— Сгорели, — констатировал Олег, брезгливо приподнимая крышку сковороды.
Запах гари висел в кухне тяжелым, прогорклым облаком. Елена молча открыла форточку. В лицо ударил сырой ноябрьский воздух, пахнущий мокрым асфальтом и чужими сигаретами.
— Я отвлеклась, — сказала она, не оборачиваясь. — Телефон звонил.
— Мама звонила? — в голосе мужа появились нотки, от которых у Елены обычно начинала ныть поясница. Предупреждающие.
— Нет. С работы.
Олег шумно выдохнул, опустился на табурет. Скрипнула расшатанная ножка. В углу мерно капал кран — прокладку он обещал поменять еще в сентябре.
— Лен, сядь. Разговор есть.
Она знала этот тон. Так говорят, когда решение уже принято, и осталось только донести его до исполнителей. Елена вытерла руки полотенцем, медленно, каждый палец. Села напротив. На столе между ними стояла тарелка с почерневшими котлетами — маленький памятник её сегодняшней усталости.
— Мама приезжает в субботу. Насовсем.
Елена кивнула. Это обсуждалось полгода. Свекровь, Антонина Петровна, продала дом в деревне. Деньги положили на счет Олега ("чтоб надежнее"), а жить она собиралась у них. В «трешке», где одна комната пустовала после отъезда сына, а вторая служила кабинетом и кладовкой одновременно.
— Хорошо. Я постелю ей в маленькой.
— В маленькой ей будет тесно, — Олег не смотрел в глаза, он ковырял ногтем клеенку. — Там же твои коробки. Весь угол забит.
— Там не просто коробки, Олег. Там швейная машинка. Ткани. Мамины альбомы.
— Вот именно! — он наконец поднял взгляд. В глазах читалось раздражение, смешанное с облегчением — главное сказано. — Хлам. Пылесборники. Маме нужно пространство. Ей нужно куда-то ставить свои вещи. Свои иконы, свои книги.
Он помолчал, набирая воздуха, и выпалил ту самую фразу, которую, видимо, репетировал перед зеркалом:
— Вещи мамины из кладовки выбрось! Моей матери нужно место! — приказал муж.
Елена замерла. За окном ветер швырнул горсть мокрого снега в стекло. Звук был похож на то, как кидают землю на крышку гроба.
— Выбросить? — переспросила она тихо.
— Ну, или увези куда-нибудь. В гараж. На дачу. Лен, ну правда. Твоей мамы нет уже пять лет. Зачем нам этот музей? А живой человек должен ютиться среди старья?
"Живой человек". Антонина Петровна была живее всех живых. Громкая, заполняющая собой всё пространство, пахнущая нафталином и безапелляционностью.
— Это память, Олег.
— Память в голове должна быть, а не в шкафах. Всё. В субботу утром мать приедет. Чтоб к этому времени кладовка была пустая. Ясно?
Он встал, подошел к холодильнику, достал колбасу. Начал резать прямо на весу, толстыми, небрежными ломтями.
— Ясно, — сказала Елена.
***
Ночь была душной, хотя батареи едва грели. Елена лежала и слушала, как храпит муж. Равномерно, уверенно. Сон человека, у которого всё идет по плану.
Она встала, накинула халат и босиком прошла в маленькую комнату.
Там пахло сухой лавандой и старой бумагой. Запах детства.
Она провела рукой по полированной крышке швейной машинки «Зингер». Мама шила на ней платья всей округе. Елена помнила этот звук — уютное стрекотание по вечерам. В коробках лежали не просто ткани. Там был отрез шелка, который мама берегла ей на выпускной, но так и не сшила — заболела. Там были фотоальбомы, где отец еще молодой и без седины. Там были её, Ленины, грамоты.
"Выбрось".
Как просто. Освободи место.
Елена села на пол. Холод линолеума пробивался сквозь халат.
Она вспомнила, как двадцать лет назад Олег переехал к ней. В эту квартиру. Квартиру, которую получили её родители. Мама тогда потеснилась. Ушла в эту самую маленькую комнату, отдав молодым большую. Мама никогда не говорила "выбрось его вещи", даже когда Олег разбрасывал носки по всей гостиной или когда его удочки занимали половину балкона.
Мама сжималась. Уступала. Становилась меньше, чтобы им было удобнее.
А теперь её остатки тоже должны исчезнуть.
Утром Елена позвонила на работу и взяла отгул за свой счет.
***
Четверг прошел в тишине. Олег ушел, бросив короткое: "Начни с коробок, они самые тяжелые".
Елена начала.
Она вытащила коробки на середину комнаты. Открыла одну.
Старые письма. Перевязанные бечевкой. Мамин почерк — округлый, аккуратный. "Леночка, веди себя хорошо в лагере..."
Она перечитала одно, второе.
Потом открыла шкаф в прихожей. Там висела дубленка Олега, которую он не носил лет пять. Старая, тяжелая, потертая. "Пусть висит, на рыбалку сгодится", — говорил он. Рядом стояли коробки с его инструментами, которыми он никогда не пользовался. Сломанная дрель. Моток проводов.
Елена зашла на кухню. Остывший кофе в чашке покрылся неприятной пленкой.
Взгляд упал на антресоли. Там, наверху, лежали зимние шины Антонины Петровны. Она привезла их еще год назад, "пусть полежат у вас, у меня в сарае сыро".
Елена взяла стремянку.
***
Суббота наступила серая, промозглая. Небо нависло над городом грязной ватой.
Олег уехал на вокзал встречать мать в семь утра.
— Ленка! Ты там всё подготовила? — крикнул он из прихожей, завязывая шнурки. — Смотри, чтоб чисто было! Мать сразу захочет вещи разложить.
— Всё готово, — отозвалась она из кухни.
Дверь хлопнула.
Елена допила чай. Спокойно помыла чашку. Вытерла насухо. Поставила в шкаф.
Она оделась. Тёплый свитер, удобные джинсы. Посмотрела в зеркало. В свои пятьдесят два она выглядела уставшей, но глаза... В глазах исчезло то привычное выражение виноватой собаки, которое жило там последние годы.
Звонок в дверь раздался через час. Громкий, требовательный. У Антонины Петровны была манера жать на кнопку так, будто она хотела вдавить её внутрь стены.
Елена открыла.
Свекровь стояла на пороге, огромная в своей шубе, румяная с мороза, похожая на генерала-победителя. За ней, сгибаясь под тяжестью сумок и чемоданов, пыхтел Олег.
— Ну, встречай, хозяйка! — пробасила Антонина Петровна, вваливаясь в прихожую. От неё пахло поездом и жареной курицей. — Ох, и дорога, растрясло всю. Где тапочки?
Она скинула сапоги, разбрасывая комья грязного снега по чистому коврику.
— Здравствуй, Антонина Петровна, — ровно сказала Елена.
— Привет-привет. Ну что, показывай хоромы. Олег сказал, вы мне комнатку освободили?
Олег протиснулся боком с чемоданами.
— Лен, помоги матери пальто снять.
Елена не шелохнулась. Она стояла, прислонившись плечом к косяку двери в маленькую комнату.
— Проходите, — сказала она. — Смотрите.
Антонина Петровна по-хозяйски распахнула дверь. И замерла.
Олег, бросив чемоданы, заглянул через плечо матери.
— Лен... Это что?
Комната была пуста. Абсолютно.
Ни коробок. Ни швейной машинки. Ни дивана.
Только голые стены и свернутый в рулон ковер в углу.
Но самое странное было не в этом.
Посреди пустой комнаты стояли три огромных клетчатых баула. Те самые, "челночные". И пять картонных коробок, заклеенных скотчем.
— Ты... ты всё упаковала? — Олег растерянно моргнул. — Молодец. Оперативно. Только зачем в баулы? Мы же на помойку собирались...
— Это не мамины вещи, — тихо сказала Елена.
Олег шагнул в комнату, подошел к ближайшей коробке. На ней черным маркером было написано: "ОЛЕГ. ЗИМА". На другой: "ОЛЕГ. ИНСТРУМЕНТЫ". На баулах: "РЫБАЛКА", "КНИГИ ОЛЕГА", "АНТОНИНА ПЕТРОВНА — ШИНЫ".
Тишина в квартире стала звенящей. Слышно было только, как гудит холодильник и сопит Антонина Петровна.
— Я не поняла, — голос свекрови стал низким, опасным. — Это что за фокусы?
Олег повернулся к жене. Лицо его пошло красными пятнами.
— Лена? Ты что, с ума сошла? Это мои вещи. Ты почему их собрала?
— Потому что моей матери нужно место, — отчетливо произнесла Елена.
— Чего? — Олег вытаращил глаза. — Какое место? Ты же вывезла всё!
— Нет, — Елена покачала головой. — Я не вывезла. Я вернула всё на свои места.
Она прошла мимо остолбеневшего мужа и распахнула дверь в большую комнату — гостиную.
Там, на почетном месте у окна, стояла швейная машинка «Зингер». Начищенная до блеска. На диване были любовно разложены вышитые подушки — мамины. На полках вместо детективов Олега стояли мамины альбомы и вазы. Комната выглядела так, как тридцать лет назад.
— Это квартира моей матери, — сказала Елена. Голос её не дрожал. — Она получила её в семьдесят восьмом году. Она пустила тебя сюда жить, Олег. Она терпела. Я терпела.
— И что? — взвизгнула Антонина Петровна. — Теперь ты нас выгоняешь? На улицу? Зимой?!
— Зачем на улицу? — Елена пожала плечами. — У вас есть деньги от проданного дома. На счету у Олега. Снимайте квартиру. Покупайте. Что хотите.
— Ты не имеешь права! — заорал Олег. — Мы двадцать лет женаты! Это совместно нажитое...
— Квартира приватизирована на меня и маму, — перебила Елена. — После её смерти я единственная собственница. Ты здесь только прописан. А прописка права собственности не дает. Я консультировалась вчера.
— Ах ты с-сука... — прошипел Олег, делая шаг к ней.
— Не смей, — Елена даже не дернулась. — Я вчера замки поменяла. Ключи только у меня. Выйдешь сейчас за дверь — обратно не зайдешь. Полицию вызову. Скажу, что посторонние ломятся.
— Посторонние?! — задохнулась Антонина Петровна. — Я тебе мать! Я тебе...
— Вы мне — никто, Антонина Петровна. Вы мне чужая женщина, которая пришла в мой дом и потребовала выбросить память о моей маме.
В прихожей повисла тяжелая пауза. Пахло мокрой шерстью и скандалом.
— Лен, ну ты чего, — Олег вдруг сдулся, голос стал заискивающим, жалким. — Ну погорячился я. Ну ляпнул. Давай разберем всё обратно. Мама в гостиной поживет, на диване...
Елена смотрела на него и удивлялась. Как она жила с этим человеком двадцать лет? Почему не видела, что он — как тот остывший борщ: вроде еда, а радости никакой, только изжога.
— Нет, Олег. Я не хочу. Я хочу, чтобы в моем доме было место для меня. И для того, что мне дорого.
Она подошла к входной двери и распахнула её настежь. Из подъезда потянуло запахом хлорки и холодом.
— Вещи свои забирайте. Баулы крепкие, я проверила.
— Ты пожалеешь! — крикнула Антонина Петровна, хватаясь за сердце (театрально, как всегда). — Ты одна останешься! Кому ты нужна, старая кошелка!
— Себе, — ответила Елена. — Я нужна себе.
Олег стоял, растерянно переводя взгляд с жены на мать. Он привык, что женщины вокруг него решают его судьбу. Раньше решала Лена, теперь, видимо, снова мама.
— Ленка, не дури... — начал он.
— Выноси вещи, Олег. Лифт работает, я проверяла.
Она стояла и смотрела, как они, ругаясь и толкаясь, вытаскивают клетчатые сумки на лестничную клетку. Олег пытался захватить еще и чемоданы матери, Антонина Петровна орала на него, проклинала Елену, грозила судом.
Когда последний баул исчез за порогом, Елена закрыла дверь.
Щелкнул новый замок. Звук был сухой, четкий. Финальный.
Она прислонилась спиной к двери и закрыла глаза.
В квартире было тихо. Тиканье настенных часов, которые когда-то купил папа, казалось громким, как сердцебиение.
Елена прошла на кухню. Взяла тарелку с холодными, сгоревшими котлетами и вывалила их в мусорное ведро.
Потом открыла шкафчик, достала банку растворимого кофе, который любил Олег, и тоже бросила в ведро.
Подумала и отправила туда же его любимую кружку с надписью "Настоящий полковник". Кружка звякнула и разбилась.
Елена улыбнулась.
Она подошла к окну. Снег повалил сильнее, закрывая серый асфальт чистым белым полотном. В квартире было прохладно, но ей почему-то стало тепло.
Она включила чайник. Достала из дальнего угла шкафа красивую фарфоровую чашку с незабудками — мамину любимую, из которой боялась пить, чтобы не разбить.
Насыпала заварки. Настоящей, листовой, с чабрецом.
Мамины вещи не занимали место. Они хранили его. Для неё.
Теперь здесь было просторно.
— Ну вот, мамуль, — сказала Елена в пустоту. — Теперь нам хватит места.
Чайник весело засвистел, заглушая далекий шум лифта за стеной.