— Бахилы наденьте, женщина! Ну куда по мытому? — гаркнула санитарка, возя серой тряпкой по кафелю.
Лена вздрогнула, едва не выронив тяжелый пакет с термосами.
— Извините, задумалась.
— Задумалась она. Тут думать не надо, тут чистоту соблюдать надо. Ноябрь на дворе, грязищи натащили...
Лена послушно натянула синие шуршащие чехлы на сапоги. Руки дрожали. Не от холода — хотя на улице и правда было мерзко: мокрый снег вперемешку с дождем, тот самый промозглый московский ноябрь, когда темнеет уже в четыре, а ветер пробирает до костей даже через пуховик. Дрожали от усталости.
Третья неделя в режиме «работа — дом — больница».
Мама, Галина Петровна, попала в кардиологию внезапно. Звонок соседки, скорая, бледное лицо на подушке, слабый голос: «Леночка, кажется, это всё...».
Лена тогда отменила командировку. Важную. Ту, от которой зависело повышение. Муж, Андрей, только вздохнул, но ничего не сказал. Он знал: для Лены мама — это святое. Мама поднимала их с братом одна. Мама жертвовала всем. Теперь очередь Лены.
Лифт, как всегда, не работал. Лена потащилась на четвертый этаж пешком. Пакет оттягивал руку — там куриный бульон (домашний, из фермерской курицы, как мама любит), протертые котлетки, свежевыжатый морковный сок и дорогущие лекарства, которые врач выписал вчера. «Импортные, аналогов нет, достать сложно, но для вашей мамы...»
Лена достала. Сняла с кредитки.
В коридоре отделения пахло хлоркой и разогретой капустой. Знакомый, тошный запах беды. Лена шла тихо, стараясь не шуршать пакетом. Ей хотелось просто зайти, поставить еду, поцеловать маму в сухой лоб и посидеть рядом пять минут, держа её за руку. Убедиться, что ей лучше.
Палата была в конце коридора. Платная. Двухместная, но вторую койку пока никто не занимал, так что мама лежала как королева. Дверь была приоткрыта — видимо, проветривали.
Лена уже занесла руку, чтобы толкнуть дверь, но вдруг зацепилась ногтем за шерстяную нитку на своем свитере.
— Черт, — беззвучно шепнула она.
Ноготь сломался под корень. Больно. Она остановилась, прислонившись плечом к косяку, чтобы найти в сумочке пилочку или пластырь.
И тут услышала смех.
Не тихий, болезненный смешок выздоравливающего, а вполне здоровый, заливистый, с хрипотцой.
— Ой, Валька, не могу! Ну ты скажешь тоже!
Голос мамы.
Лена замерла. Рука, шарившая в сумке, остановилась.
— А что я скажу? — это тетка Валя, мамина сестра. Она приехала вчера из Твери «проведать болящую». Лена даже такси ей оплатила от вокзала. — Я правду говорю. У тебя цвет лица лучше, чем у меня. А я, между прочим, на даче всё лето воздухом дышала.
— Тише ты, — голос мамы понизился, но стал не жалобным, а деловитым. — Врачиха скоро обход делать будет. Надо лечь.
— Да успеешь. Ты мне лучше скажи, Виталик звонил?
Виталик. Младший брат Лены. Любимчик. Гений непризнанный. В тридцать пять лет он всё еще «искал себя», периодически меняя машины и девушек, а деньги на эти поиски обычно находились у мамы. Или у Лены.
— Звонил, — в мамином голосе зазвучала такая нежность, какой Лена не слышала в свой адрес годами. — Радостный такой. Купил он эти колеса, на которые ему не хватало. Говорит, резина — зверь. Теперь зимой ездить безопасно будет. Я ж ночами не спала, переживала, как он на лысой резине-то...
Лена почувствовала, как к горлу подкатывает горячий ком. Виталик купил резину? Неделю назад он плакался Лене по телефону, что у него пустой холодильник.
— Ну и слава богу, — хрустнула чем-то тетка Валя. Видимо, печеньем. — А деньги-то откуда? Ты ж говорила, пенсия только через неделю.
Повисла пауза. Лена слышала, как в палате звякнула ложечка о чашку.
— Так Ленка дала, — буднично сказала мама.
Мир качнулся.
— Ленка? — переспросила тетка. — Она ж вроде на лечение тебе давала. На эти... как их... капельницы дорогие.
— Ну дала и дала, — отмахнулась мама. — Валь, ну какие капельницы? Врач — знакомая моя старая, Наталья Борисовна. Я её попросила, она мне витаминчики прокапала, да полежать пустила отдохнуть. У меня ж давление скакало, это правда. А Виталику нужнее. Ему, знаешь, как тяжело? Мужик должен уверенно себя чувствовать. А Ленка... У неё муж хорошо зарабатывает, сама при должности. Подумаешь, не съездит в свой санаторий раз. Здоровее будет. Ей полезно экономить, а то транжирой стала — вон, сапоги себе купила за двадцать тысяч, видела?
— Видела, — вздохнула тетка. — Красивые.
— Красивые... А у брата колеса лысые! Эгоистка она, Валя. Вся в отца. Только о себе думает. Вот я ей сказала, что мне на реабилитацию надо будет еще пятьдесят тысяч. В санаторий подмосковный.
— И что, даст?
— Даст, куда она денется. Она ж перепуганная ходит. Думает, я при смерти. — Мама снова хохотнула, но тут же закашлялась. — Ой, не смеши... В общем, Виталик обещал меня потом на машине с новыми колесами и забрать. А Ленке скажем, что лекарство помогло, но нужен покой.
— Смотри, Галка, узнает — обидится.
— Да как она узнает? Она ж лопух. Ей скажи «маме плохо» — она и квартиру продаст. Ладно, убирай коньяк, сейчас эта прибежит с бульонами своими. Тошнит уже от её курятины, хоть бы колбасы нормальной принесла...
Лена стояла, прижавшись спиной к холодной стене коридора.
Пакет в руке стал невыносимо тяжелым, словно там были не бульон и котлеты, а камни. Свинцовые камни её глупости.
«Она ж лопух».
Перед глазами пронеслись картинки последних недель.
Как она плакала в туалете офиса, когда начальник сказал, что отдает проект другому из-за её «семейных обстоятельств».
Как Андрей молча перевел деньги с их счета на отпуск, сказав: «Здоровье мамы важнее, Лен, прорвемся».
Как она бегала по аптекам под дождем, ища тот самый препарат, которого, оказывается, и не нужно было.
Как Виталик даже не приехал ни разу, сославшись на «запарку на работе».
Виталику нужнее.
Ленка перебьется.
Ленка — лопух.
Тошнота подступила к самому горлу, едкая, горькая. Захотелось швырнуть этот пакет прямо в приоткрытую дверь, чтобы банки разбились, чтобы жирный бульон залил этот чистый пол, их довольные лица, эту ложь.
Лена сделала глубокий вдох. Воздух пах лекарствами, но сквозь него пробивался запах сырости от её мокрой куртки.
Она медленно опустила пакет на пол у стены.
Внутри что-то оборвалось. Как тот ноготь. С мясом, с болью, но теперь там была пустота. И странная, звенящая ясность.
Она достала телефон. Три пропущенных от мужа.
Она открыла приложение банка. Баланс: 15 000 рублей. Остатки до зарплаты. Те самые, которые она планировала отдать сегодня «на сиделку», о которой тоже просила мама.
Лена выпрямилась. Поправила сбившийся шарф. Вытерла испарину со лба.
И вошла в палату.
Картина изменилась мгновенно.
Тетка Валя сидела на стуле с постным лицом, спрятав руки под шаль. На тумбочке не было ни коньяка, ни печенья — только стакан воды и тонометр.
Мама лежала, откинувшись на высокие подушки, глаза полузакрыты, рука безвольно лежит поверх одеяла. Страдание на лице было таким натуральным, что если бы Лена вошла минуту назад, она бы бросилась вызывать реанимацию.
— Леночка... — слабым голосом прошелестела мама. — Пришла, доченька...
Тетка Валя сочувственно покачала головой:
— Еле дышит сегодня, Лен. Врач приходила, сказала — кризис. Нужны еще уколы. Те, про которые говорили.
Лена стояла посреди палаты в мокрой куртке, в нелепых синих бахилах. Она смотрела на мать. Внимательно. Впервые за сорок лет она смотрела на неё не как дочь, а как посторонний человек.
Она увидела здоровый румянец, который мама пыталась выдать за лихорадочный.
Увидела бегающие глаза тетки.
Увидела спрятанную под кроватью коробку дорогих шоколадных конфет, которые Виталик любил, а маме было «нельзя».
— Лена, ты чего молчишь? — голос мамы дрогнул, в нем проскользнули нотки тревоги. — Принесла бульончик?
Лена молчала. Пауза затягивалась. В коридоре гремела тележка с ужином. За окном ветер швырял в стекло мокрые листья, они прилипали, как темные ладони.
— Нет, — сказала Лена. Голос был чужим. Ровным и твердым.
— Что «нет»? — мама приоткрыла глаза шире.
— Бульон не принесла. Прокис по дороге.
Тетка Валя хмыкнула:
— Как прокис? На улице дубак.
— Вот так. Испортился, — Лена подошла к кровати, но не села на краешек, как обычно. Она осталась стоять, возвышаясь над ними. — И денег на лекарства, мам, тоже нет.
Мама села, забыв про образ умирающей.
— Как нет? Ты же говорила, у Андрея премия...
— Андрей купил путевки, — солгала Лена. Ложь вышла легкой, как выдох. — Мы улетаем послезавтра. В Турцию. Или нет, в Таиланд. Там тепло.
— Ты с ума сошла?! — голос мамы окреп, набрал привычные командные обороты. — Мать в больнице, при смерти, а она жопу греть?! Валя, ты слышишь?
— Слышу, Галя, слышу... — пробормотала тетка, явно чувствуя, что происходит что-то не то.
— Мам, — перебила Лена. Она смотрела прямо в глаза матери. — Врач звонила. Наталья Борисовна.
Это был блеф. Чистой воды. Но Лена знала, куда бить.
Лицо Галины Петровны пошло красными пятнами.
— И... и что она сказала?
— Сказала, что кризис миновал. Что динамика потрясающая. И что такие «витамины», которые тебе капают, очень полезны. Особенно для совести.
В палате повисла тишина. Тяжелая, вязкая. Было слышно, как тикают часы на стене.
— Ты... ты на что намекаешь? — прошипела мама.
— Я не намекаю. Я говорю прямо. Виталику привет передавай. И поздравь с новой резиной. Надеюсь, она стоит того, чтобы дочь продавала свои вещи.
Глаза матери расширились. В них мелькнул страх — не за здоровье, а тот страх, когда понимаешь: крючок сорвался. Рыба ушла.
— Лена, ты всё не так поняла... Ты подслушивала?! Как ты смеешь!
— Смею, — Лена улыбнулась. Это была не добрая улыбка, но искренняя. — Еще как смею. Я устала быть лопухом, мам. Я, пожалуй, тоже побуду эгоисткой. В отца.
Она развернулась к выходу.
— Если уйдешь сейчас — можешь не возвращаться! — крикнула мама ей в спину. Голос был полон силы и злобы. Никакой сердечной недостаточности. — Я наследство на Виталика перепишу! Всё ему оставлю!
Лена остановилась в дверях. Обернулась.
— Да пожалуйста. Квартиру, дачу, свои болячки — всё переписывай. И уход за тобой в старости — тоже на него перепиши. Пусть он тебе бульоны возит на новой резине.
Она вышла в коридор.
Пакет с термосами так и стоял у стены.
Лена посмотрела на него. Там было еды на три дня. Хорошей, вкусной еды.
Она подхватила пакет и пошла к посту медсестры.
Молоденькая девчушка в халате заполняла журнал, зевая.
— Девушка, — окликнула её Лена.
— А? Что? Посещения до семи...
— Возьмите, — Лена поставила тяжелый пакет на стол. — Тут домашнее всё. Котлеты, бульон, сок. Поужинайте с девочками. Или отдайте кому-нибудь, к кому никто не ходит. Вон, в пятой палате дедушка лежит одинокий.
— Ой... Спасибо... А вы?
— А я на море, — сказала Лена.
Она вышла из больничного корпуса.
На крыльце она стянула бахилы и швырнула их в урну. Ветер ударил в лицо мокрой снежной крупой, но холодно не было. Наоборот. Внутри разгорался жар.
Она достала телефон и набрала мужа.
— Алло, Лен? Ты как? Что врачи говорят? — голос Андрея был тревожным и родным.
— Андрюш, — сказала Лена, глядя на серые, тяжелые облака, сквозь которые пробиваться уже было некому. — Мама... стабильна. У неё всё хорошо. За ней Валя и Виталик присмотрят.
— Правда? А ты?
— А я иду домой. Слушай... то предложение про отпуск еще в силе? Даже если не море. Просто... в санаторий. Вдвоем.
— Ленка, ты плачешь?
— Нет. Снег в глаза попал. Просто закажи что-нибудь. Прямо сейчас.
Она сбросила вызов и пошла к метро. Походка была легкой, несмотря на гололед. Сломанный ноготь цеплялся за варежку, но это была такая мелочь. Такая ерунда по сравнению с тем, какой огромный, тяжелый камень только что упал с её плеч в грязный ноябрьский сугроб.
Она шла и думала, что завтра первым делом запишется на маникюр. Красный. Яркий. Вызывающий. Как раз для новой жизни.