способность. Зорич использовал лишь её отголосок. Истинный Зов позволял призвать не иллюзии, а древних духов самой земли — каменных великанов-валунов, древесных исполинов, духов ветров и подземных вод. Цена — не просто седина, а часть собственной жизненной силы, «годы, отданные земле». Кровь и Корень: Настоящий воин Рода, раненый, мог прислониться к дереву и заключив с ним договор, передать ему свою боль в обмен на силу дерева, но сам при этом каменел, теряя способность к движению на время заживления. С приходом новой эры, железных дорог и вырубок, Род стал приходить в упадок. Их сила была неразрывно связана с нетронутостью лесов. Многие пали, пытаясь в одиночку остановить паровозы и топоры. Другие, как отец Зорича, ушли в мир людей, пытаясь найти новый способ служить равновесию, но разбились о его жестокость. Зорич, его дед Горазд и бабка Радмила — одни из последних, кто хранит истинную веру и силу Древокровных-Вещих.
Всё, что он делает — его «Шёпот Зорь», «Плетение Теней», его общение с духами — это не просто личный дар. Это пробуждающаяся по капле родовая память. Он — последний Страж последнего Урочища, наследник Рода, который когда-то хранил целые леса. Его одинокая битва — это отголосок великой битвы целого народа, чьё время ушло, но чья обязанность никогда не исчезнет, пока жив последний из Древокровных. Он — последний князь угасшего королевства, даже не ведающий о своём праве на трон, но продолжающий нести свою вахту по зову крови.
Стояло на границе миров Чарное урочище — место, где тени шепчутся с ветром а из-под корней старых сосен веет дыханием иного мира. И стоял на страже его Зорич, не одинокий воин а старший дружины своей необычной. Не кликом сзывал он её а сердцем и не медом ублажал а делом праведным. Мало кто знал, что помимо верных зверей, у Зорича были иные союзники. Те, кого не увидишь днём, чьи имена шепчут лишь старые сосны да травы с тенью. Они не служили ему — они хранили свой мир а он был его частью. Рысь-Мать и чада её Лихие стали для урочища невидимой стеною. Где не пройдёт человек, там пройдёт её семья, неслышно, будто ветерок. Учует беду — замурлыкает тихо и вмиг разбегутся чада её по флангам, отрезая твари тёмной, путь к отступлению. Они не убивали а загоняли нечисть в ловушки, что ставил Зорич или в болота зыбучие. Были они живой, острой сетью, что сжимала любое зло. Волк хромой, пёс преданный, изувеченную капканом лапу , Зорич вылечил травами целебными, напоив, от гнили и хвори очистив. Долго смотрел Волк в глаза человеку, чуял душу его. И остался. Стал он мечом Зорича в броне из шерсти и ярости. Рык его, будто удар грома в тишине, обращал в бегство самых отпетых тварей. Он был стеной, щитом живым, что грудью своей прикрывал того, кто даровал ему жизнь вторую. Ворон-Вещун, крылатый страж, чернее полночной хмари. Не каркал он а лишь шелестел крылом по коре, да глаза его, как два обсидиана, видели сокрытое. Он стал вещуном Зорича. Высоко в небесах он парил, зорким оком своим замечая, как чужая порча ползет по оврагам, как шевелится в чаще нежить. Сядет на плечо молча, повернет голову в сторону беды — и всё ясно стражнику. Он был голосом самой судьбы, её грозным предостережением. Где Ворон видел – там Рысь уже была. Где Рысь замечала – там Волк уже стоял. А над всем этим – твёрдая воля Зорича, как каменная гора.
Случилось это однажды летом . Лес у Чарного урочища погружался в предвечернюю дремоту, наполненную щебетом птиц и шелестом листьев. Медведица бурая, мать двоих медвежат, вела своих ненаглядных чад на вечерний водопой к лесному ручью. Медвежата, пушистые комочки с любопытными глазками-бусинками, неуклюже толкались друг с дружкой, поскальзываясь на хвое. Они ещё не знали страха. Их мир ограничивался тёплым боком матери и её нежным ворчанием. Тишину, словно стекло, разбил резкий, чуждый лесу звук. Сухой, короткий хлопок. Птицы смолкли разом. Медведица вздрогнула, встав на дыбы, заслоняя собой детёнышей. Её могучее тело содрогнулось от второго выстрела. Глухой стон вырвался из её глотки. Она рухнула на землю, сбивая с ног одного из медвежат. Из-за деревьев, чавкая сапогами по грязи, вышли двое. Люди. От них пахло дымом, железом и чем-то чужим, горьким. Один, бородатый, с довольной ухмылкой пнул ногой неподвижное тело медведицы.
– Вот это удача! Шкура – загляденье, то что заказывали. Медвежата где? – его глаза забегали, высматривая. Медвежата, прижавшись друг к другу, сидели возле тёплого ещё тела матери. Они тыкались мордочками в её шерсть, пытаясь разбудить, найти защиту. Они не понимали, почему она не встаёт, почему не отвечает на их тихое, испуганное повизгивание.
– Да чёрт с ними, с медвежатами, – буркнул второй, более молодой, нервно оглядываясь. – Шкуру снимем и валим. Место тут… гиблое. Они принялись за свою чёрную работу. Лес вокруг замер, затаив дыхание. Даже ветер стих. Единственным звуком был отвратительный хрип скользящего по шкуре ножа и тяжёлое дыхание людей. Медвежата, обезумев от ужаса, смотрели, как тёмная лужа растекается вокруг их матери, как её прекрасная бурая шкура отделяется от тела, обнажая багровое мясо. Когда браконьеры, закидав окровавленную тушу ветками, ушли, унося с собой свёрток со шкурой, в лесу воцарилась гробовая тишина. Два маленьких комочка сидели рядом с тем, что ещё вчера было их целым миром. Они завыли. Тонко, жалобно, безутешно. Это был не рык, а крик души, впервые познавшей всю глубину горя и беспомощности. Они лизали холодную уже шерсть на морде матери, тыкались в её закрытые глаза, пытаясь найти в них хоть искорку жизни. Они просидели так всю ночь, не в силах согреться друг о дружку. Утром пришёл голод. Они попытались сосать мёртвую мать, но из сосков не текло больше живительное молоко, лишь горькая кровь. Они были одни. В огромном, вдруг ставшем враждебным лесу, с пустотой в животе и леденящим холодом в сердце .Именно таких, измождённых, дрожащих, с глазами, полными немого вопроса «почему?», и нашёл их Зорич, вышедший на запах смерти и отчаяния. Он не сказал ни слова. Лицо его стало каменным. Он лишь опустился на колени рядом с сиротами и медленно, очень осторожно, протянул к ним руку. Не для того, чтобы ударить, а для того, чтобы впервые в их жизни спасти.Тишина, что повисла над Чарным урочищем после гибели медведицы , была не пустой, а тяжёлой, как предгрозовое небо. Она была полна безмолвного вопроса двух осиротевших медвежат, которых Зорич, принес в свою обитель. И этот вопрос требовал ответа. Ответ пришёл с первым бликом луны, которая в ту ночь была не просто светилом, а живым существом. Из звездно-серебристой мглы между сосен ступила Луна-мать, женщина-гора в одеждах из лунного света. Воздух застыл, и сам лес затаил дыхание.
«О чём поведёшь речь, Страж?» — голос её был мягок, как шелест листьев, и властен, как удар грома.
«О крови, пролитой без права, — ответил Зорич, и его слова были холодны. — О матери, у которой отняли жизнь. О законе, который попрали. Я требую не мести, а Суда». Луна-мать кивнула. И в ту же секунду тени вокруг зашевелились, приняв формы — худые, высокие, сотканные из мрака и дыхания холода. Это были духи Нави, вышедшие на её зов. Они не имели глаз, но видели всё. Не имели сердец, но чувствовали каждую каплю неправедной крови. Началась охота. Ворон-Вещун, чернее самой тёмной ночи, взмыл в небо. Его черные крылья рассекали воздух беззвучно, лишь ветер шелестел в перьях. Он летел туда, где два двуногих, разглядывали, шкуру убиенной медведицы матери и в его глазах-обсидианах отражалась их судьба. Браконьеры еще смеялись, восхищаясь добычей, когда лес вокруг них начал меняться.
— Слышишь? — остановился бородатый.
— Что?
— Тишина…мертвая нет ни звука.
Это была правда. Исчезли птицы, замолкло все. Даже ветер замер. Надо валить отсюда. Наспех собравшись они быстрым шагом покинули лагерь. Тропа, знакомая до боли, вдруг стала чужой. Деревья сомкнулись в непролазную чащу, а садившееся солнце сквозь листву давало какой-то мертвенный свет. Прошло больше часа а они все никак не могли выйти на большак плутая по лесу.
Молодой охотник нервно обернулся:
— Мы здесь уже были! Я узнаю этот камень!
Они ходили по кругу. Словно невидимая рука водила их за собой, не давая выйти из леса. А потом из сумерек между деревьями вышла Рысь-Мать. Она не рычала, просто смотрела на них холодными глазами-щелочками. Справа и слева мелькнули тени ее детенышей.
— Черт! Смотри! — закричал молодой.
На пригорке стоял Волк. Тот самый, чью лапу когда-то вылечил Зорич. Он не издавал звуков, но его молчание было страшнее любого рыка. Браконьеры побежали. Слепо, не разбирая дороги. Ветви хлестали их по лицу, корни цеплялись за ноги. Они не видели, как с верхушки дерева за ними наблюдает Ворон. Не слышали тихого мурлыканья Рыси, направляющей их верным путем. Путем к озеру. У самой воды их ждало новое испытание. Из тумана ложившегося над озером донеслась песня — томная, завораживающая. И тут из воды поднялась она — бледная дева с улыбкой, в которой не было жизни. Её песня, тоскливая и сладкая, окутала их разум, заставляя забыть о страхе, оружии, обо всём.
— Не смотри! — закричал бородатый, но было поздно. Молодой охотник уже шагал к воде, протягивая руки к призрачным видениям. Его товарищ попытался удержать его, но сам попал под чары певуний. Оба вошли в черную воду и озеро приняло их в свои объятия.
И тогда явилась Луна-мать, а с ней — Зорич. «Вы отняли жизнь у того, кто даёт жизнь всему живому, — проговорил Страж. — Вы смотрите в лицо той, кто старше всех ваших городов. Ваша вина доказана. Не нами, а вашей собственной душой». Луна-мать подняла руку. «Пусть ваша совесть станет вашим вечным стражем . И пусть сны возвращают вас сюда, к этому озеру, снова и снова». Духи Нави отступили. Вода отпустила людей. Они выползли на берег, мокрые, обезумевшие, с пустотой в глазах. Они были живы, но в них не осталось ничего человеческого, кроме всепоглощающего ужаса.
А над просыпающимся лесом, озарённым первыми лучами солнца, парил Ворон-Вещун. Суд был свершён. И Чарное урочище, и весь мир знали — закон ПриРоды нерушим. И у него есть длинные когти, острые клыки и бездонные глаза, чтобы блюсти свою справедливость. Миновало время боль утихла и выросли из жалких комочков два дуба молодых, лохматых да когтистых. Не ушли они в чащу, а остались сторожить покой своего спасителя. Сила у них была медвежья, неподъёмная, а ярость — материнской, святой. Кто к избушке с дурным умыслом подберётся, того встречали они, встав на дыбы, — грозная, неумолимая стена из когтей и рёва. Пока звери Зорича охраняли урочище от врагов видимых, из мира теней, из глубокой Нави, за всем наблюдала иная стража. Не из плоти и крови, а из тумана, тлена и самой памяти земли. Их защита была столь же сурова и необходима, как мороз посреди зимы. И стала дружина нерушимая И стояли они все заодно — дружина звериная да духи приРодные, верная, грозная армия. Где Ворон узрит беду — там Рысь с котятами уже тенями скользят. Где Рысь след учует — там Волк, неудержимый, уже преграду чинит. Бывало, придёт в лес двуногий с железом огнедышащим и жадностью в сердце. Сделает шаг с тропы — и вдруг знакомое место становится чужим. Солнце сквозь листву светит, а света нет, будто сумерки спустились внезапно. Он идёт вперёд, а выходит туда, откуда начал. Кричит — голос глохнет, густая тишина, будто ватой обложили. Ветви цепляются не просто так, а с умыслом, словно живые пальцы. Это не чары, не колдовство. Это сам Лес заметил чужака. Это Хозяин водит его по своим лабиринтам, пока в глазах у пришельца не останется лишь животный ужас, а в сердце — одна мысль: бежать! И он бежит, бросая свои железные побрякушки, и больше нога его не ступает на заповедные тропы. А у водяных троп, где чёрная гладь озера цепко держит лунную дорожку, своя стража стоит. Иной раз зайдёт охотник за добычей лёгкой — уток пострелять или рыбу сетями отловить . Услышит вдруг песню — такую, что сердце замирает. Тоскливую и сладкую одновременно. Видит он в полусумраке девичий стан, бледные плечи. Манит она его, улыбается губами, в которых нет крови. Забудет он и про ружьё, и про свой улов, пойдёт на зов, как очарованный. А наутро найдут его рыбаки — сидит на берегу, мокрый, трясётся и бормочет одно и то же: «Она… она так пела…». И больше он к воде не подойдёт, и детям закажет. Ибо знает — под гладью водной живут не рыбы, а вечные девы, что топят в озёрной груди не память, а саму волю к разрушению. В самом ладу Зорича, в его обители, тоже жил незваный, но верный страж. Мелкий, почти невидимый. Но если кто чужой с чёрными мыслями переступал порог, начинались чудеса. У гостя вдруг распускался ремень и нож с грохотом падал на пол. Хлеб в его котомке за ночь покрывался сизой плесенью. А если решал он навести порчу, подбросить зелье, то сама чара обращалась против него. Соль в мешочке превращалась в песок, а корешки — в труху. Это кикимора, нелюдимая хозяйка углов, не вступала в бой. Она просто не позволяла злу случиться, исподтишка, тихо, но неумолимо охраняя покой того, кто и её считал частью этого дома. Сама Навь, как тёмное, женское, водное лоно, порождало духов камня, огня и ветра. Камень мог обрушиться под ногами осквернителя, внезапный вихрь вырывал из рук оружие, а блуждающий огонёк заводил в самую чащобу, откуда не было возврата. Их защита была безмолвной, неотвратимой и совершенной. Они не сражались за природу. Они и были самой ПриРодой – её гневным взглядом, её холодным дыханием, её бездонной, всепоглощающей памятью. Пока эта неявная стража бодрствовала, Чарное урочище и вся Мать-ПриРода оставались неприкосновенными.