— Новый год встретим у моих! А твои пусть к себе едут, места всем не хватит! – отрезал Глеб, даже не оторвавшись от экрана телефона.
Я замерла с мокрой тарелкой в руках. Пена медленно стекала по пальцам, капала в раковину. Плим. Плим.
— В смысле — у твоих? — голос предательски дрогнул. — Глеб, мы же договаривались. Мои билеты взяли месяц назад. Папа ёлку хотел внуку показать, ту самую, из своего детства. Они уже сумки собрали.
Глеб раздраженно выдохнул, бросил смартфон на стол. Экран мигнул и погас.
— Оля, не начинай. Мама звонила полчаса назад. У отца давление скачет, им тяжело готовить. Они хотят к нам. А квартира у нас не резиновая. Куда мы твоих положим? На голову?
— На диван, Глеб. Как и планировали. А твои живут в соседнем районе, они могут на такси уехать хоть в три ночи. А моим ехать четыреста километров.
— Я всё сказал. — Он встал, подошел к холодильнику, достал пиво. Пшикнула крышка. — Мать обижать нельзя. Это святое. Позвони своим, придумай что-нибудь. Скажи, карантин, трубы прорвало, я не знаю. Ты у нас умная.
Он вышел из кухни, шаркая тапками. А я осталась стоять. За окном выла декабрьская вьюга, швыряя горсти мокрого снега в стекло. Темнота в четыре дня — вечная спутница нашей зимы. На подоконнике сиротливо жался недоряженный фикус, изображающий новогоднее настроение.
Внутри что-то щёлкнуло. Тихо так. Как будто перегорела последняя живая лампочка в гирлянде.
***
Три дня до Нового года. Самое мерзкое время, если на душе кошки скребут.
В магазинах давка. Люди толкаются тележками, сметают горошек, майонез ведрами, мандарины ящиками. Я тащилась с работы по гололёду, балансируя на каблуках. Правая нога промокла — замша на сапогах не выдержала "каши" из реагентов и грязи. Холодно. Промозгло.
Телефон в кармане завибрировал. Мама.
Я остановилась у витрины аптеки, глядя на свое отражение. Уставшая женщина сорока двух лет. Пакеты оттягивают руки. Шапка съехала.
— Алло, мамуль?
— Олечка, доченька! — голос мамы звенел радостью. — Мы тут с отцом уже холодец варим, чтобы вам привезти. Папа настойку свою фирменную достал. Слушай, а Глебушке что лучше — шарф или перчатки? Я связала и то, и то...
Ком в горле встал такой, что дышать стало больно.
— Мам... — я зажмурилась. — Мам, тут такое дело.
Пауза. Она всегда чувствовала. Даже через сотни километров.
— Что случилось, маленькая? Заболели?
— Нет. Не заболели. Просто... — я набрала полные легкие ледяного воздуха. — Глеб сказал, что придут его родители. С ночевкой. Места нет.
Тишина. Длинная, вязкая, как этот декабрьский вечер. Слышно было только, как у них там, на фоне, бубнит телевизор.
— А... Понятно, — голос мамы сразу потух, стал маленьким, старческим. — Ну конечно. Свекровь — это важно. Родители мужа — это святое, Оленька. Ничего. Ничего страшного. Мы... мы тогда дома. С папой. Вдвоем.
— Мам, прости меня.
— Глупости не говори! Ты же жена, ты должна мужа слушать. Главное, чтобы у вас лад был. А холодец... ну, сами съедим. Не плачь, слышишь? С наступающим, доченька.
Гудки.
Я стояла посреди улицы, и слезы текли по щекам, смешиваясь с мокрым снегом. Люди обтекали меня рекой, спешили к своим близким. А я чувствовала себя предателем. Самым последним предателем на земле.
Дома Глеб лежал на диване, смотрел какой-то сериал.
— Позвонила? — спросил он, не поворачивая головы.
— Позвонила.
— Ну и отлично. Видишь, никакой трагедии. Мои завтра к обеду подтянутся, мама поможет тебе нарезать салаты.
"Поможет". Я усмехнулась про себя. Помощь Светланы Петровны заключалась в том, чтобы сидеть во главе стола с бокалом и руководить процессом, попутно объясняя, что я неправильно режу лук, неправильно воспитываю сына и вообще живу неправильно.
***
31 декабря. Утро началось не с кофе, а с дрели соседа сверху и командного голоса свекрови в домофоне.
Они приехали в одиннадцать. Светлана Петровна в новой шубе, благоухающая тяжелыми духами, и молчаливый свёкор Борис Игнатьевич, тащущий пакеты с подарками — исключительно для Глеба и нашего сына Вадима. Мне досталась коробка конфет "Ассорти", у которых срок годности истекал в феврале.
— Оля, ну что за вид? — с порога заявила свекровь, оглядывая мой халат. — Гости на пороге, а ты не чесана. Глебушка, сынок, ты похудел! Оля тебя совсем не кормит?
— Кормит, мам, старается, — Глеб расцвел. Рядом с матерью он всегда превращался в пятилетнего мальчика, жаждущего похвалы. — Проходите, там Оля утку запекает.
Начался ад.
Кухня превратилась в поле боя. Светлана Петровна заняла единственный стул, мешая проходу, и комментировала каждое моё движение.
— Майонез какой берешь? Дешевый? Зря. Вкус будет не тот.
— Картошку переварила.
— А скатерть эта зачем? У тебя же была белая, льняная. Ах, пятно? Ну, надо уметь выводить пятна, милочка.
Глеб с отцом сидели в зале, смотрели "Иронию судьбы", смеялись, чокались коньячком. Им было хорошо.
А я шинковала огурцы и вспоминала мамин голос. "Мы тогда дома. С папой. Вдвоем". Представила, как они сидят на своей маленькой кухне. Папа, наверное, надел выходную рубашку. Мама накрутила бигуди. Стол накрыт на двоих, а холодца наварено на шестерых.
— Оля! — крикнул Глеб из комнаты. — Принеси огурчиков соленых, закусить!
— Сейчас! — крикнула я.
— Не кричи, — поморщилась свекровь. — Что за манеры? Кстати, Глеб говорил, твои хотели приехать? Хорошо, что он их отвадил. Куда тут всем? Да и, честно говоря, Оля, твои родители... ну, простоваты они для нашей компании. О чем с ними говорить? О рассаде?
Нож в моей руке замер. Лезвие уперлось в разделочную доску.
— Что вы сказали? — я повернулась к ней.
Светлана Петровна пожала плечами, поправляя прическу:
— Я говорю правду. Мы люди интеллигентные, а у твоих — кругозор другой. Глебу с ними скучно. Он терпеть не может эти деревенские посиделки. Правильно сделал, что настоял на своем. Мужчина в доме хозяин.
В кухню зашел Глеб, румяный, довольный.
— О, мам, ты про тестя с тёщей? Да, это точно. Прошлый раз тесть меня два часа грузил, как он карбюратор перебирал. Тоска смертная. Слушай, Оль, где огурцы-то?
Я посмотрела на них. На мужа, который лоснился от самодовольства. На свекровь, поджавшую губы в куриную гузку.
На столе стояла огромная утятница. Горячая, только из духовки. Утка с яблоками. Мой фирменный рецепт. Три часа маринования, четыре часа запекания. Золотистая корочка, аромат на весь подъезд.
— Огурцы в банке, — спокойно сказала я. — В кладовке.
— Ну так достань! — Глеб хлопнул меня по плечу, чуть ниже, чем следовало бы при матери.
Я медленно вытерла руки полотенцем. Сняла фартук. Аккуратно повесила его на крючок.
— Нет.
— Что "нет"? — не понял Глеб.
— Я не достану огурцы. И на стол накрывать не буду.
В кухне повисла тишина. Даже холодильник перестал гудеть, словно прислушиваясь.
— Ты чего, перегрелась у плиты? — Глеб нахмурился. — Мам, видишь? Характер показывает.
— Я вижу, — процедила свекровь. — Неблагодарность я вижу.
Я подошла к столу. Взяла утятницу. Тяжелая, чугунная, горячая даже через прихватки.
— Оля, поставь на место, — голос Глеба стал жестким. — Ты что удумала?
— Я удумала встретить Новый год с семьёй, — сказала я. Голос был ровным, звонким, незнакомым. — С моей семьёй. Которая меня любит. Которая не считает меня кухаркой и прислугой. Которая ждала меня, а я их предала ради твоего "комфорта".
— Ты с ума сошла? — Глеб загородил проход. — Пять часов до курантов! Куда ты поедешь? Там метель!
— Такси вызову. Или на электричку успею.
— А мы?! — взвизгнула Светлана Петровна. — А стол? А праздник?
— А у вас всё есть, — я кивнула на холодильник. — Салаты нарезаны. Огурцы в кладовке. Картошка в кастрюле. А утку... утку я забираю. Мой папа любит утку.
— Если ты сейчас выйдешь за эту дверь, — Глеб покраснел, шея надулась, — можешь не возвращаться!
Раньше я бы испугалась. Раньше я бы заплакала, начала извиняться, уговаривать. Но сейчас я посмотрела на него и увидела чужого человека. Капризного, эгоистичного мальчика, который никогда не повзрослеет.
— Хорошо, — просто сказала я. — Я запомню.
Я обошла его. Он так растерялся, что даже не попытался меня остановить.
В коридоре я быстро натянула сапоги. Набросила пуховик. Утятницу пришлось поставить на пол, потом снова подхватить. Она грела руки через прихватки, как живая.
— Мам, ты куда? — из своей комнаты выглянул Вадим, мой четырнадцатилетний сын. В наушниках, с геймпадом в руках.
Я замерла. Сердце ухнуло вниз. Сына я не могла бросить.
— Вадик, — я посмотрела ему в глаза. — Я еду к бабушке и дедушке. Прямо сейчас. Ты со мной?
Вадим перевел взгляд с меня на отца, который стоял в дверях кухни с перекошенным лицом, на бабушку, которая театрально хваталась за сердце.
— Там дед ёлку живую поставил, — тихо добавила я. — И пироги с капустой.
Вадим стянул наушники.
— Бать, я с мамой. У вас тут... душно.
— Вадим! — рявкнул Глеб. — Стоять!
Но сын уже натягивал кроссовки. Молча, быстро, по-мужски. Он схватил свою куртку, забрал у меня тяжелую утятницу.
— Пошли, мам. Я вызову такси, у меня приложение есть.
Мы вышли в подъезд под крики Глеба и причитания свекрови. Дверь захлопнулась, отрезая нас от душного запаха дорогих духов и перегара.
Лифт не работал. Мы спускались пешком с восьмого этажа. На улице было темно и холодно, ветер сразу швырнул в лицо колючую крупу. Но мне почему-то стало жарко.
Такси приехало через пять минут. Старенький "Логан" с водителем в шапке-ушанке.
— Куда едем, на ночь глядя? — весело спросил он, глядя на нашу странную поклажу — дымящуюся утятницу в фольге.
— Домой, — улыбнулась я. — К родителям. Четыреста километров. Повезёте? Плачу двойной тариф.
Водитель присвистнул, потом посмотрел в зеркало заднего вида на мои заплаканные, но счастливые глаза.
— А что ж не повезти? Новогодняя ночь — время чудес. Погнали.
Мы ехали по заснеженной трассе. Фары выхватывали пляшущие снежинки. Вадим уснул на заднем сиденье, прижав к себе утку, чтобы не остыла.
Я достала телефон. Десять пропущенных от Глеба. Пять сообщений с угрозами, потом два с просьбами вернуться, потому что они "не могут найти штопор".
Я нажала "Выключить". Экран погас.
Впереди была долгая дорога. Но я знала, что там, в конце пути, горит свет в окнах маленького домика. Там пахнет хвоей и старыми книгами. Там меня ждут не потому, что я должна нарезать салаты, а просто потому, что я есть.
И впервые за много лет я чувствовала, что Новый год действительно будет новым.