— Ты меня слышишь? Или оглохла к старости? — Глеб швырнул на пуфик в прихожей свою сумку, ту самую, с которой обычно ходил в спортзал. Только сейчас она выглядела слишком пухлой. — Я сказал: Новый год ты одна встретишь! Я еду к Марине, она в больнице!
В воздухе повис тяжелый, липкий запах пригоревшего масла. Котлеты. Я забыла выключить газ.
— В какой больнице? — голос у меня сел. Странно, вроде не кричала, а в горле будто наждаком прошлись.
— В четвертой градской! С сердцем плохо. Тебе не понять, у тебя вместо сердца — калькулятор.
Он суетливо натягивал ботинки. Шнурок лопнул. Глеб выругался, пнул коврик, схватил куртку.
— Не звони мне. Я буду в реанимации, там связи нет.
Дверь хлопнула так, что на кухне звякнули ложечки в стакане.
Я осталась стоять в коридоре. В зеркале отражалась грузная тетка в переднике, с пятном муки на щеке. Пятьдесят два года. Двадцать пять из них — с Глебом. Марина — его младшая сестра, «свет в окошке», вечная страдалица, которой мы то кредит закрывали, то зубы лечили.
За окном — темнота, хотя на часах всего четыре дня. Декабрь в этом году выдался паскудный: ни снега, ни праздника. Только слякоть и ледяной ветер, от которого слезятся глаза.
Я пошла на кухню. Выключила газ. Сковородка шипела, плюясь черным жиром. Остывшие, сгоревшие котлеты — символ моего сегодняшнего вечера.
«В четвертой градской», — сказал он.
Рука сама потянулась к телефону. Не из ревности. Из привычки контролировать. Я же бухгалтер. У меня дебет с кредитом должен сходиться. Если человек в реанимации — ему нужны лекарства, памперсы, пеленки.
Гудок. Второй.
— Справочная четвертой больницы, слушаю.
— Добрый день. Узнать о состоянии. Ковалева Марина Сергеевна. Поступила сегодня.
Пауза. Стук клавиш на том конце провода. Звук такой сухой, казенный.
— Ковалева... Ковалева... Нет такой. За последние сутки не поступала.
— Посмотрите внимательнее, пожалуйста. С сердцем.
— Женщина, у меня база перед глазами. Нету. Может, в кардиоцентр увезли? Звоните в скорую, узнавайте, куда госпитализировали.
Я положила трубку.
Сердце не екнуло. Оно просто остановилось, а потом застучало где-то в горле, мешая дышать.
Глеб соврал.
Зачем?
Чтобы уехать к любовнице? В новогоднюю ночь? Так грубо, так глупо? Он мог сказать про командировку, про аварию на объекте. Но он приплел сестру.
Я набрала номер Марины. Если она в сговоре с ним, она не ответит. Или соврет.
— Оль? Привет! — голос Марины звенел, как хрусталь. На фоне играла музыка, слышался смех и звон бокалов. — А мы тут с девчонками корпоратив отмечаем! Ты чего звонишь? Случилось что?
— Марин... Ты где?
— В «Праге», в ресторане. А что? Глеб сказал, вы заедете?
— Глеб сказал, ты в реанимации. С сердцем.
Музыка в трубке не стихла, но голос золовки изменился мгновенно. Стал жестким, трезвым.
— Оля. Сядь.
— Я стою.
— Он занял у меня вчера сто тысяч. Сказал, тебе на операцию срочно надо. По женской части. Я перевела.
Я сползла по стене на тумбочку для обуви. Кафель в прихожей был холодным через халат.
— Мне? На операцию?
— Да. Сказал, квоты нет, надо платно. Оль... Где он сейчас?
Я посмотрела на пустое место, где стояла его спортивная сумка. Пухлая. Тяжелая.
— Он уехал. Сказал, к тебе.
— Оля, проверяй сейф. Быстро.
Я выронила телефон. Он с грохотом упал на плитку, но я уже бежала в спальню.
Шкаф. Верхняя полка. Коробка из-под зимних сапог, где под старыми стельками лежал конверт. Наш «подушечный фонд». На дачу. На старость. На черный день.
Коробка была на месте.
Я открыла крышку.
Внутри лежали стельки. И больше ничего.
Ни долларов, которые мы покупали еще по шестьдесят. Ни рублей, отложенных с моей премии. Пустота. Пахло старой кожей и пылью.
В коридоре пиликнул валяющийся на полу телефон. Смс от банка: *«Списание средств: 150 000 руб.Недостаточно средств для следующей операции»*.
Он снимал с нашей общей карты. Всё. Под ноль. Лимит исчерпан.
Я подняла телефон. Марина кричала в трубку:
— Оля! Оля, ты там?! Вызывай полицию!
Но я не слышала. Я слышала другой звук. Тихий, мерзкий писк из кармана куртки Глеба, которую он в спешке оставил на вешалке, надев пуховик. Это был его старый рабочий телефон, кнопочный, который он якобы давно потерял.
Я сунула руку в карман.
Телефон светился. Пришло сообщение.
*«Милый, ну где ты? Регистрация заканчивается через 40 минут. Я жду у стойки. Твоя Кисуля».*
И фото. Билеты. Москва — Пхукет. Вылет в 19:30.
Взгляд упал на часы. 16:40.
До Шереметьево по пробкам в предновогодний вечер — минимум два часа.
Если только не на аэроэкспрессе.
Но Глеб — сноб. Он не ездит на электричках. Он взял такси. Я открыла приложение такси — у нас был семейный аккаунт.
Машина ползла по багровой линии Ленинградки. Стояла намертво.
Я зашла в кухню. Села на табурет.
Вдохнула запах сгоревших котлет.
Значит, «ты одна встретишь»?
Значит, «у тебя вместо сердца калькулятор»?
Я взяла свой смартфон. Пальцы не дрожали. Наоборот, двигались с пугающей четкостью.
Зашла в приложение банка.
Кредитная карта. Лимит — пятьсот тысяч. Она была оформлена на меня, но привязана к его телефону для бесконтактной оплаты. Он любил пофорсить.
*«Заблокировать карту».*
*«Причина блокировки: утеряна».*
Подтвердить.
Затем открыла Госуслуги.
У него был запрет на выезд из-за долгов по алиментам первой жене? Нет, он все погасил месяц назад... Стоп.
Налоги. Он не заплатил налог за продажу бабушкиной квартиры в прошлом году. Огромная сумма. Он просил меня «похимичить» с декларацией, но я отказалась. Он сказал, что сам разберется.
Я знала, что он не разобрался.
Я знала его пароль от личного кабинета.
Зашла.
Висит долг. И пени. И — самое прекрасное — красная плашка: *«Ограничение на выезд за пределы РФ»*.
Постановление от 28 декабря. Свеженькое. Приставы сработали оперативно перед праздниками.
Он не знал. Он никогда не проверял почту.
Я представила его лицо на паспортном контроле.
«Кисуля» улетит. У нее-то долгов нет. А он останется. Без денег (карта заблокирована, наличные — в чемодане, который уже сдан в багаж, если он успеет, или останется с ним в "чистой зоне", куда его не пустят).
Телефон зазвонил снова. Марина.
— Оля, я еду! Я взяла такси. Этот гад... Этот... Ты как?
Я посмотрела в окно. Снег наконец-то пошел. Крупными, тяжелыми хлопьями, закрывая серую грязь на асфальте.
— Марин, не надо такси. Пробки. Давай лучше на метро. И заходи в магазин, купи шампанского. Хорошего. И икры.
— Чего? — опешила золовка. — Оль, он нас обокрал!
— Он себя обокрал, Марин. Он украл у себя семью, сестру и спокойную старость. А деньги... Мы заработаем. Я — главбух, ты — риелтор. Прорвемся.
Я сбросила вызов.
Подошла к входной двери.
Щелкнула нижним замком. Потом верхним. Потом накинула цепочку.
И, подумав, вытащила из ящика отвертку.
У нас был хитрый замок, который, если вставить ключ изнутри и чуть повернуть, снаружи не открыть ничем. Даже родным ключом.
Повернула.
На экране телефона высветилось уведомление от такси: *«Поездка завершена»*.
Через пять минут должен начаться паспортный контроль.
Я пошла на кухню, выкинула черные, как угли, котлеты в мусорное ведро. Открыла форточку.
Морозный воздух ворвался в квартиру, выгоняя гарь.
Было тихо.
Впервые за много лет в квартире было по-настоящему тихо и спокойно.
Телефон Глеба, забытый в куртке, снова пискнул.
*«Абонент Кисуля: Ты где?? Я прошла контроль! Глеб!!!»*
Я взяла его старую мобилу, вышла на балкон и размахнулась.
Маленький черный кирпичик полетел вниз, в сугроб, мигнув на прощание экраном.
— С наступающим, Глебушка, — сказала я в темноту. — Ты был прав. Этот Новый год я встречу одна. Без тебя.
И пошла ставить чайник. Марина скоро приедет. Надо достать торт.