Обычная ночь на трассе превращается в калейдоскоп недоразумений, едких диалогов и дружеских подколок, когда герой — мужчина с чувством юмора и багажом провинциальных анекдотов.
«Вот интересно, почему все великие открытия совершаются ночью? Вот Эдисон фонарик придумал — наверняка потому, что ему пришлось куда-то идти, а фонаря не было. А я вот теперь уверен: самые значимые уроки жизни преподаёт трасса М-10 ближе к полуночи, когда замерзаешь, как курица в морозилке, и пытаешься вскинуть домкрат с такой грацией, что из свитера вылезает только локоть да ругательство.»
Тогда, в ту леденящую ночь, я стоял на обочине, старательно изображая мужчину-который-всё-умеет, хотя по-честному — искал глазами космический корабль или чудо. Колесо уныло приседало, фонарик телефона моргал — ещё чуть-чуть, и он будет служить маяком для кораблей-призраков.
И тут, как в кино, прямо из темноты выплывает фара — одна, ленивая, как бровь у профессора. Грузовик… Ну, не большегруз, а так — кентавр из Дэу и Газели, с наклеенной надписью «МАРИЯ». Я подумал: если уж мне и светить в последнее, так от Марии, будет что жене рассказать.
Грузовик откашлялся и заглох. Из кабины, словно из шкафа, вылез мужик. В нём всё было похоже на анекдот: кепка, уши, которые могли бы водить лодку, и синяя телогрейка. Он посмотрел, окинул взглядом мой автомобиль, как тележку до зарплаты, и спросил:
— Ну что, москвич, балет окончен?
Я нервно улыбаюсь.
— Не-е, концерт только начался. Колесо попросило свободы…
Он фыркнул.
— Свободы хотят только колёса и кошки. Всё остальное привязано. Ну, давай, показывай, что у тебя тут.
«Свободы хотят только колёса и кошки» — думаю, запишу потом в блокнот.
— Домкрат держит? — подозрительно спросил он, словно я принес его из музея техники.
— Держит... если не дышать, — шепчу, с опаской поглядывая на домкрат, который шатался, напоминая бабкину этажерку после генеральной уборки.
Дядя Семён (имя ему шло, как телогрейка — ко всему) мотнул головой, выдав характерное:
— Ну ты шутник, видел бы ты твоё колесо со стороны! Такое ощущение, что оно само ко мне в кузов просится.
Он ловко вцепился в баллонный ключ, а у меня руки стали липкими, будто я сбежал с урока труда. Честное слово, если бы экзамен сдавал — получил бы «по шине и по голове».
Пока он менял колесо, я, вместо помощи, устроился рядом, создавая столь ценный вид вдохновляющего наблюдателя.
— Чем занимаешься? — вдруг спрашивает он. — Кандидат наук по стоянию на обочине?
— Почти, — киваю. — Практикант от безысходности.
Он захохотал так, что эхо пошло по полям:
— Ты почаще ночью на трассе бывай — до академика дослужишься!
Колесо уже держится крепко, чуть ли не с гордостью. Как ни странно, сам виновник торжества — то самое колесо — даже будто приободрился: рельефно выпятило протектор и не покачивалось, как сопля после сквозняка.
— А телефон у тебя умирает? — интересуется. — Сейчас бы мне только дай — и в шахматы поиграю...
— Выживает на зарядках морально. Огурец на морозе и то крепче выглядит, — отвечаю.
— Запомни, сынок, — выдал он жизненную философию, подёргивая ухо. — На трассе главный закон: не звони — мигай. Всё равно приедут не те, да не туда.
— Ну да, считай, повезло...
— Повезло тебе со мной, вот что я тебе скажу! Завтра же всем бабам расскажешь — менял тебе колесо не кто попало, а Семён Михайлович! Для надёжности можешь и отчество добавить — звучит солидно.
Как только Семён Михайлович закончил, дал мне подзатыльник — ну, такой добрый, как хлебушек — и двинулся к своей Марии.
— Ну что, герой, поедешь?
Я моргнул, проверяя — вдруг он призрак этих дорог?
— Поеду, Семён Михайлович… Спасибо вам.
— Спасибо на хлеб не намажешь! — хмыкнул он и уже из кабины добавил: — Будь человеком, когда увидишь застрявшего. Мир маленький — поломаешься и сойдёшься тут же!
Грузовик захрипел, прыснул дымом и укатил.
Я сел в машину. Завёлся легко, а внутри крутился один вопрос: кто теперь следующий — кому колесо, кому просто «спасибо»? У меня ведь новенькая докатка и жизненная лицензия на добро.
Я смотрел, как красные габариты фуры уходят в морозную синеву ночи. Было странное ощущение — будто кто-то только что на минуту сторожко обнял тебя за плечи и сказал: всё будет хорошо.
В салоне пахло резиной, тёплым воздухом печки и чем-то ещё — щемящей благодарностью, что ли.
Я медленно тронулся, осторожно, будто каждая ямка теперь — не просто ямка, а отметина на собственной дорожной карте.
В груди вдруг стало легко и радостно.
Да, колесо — маленькая беда, но всё равно беда.
А рука помощи — она ведь тоже маленькая, но меняет целый день, иногда больше.
Включил радио, зазвучали песни из молодости — казалось, даже они поздравляют меня с удачным исходом.
Дорога впереди покатила за горизонт, где тонкая полоса рассвета уже подмигивала — ещё чуть-чуть, и ночь сдаст свои позиции новому дню.
Я много думал о Семёне Михайловиче — о таких людях, что случайно встречаются на обочине. Они не просят ничего взамен, не ждут благодарности сверх меры, просто делают то, что умеют — становятся мостиком между чужой бедой и дорогой домой.
Может, я никогда больше не встречу его. А может...
А если встречу кого-то с аварийкой — обязательно остановлюсь.
Вот так у меня в жизни прибавилось не только одно рабочее колесо, но ещё одна важная истина:
Все на этих дорогах немного ближе друг к другу, чем кажется с первого взгляда.
И, если просто быть человеком, дорога домой всегда найдётся.
Пусть даже через просительный гудок или неуверенный взмах руки...
Пусть даже через леденящий страх или смешную фразу.
Семён Михайлович и его Мария укатили навстречу утру, а я поехал следом, уже с другим, тихим настроением.
Под свист шин, под тёплый воздух и разбегающийся свет фар.
— Спасибо, Семён Михайлович, — непроизвольно сказал вслух.
И улыбнулся себе в зеркало, увидев там кого-то чуть более уверенного, чем был час назад.