— Повторите, Галина Петровна. Я, кажется, оглохла на одно ухо. От сырости.
Чайная ложечка звякнула о фарфор. Резко. Неприятно. Как выстрел в тишине пятиметровой кухни.
— Квартиру мы вашу сдали, — чеканя каждое слово, повторила свекровь. Она сидела прямо, будто аршин проглотила. Взгляд — жестяной, немигающий. — Жильцы заедут завтра. Деньги нам нужнее. А вы поживёте у нас. В проходной.
Я перевела взгляд на мужа. Игорь сидел, уткнувшись в тарелку с остывшим рагу. Ковырял вилкой морковку. Плечи опущены, шея втянута. Будто ждал удара.
— Игорь? — тихо позвала я. — Ты знал?
Он дёрнул плечом. Не поднял глаз.
— Мама считает... так будет лучше. Временно.
— Временно?! — я вскочила. Стул с грохотом отъехал назад, царапнув линолеум. — Это моя квартира! Ну, наша! Мы ипотеку платим! Какое право...
— Такое, — Галина Петровна даже не шелохнулась. — Квартира оформлена на Игоря. До брака. Забыл сказать? А я — поручитель. И я решаю, как распорядиться активом, пока вы на ноги не встали. Вещи собирайте. Завтра в восемь утра придут люди.
За окном давила на стекла ноябрьская темень. Четыре часа дня, а уже ночь. Фонарь у подъезда мигал, выхватывая из темноты мокрые, облезлые ветки тополя.
— Мы не поедем, — сказала я твердо. — Мы пойдем в суд. Мы...
— Ленка, сядь, — голос Игоря прозвучал неожиданно сипло. — Пожалуйста. Просто делай, как мать говорит.
В этот момент во мне что-то хрустнуло. Как тонкий лед под сапогом. Я смотрела на своего мужа — красивого, перспективного менеджера, с которым мы планировали отпуск на Бали и детей через год, — и видела чужого, раздавленного человека.
А на меня смотрела Галина Петровна. Смотрела с каким-то странным, злым торжеством.
— Деньги нам нужнее, — повторила она, отпивая чай. — Мне ремонт на даче делать надо. И зубы вставить. А вы молодые. Потеснитесь.
***
Переезд был похож на эвакуацию.
Шёл мокрый снег вперемешку с дождем. Слякоть чавкала под ногами, грязные брызги летели на джинсы. Мы таскали коробки в старую «трешку» свекрови, пропитанную запахом валерианы и, почему-то, мокрой шерсти, хотя животных она не держала.
Нам выделили проходную комнату. Диван-книжка, продавленный еще при Брежневе, скрипел при каждом вздохе. Шкаф был забит ветошью, наши вещи пришлось свалить горкой в углу.
— Свет зря не жгите, — скомандовала Галина Петровна в первый же вечер. — У меня пенсия не резиновая. И воду закрывайте, пока зубы чистите. Счётчики.
Начался ад.
Игорь уходил на работу ни свет ни заря, возвращался поздно. Сразу падал на диван и отворачивался к стене. Со мной почти не разговаривал.
— Устал, Лен. Отстань. Начальство лютует.
Я оставалась один на один с ней.
Галина Петровна была не просто жадной. Она была патологически скупа.
Чайный пакетик заваривался дважды.
Суп варился на куриных спинках — одна вода и запах.
Стиральная машинка гудела только по ночам — «тариф дешевле».
Но больше всего бесили деньги за аренду нашей квартиры. Тридцать пять тысяч. Каждый месяц пятого числа Галина Петровна надевала парадный берет, брала сумку и уходила встречаться с жильцами. Возвращалась, прятала конверт в недра своего шкафа в спальне, запирала на ключ.
— На зубы копите? — не удержалась я однажды, когда она пересчитывала купюры, слюнявя палец. — Или на золотой унитаз на даче?
Она медленно подняла на меня глаза. В них не было злости. Была какая-то свинцовая усталость.
— Язви, язви. Язык без костей. Борщ в холодильнике. Не доешь — вылью, скиснет.
— Я не буду ваш борщ, — огрызнулась я. — Я пиццу закажу.
— Деньги девать некуда? — она резко захлопнула ящик комода. — Лучше бы мужу ботинки купила, у него подошва каши просит.
— У Игоря зарплата хорошая, сам купит!
Она только хмыкнула.
Я ненавидела её. Ненавидела за то, что она украла нашу жизнь. За то, что Игорь превратился в тень. Он похудел, осунулся, вздрагивал от каждого телефонного звонка. Я думала — это из-за неё. Из-за этой атмосферы казармы, которую она устроила.
— Давай съедем, — шептала я Игорю ночью под скрип пружин. — Снимем комнату. Хоть в общежитии. Я так не могу. Она же нас сожрет. Забирает твои деньги, квартиру нашу сдала... Это же грабеж!
— Лен, потерпи, — он сжимал мою руку влажной ладонью. — Немного осталось. Месяца три. Потом... потом всё наладится.
— Что наладится? Она зубы вставит?
Он молчал.
***
Развязка наступила в середине декабря.
В тот день был жуткий гололёд. Я поскользнулась у метро, порвала колготки, сломала ноготь и пришла домой раньше времени, злая как чёрт.
Дверь в квартиру была приоткрыта.
Я вошла тихо, стараясь не шуметь — хотелось прокрасться в ванную и смыть с себя этот день.
Из кухни доносились голоса.
— ...ещё два платежа, Галина Петровна. И проценты. Вы просрочили на три дня.
Голос был мужской. Низкий, с хрипотцой. Неприятный.
Я замерла в коридоре, прижимая к груди сумку.
— Я всё отдам, — голос свекрови. Не командный. Заискивающий. Дрожащий. — Вот, забирайте. Здесь всё за аренду. И вот... — звук расстегиваемой молнии, шуршание. — Это пенсия. И сережки... возьмите сережки, это золото, проба хорошая.
— Золото в ломбард несите, нам нал нужен. Сын ваш, Галина Петровна, красиво жить любит. А долги возвращать — не любит. Передайте Игорюше, что если до Нового года остатка не будет — мы его встретим. И жену его встретим. Красивая она у него. Жалко будет личико портить.
У меня ноги приросли к полу. Сердце бухало где-то в горле.
— Не трогайте Лену! — вдруг рявкнула свекровь. Так, как она рявкала на меня за невыключенный свет. — Только троньте, ироды! Я в полицию пойду! Я...
— Тише, мать. В полицию надо было идти, когда сынок на ставках играть начал. А теперь поздно. Бумага подписана. Всё, бывайте.
Тяжёлые шаги.
Я метнулась в комнату, нырнула за шкаф, за груду пальто.
Мимо прошел плотный мужик в кожаной куртке. Хлопнула входная дверь.
Тишина.
Только гул старого холодильника и капающий кран на кухне. Кап. Кап. Кап.
Я вышла.
Галина Петровна сидела за столом. Перед ней стояла пустая чашка. Она не плакала. Просто смотрела в стену, где висел календарь с котятами. Плечи её, всегда прямые, сейчас обвисли, как у старой тряпичной куклы. На столе не было ни копейки. Ни сережек.
— Галина Петровна... — прошептала я.
Она вздрогнула. Медленно повернула голову. Лицо серое, старое-старое. Впервые я увидела, сколько ей на самом деле лет.
— Слышала? — сухо спросила она.
Я кивнула. Горло перехватило.
— Ну вот и всё. — Она провела ладонью по клеёнке. — Тайна следствия раскрыта.
— Сколько? — только и смогла спросить я.
— Много, Лена. Много. Три миллиона. Было. Осталось пятьсот тысяч.
Я опустилась на табурет. Ноги не держали.
— Игорь?
— Игорь, — она скривилась, как от зубной боли. — Игроман он, Леночка. Два года как. Сначала по мелочи. Потом кредиты. Потом МФО. Потом... вот эти. Пришли ко мне полгода назад. Сказали — квартиру сожгут вместе с вами.
— Почему вы молчали?!
— А что сказать? «Ленка, беги от него, он дурак»? — она горько усмехнулась. — Любишь же ты его. Семья у вас. Думала, вытащу. Сама вытащу. Квартиру вашу сдала — деньги туда. Свою пенсию — туда. Гробовые свои, что с дедом копили — всё туда ухнула. Думала, закрою долг, он одумается. Клялся ведь...
Она замолчала, глядя на свои руки. Узловатые пальцы с короткими, обстриженными ногтями. Без маникюра. Без колец.
— Он мне сказал, что зарплату урезали, — прошептала я. Картинка складывалась. Пазл сходился со страшным щелчком. — А сам...
— А сам всё туда же носит. Отыграться пытается. Больной он человек, Лена. — Она подняла на меня глаза. В них больше не было льда. Только страх и боль матери, которая понимает, что вырастила беду. — Я ведь почему тебя гнобила? Чтоб ты ушла. Сама ушла. Не выдержала бы свекрови-стервы и сбежала. Спаслась бы от него. А ты, вишь, терпеливая оказалась. Декабристка.
В кухне повисла тишина. Только капал проклятый кран.
Вся моя ненависть последних месяцев, все эти мелкие обиды за суп, за свет, за «деньги нам нужнее» — всё это рассыпалось в прах.
Передо мной сидела не жадная старуха. Передо мной сидела женщина, которая встала живым щитом между нами и бандитами. Которая ела пустую кашу, терпела проклятия невестки, изображала домашнего тирана, лишь бы спасти сына от тюрьмы (или могилы), а меня — от правды, которая могла меня убить.
Щёлкнул замок входной двери.
Игорь.
Он вошел на кухню, румяный с мороза, с пакетом мандаринов.
— О, девчонки, вы чего в темноте? — он потянулся к выключателю.
— Не включай, — тихо сказала я.
Он замер. Почувствовал.
Я встала. Подошла к нему вплотную. Запах холода и... дешевого коньяка. Он пил для храбрости перед тем, как прийти домой.
— Мама всё рассказала, — сказала я.
Пакет с мандаринами выпал из его рук. Оранжевые шарики раскатились по грязному полу, яркие, как маленькие солнца в этой серой мгле.
Игорь перевел взгляд на мать.
— Ты... зачем? Мы же договаривались!
— Договаривались, что ты лечиться пойдешь! — Галина Петровна вдруг ударила кулаком по столу. — Что завязал! А проценты капают! Они Ленке угрожали!
Игорь попятился.
— Я... я отыграюсь. Лен, слышишь? Есть схема, верняк. Я сейчас...
Я смотрела на него и не узнавала. Где мой муж? Где тот уверенный мужчина, за которого я выходила? Передо мной стоял жалкий, перепуганный мальчишка, готовый врать до последнего вздоха.
— Вон, — сказала я.
— Что? — он заморгал.
— Вон пошел.
— Лен, ты чего? Куда я пойду? Ночь на дворе... Мам, скажи ей!
Галина Петровна встала. Тяжело, опираясь на столешницу. Подошла ко мне. Встала рядом. Плечом к плечу.
— Слышал жену? — голос её снова стал железным. Тем самым, «свекровьим». — Ключи на стол. И чтоб духу твоего здесь не было, пока справку из клиники не принесешь и работу вторую не найдешь.
— Мам, ты меня выгоняешь? Из родного дома? Из-за этой... — он кивнул на меня.
— Эта — единственная, кто тебя, дурака, любил бесплатно. А теперь — всё. Лавочка закрыта. Ключи!
Игорь швырнул связку на пол.
— Да пошли вы! Обе! Ведьмы! Сговорились! Я... я еще поднимусь! Вы ко мне приползете!
Дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка.
Мы остались одни.
Мандарины валялись на полу.
Я опустилась на корточки, начала собирать их. Руки дрожали.
Галина Петровна опустилась рядом. Кряхтя, держась за поясницу.
— Гнилой он, Лена, — сказала она буднично, поднимая яркий фрукт. — В отца пошел. Тот тоже... вечно журавля в небе ловил, а я синицу ощипывала. Прости меня, дочка.
Она впервые назвала меня дочкой.
Я посмотрела на неё. Старая выцветшая кофта, седые корни волос, морщины, прорезанные вечным страхом.
— Галина Петровна, — я протянула ей мандарин. — У меня на вкладе есть деньги. От бабушки остались. Там триста тысяч.
Она замерла.
— Не возьму. Тебе бежать надо. Жизнь устраивать.
— Не возьмёте — обижусь, — я криво улыбнулась. — Нам еще пятьсот отдавать. А потом... потом я на развод подам. Но квартиру мы вернем. Это дело принципа.
Она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом. Потом вдруг порывисто, неловко обняла. От неё пахло валерьянкой и старым домом. Но этот запах больше не казался мне чужим.
— Остывший борщ будешь? — шмыгнув носом, спросила она. — Или правда пиццу закажем? У меня там в заначке... на черный день... тысячи две осталось.
— Пиццу, — твердо сказала я. — С двойным сыром. И чай. Из нового пакетика.
За окном выл ветер, гоняя по двору мокрый снег. Где-то там, в темноте, брел мой муж, которого я, кажется, уже не любила. А здесь, на тесной кухне с мигающей лампочкой, две женщины — старая и молодая — делили одно горе на двоих. И это было честнее, чем вся моя "счастливая" семейная жизнь до этого дня.
— Галина Петровна, — я нажала кнопку чайника.
— А?
— А зубы мы вам всё-таки вставим.
Она махнула рукой, но я заметила, как в уголках её глаз блеснули слезы.
Чайник закипал, разгоняя тишину. Мы начинали жить заново. Без лжи. И, кажется, без Игоря. Но зато — вместе.