— Ты опять купила эти сосиски? Я же просила брать «Детские», в них хотя бы бумаги меньше, — голос свекрови доносился из кухни, перекрывая шум льющейся воды.
Я замерла в коридоре, не расстегивая сапог. Ноябрьская слякоть хлюпала под подошвой, на коврике расплывалась грязная лужа. Спина ныла после десяти часов в офисе, а в пакете, врезавшемся в пальцы, предательски звякнула бутылка вина — единственное лекарство, которое я себе прописала на этот вечер.
— Галина Петровна, это и есть «Детские», просто упаковка сменилась, — крикнула я, стягивая мокрый шарф.
В квартире было душно. Батареи жарили так, словно коммунальщики пытались компенсировать отсутствие солнца. Темнота за окном наступила еще в четыре часа, и теперь, в шесть, казалось, что на дворе глухая ночь.
На кухне что-то звякнуло — крышка о кастрюлю.
— Ну не знаю, Леночка, не знаю. Миша такое есть не стал. Выплюнул. Говорит, горчит.
Я вошла в кухню. Галина Петровна стояла у плиты в моем фартуке — том самом, с лавандой, который мне подарила сестра. На столе — идеальный порядок, ни крошки, только вазочка с печеньем, выстроенным в пирамиду. И этот запах. Запах чужой хозяйки в моем доме. Вареный лук и хлорка.
— Где Миша?
— В детской, играет. Я ему мультики включила, пусть глаза попортит, раз маме некогда заниматься развитием, — она улыбнулась. Улыбка была мягкой, как сдобная булка, но глаза оставались колючими, маленькими льдинками.
Я промолчала. Сил на споры не было. Третий месяц мы жили в этом аду. С тех пор как я вышла из декрета, а Миша начал бесконечно болеть в саду, Галина Петровна предложила «помощь». Олег, мой муж, сиял от счастья: мама рядом, внук под присмотром, жена работает. Идеально.
Только вот Миша менялся.
Раньше он бежал ко мне навстречу, путаясь в штанинах, кричал «Мама!». Теперь он часто прятался за диван или молча смотрел исподлобья, прижимая к груди плюшевого зайца.
— Иди, помой руки, я суп разогрею. А то ты бледная какая-то, — свекровь заботливо подвинула стул. — Олег звонил, задержится. Опять отчеты.
Я пошла в ванную. В зеркале отразилась уставшая женщина с потекшей тушью. Тридцать два года, а выгляжу на все сорок пять.
«Ты себя накручиваешь, — сказал мне Олег вчера, когда я пожаловалась, что его мать переставляет вещи в наших шкафах. — Она просто хочет как лучше. Не будь неблагодарной, Лен».
Неблагодарной.
Я включила холодную воду.
Вчера я нашла у Миши на плече синяк. Маленький, бурый, похожий на отпечаток пальца.
— Ударился об угол стола, — отмахнулась Галина Петровна. — Такой неуклюжий стал, весь в тебя.
Миша тогда промолчал. Только втянул голову в плечи, когда бабушка положила руку ему на макушку.
Это молчание сына пугало меня больше всего.
***
Ужин прошел в тишине. Слышно было только, как стучит ложка о край тарелки.
— Лена, ты записала Мишу к логопеду? — спросила свекровь, не поднимая глаз от тарелки.
— У него всё в порядке с речью. Садиковский логопед смотрела.
— Ой, да что они там смотрят! — она всплеснула руками. — Он у тебя «р» глотает. И вообще, говорит как-то... заторможенно. Я вот с ним занимаюсь, стихи учим, а он забывает через минуту. Может, витаминов не хватает? Или внимания материнского?
Укол достиг цели. Я сжала вилку.
— Я провожу с ним все вечера и выходные.
— В телефоне ты их проводишь, — она вздохнула, словно прощая мне грехи. — Ладно, не обижайся. Я же любя. Кто тебе правду скажет, кроме матери?
После ужина я пошла укладывать сына. В детской было прохладно — Галина Петровна любила проветривать «до стерильности».
Миша лежал под одеялом, отвернувшись к стене.
— Мишутка, — я села на край кровати, погладила его по спине. — Почитаем про Груффало?
Он дернул плечом, сбрасывая мою руку.
— Не хочу.
— Почему? Ты же любишь.
— Бабушка сказала, это глупая книга. Для дурачков.
Я задохнулась от возмущения.
— Это отличная книга, сынок. А что бабушка читает?
Миша повернулся. В свете ночника его глаза блестели неестественно ярко.
— Она рассказывает сказки. Про плохую царицу, которая бросила своего принца.
— И кто эта царица?
Он промолчал. Потом тихо, почти шепотом добавил:
— Мам, а ты меня не отдашь?
— Кому? — я похолодела.
— Дядьке с мешком. Бабушка говорит, если я буду плохо кушать и капризничать, ты меня отдашь, потому что тебе на работе интереснее.
Внутри меня что-то оборвалось. Гнев, горячий и плотный, поднялся к горлу. Я хотела вскочить, побежать на кухню, устроить скандал.
Но я вспомнила лицо Олега. Его усталое «Лен, ну не начинай». Вспомнила сладкий голос свекрови: «Мишенька просто фантазирует, у деток в этом возрасте бурная фантазия».
Мне никто не поверит.
Нужны доказательства.
***
Идея с камерой пришла спонтанно, когда я листала маркетплейс в обеденный перерыв.Цена вопроса — три тысячи рублей. Цена моего спокойствия — бесценно.
Я заказала курьера прямо в офис.
Дома, пока Галина Петровна ходила в магазин («У тебя даже хлеба нормального нет, одна химия тостовая»), а Миша спал, я установила её.
Место выбрала идеальное — верхняя полка стеллажа, между плюшевым медведем и коробкой с конструктором. Черный глазок камеры сливался с темным пластиком коробки. Провод я пустила за шкафом к розетке.
— Что ты там возишься? — голос свекрови застал меня врасплох. Она вернулась раньше.
— Пыль вытираю, — буркнула я, спрыгивая со стула. Сердце колотилось где-то в горле.
— Давно пора. Пылищи — дышать нечем.
Следующие два дня прошли как в тумане. Я ждала. Чего? Сама не знала. Может, я правда параноик? Может, она просто строгая бабушка советской закалки?
Я периодически заглядывала в приложение на телефоне, сидя на работе.
Вот они играют в лото. Вот она кормит его супом.
— Ложечку за папу, ложечку за бабушку...
Ничего криминального.
Олег заметил мое напряжение.
— Ты какая-то дерганая, Лен. Может, тебе успокоительного попить? Мама говорит, ты на Мишу срываешься.
— Я?! Срываюсь?
— Ну, голос повышаешь. Она слышала.
Я поняла, что кольцо сжимается. Она не просто живет у нас. Она методично, по кирпичику, выстраивает стену между мной и семьей.
***
Среда. Двадцатое ноября.
Этот день я запомню навсегда.
На работе был аврал. Начальник орал из-за квартального отчета, кофемашина сломалась, за окном валил мокрый снег, превращая город в серую кашу.
В четыре часа дня у меня сработало уведомление: «Движение в детской».
Обычно в это время они гуляют или смотрят телевизор в гостиной.
Я открыла приложение. Картинка подгружалась медленно, интернет в офисе вис.
Экран моргнул и показал комнату.
Миша сидел на ковре, перед ним стояла Галина Петровна.
Она держала в руках стакан с какой-то мутной жидкостью.
Я включила звук. Сквозь шипение динамика прорвался её голос. Не сладкий, не "бабушкин". Холодный, жесткий, металлический.
— Пей, я сказала.
— Не хочу, оно горькое! — Миша заплакал, отталкивая руку.
— Пей, неблагодарный! Это чтобы ты не болел. Мать твоя тебе куртку тонкую напялила, хочет, чтобы ты воспаление легких подхватил и умер. Ты хочешь умереть?
— Нет... — всхлипнул сын.
— Тогда пей.
Я прижалась к экрану. Что она ему дает? Какое лекарство?
Миша сделал глоток, скривился, закашлялся.
Галина Петровна поставила стакан на стол. И тут я увидела то, от чего у меня волосы зашевелились на затылке.
Она достала из кармана халата мой телефон. Мой старый смартфон, который лежал в ящике стола как запасной.
— А теперь, — сказала она, меняя тон на вкрадчивый, — давай повторим, что ты скажешь папе, когда он придет.
Она включила камеру на телефоне.
— Ну?
Миша опустил глаза.
— Я... я упал.
— Не так! — она резко схватила его за плечо. Миша вскрикнул.
Она больно сжала его руку выше локтя. Я видела, как белеют костяшки её пальцев. Она специально делала ему больно.
— Громче! И со слезами! Давай!
Миша заплакал по-настоящему, от боли и страха.
— Мама толкнула! — прокричал он сквозь слезы. — Мама меня толкнула, я ударился!
— Молодец, — она тут же отпустила его, погладила по голове, но взгляд её был направлен в экран телефона. — Вот так и скажешь. И покажешь, где болит. А я тебе конфетку дам. «Мишка на севере», твою любимую.
Я смотрела на экран, забыв, как дышать. Мир вокруг сузился до размеров пиксельной картинки.
Она выключила запись на телефоне.
— Всё, вытри сопли. Сейчас мы это папе отправим. Пусть посмотрит, какая у нас мама истеричка. Довела ребенка.
Она встала, подошла к столу, взяла какую-то баночку.
Я приблизила изображение зумом.
Качество было так себе, но этикетку я узнала. Это было моё снотворное. Сильное, рецептурное. Я пила его полгода назад, когда была бессонница.
Она крошила таблетку в тот самый мутный компот.
— Выпьешь всё до дна. Будешь спать крепко, пока папа с работы не придет. А то ты слишком шумный, у бабушки голова болит.
Я выронила телефон. Он с грохотом упал на стол, привлекая внимание коллег.
— Лена, ты чего? — спросила Катя из бухгалтерии.
Я не ответила. Я схватила сумку, куртку и выбежала из кабинета.
— Куда?! Отчет не готов! — крикнул начальник мне в спину.
— К черту отчет! — рявкнула я так, что охранник на входе шарахнулся.
***
Я не помню, как ехала. Такси ползло по пробкам целую вечность. Снег залеплял лобовое стекло, дворники не справлялись.
«Мама толкнула».
«Хочет, чтобы ты умер».
Снотворное. Ребенку. Четыре года.
Меня трясло. Не от холода — от ярости. Чистой, дистиллированной ярости самки, защищающей детеныша.
Я всегда была мягкой. Избегала конфликтов. Терпела подколки. Старалась быть хорошей невесткой.
Дура. Какая же я была дура.
В лифте я проверила телефон. Сообщение от Олега: «Мама скинула видео. Лена, что происходит? Ты что, правда его ударила? Мы должны серьезно поговорить. Я еду домой».
Она успела.
Отлично. Просто отлично. Пусть едет.
Я открыла дверь своим ключом. Тихо, стараясь не шуметь.
В квартире пахло валерьянкой и тем самым компотом.
В гостиной работал телевизор. Шло какое-то ток-шоу, где все орали.
Галина Петровна сидела в кресле, положив ноги на пуфик, и разговаривала по телефону.
— ...да, Олежек, я сама в шоке. Прихожу из магазина, а он рыдает. Говорит, мама прибегала в обед, злая, накричала, толкнула... У него синяк на руке! Прямо пальцы отпечатались! Да какая она мать после этого? Я же говорила, ей лечиться надо...
Я прошла мимо гостиной прямо в детскую.
Миша спал. Он лежал в неестественной позе, поперек кровати, рука свесилась. Дыхание было тяжелым, со свистом.
Я бросилась к нему.
— Миша! Мишенька!
Он не реагировал. Веки дрожали, но глаза не открывались. Щеки пунцовые.
Я схватила его на руки. Он был обмякшим, как тряпичная кукла.
— Ты что творишь? — в дверях стояла свекровь. Телефон она уже опустила. — Разбудишь ребенка! Он только успокоился после твоих истерик!
Я медленно повернулась к ней. Вместе с сыном на руках.
Наверное, у меня было очень страшное лицо. Потому что она попятилась.
— Отойди, — сказала я. Тихо. Но так, что перекрыла звук телевизора.
— Ты пьяная, что ли? — взвизгнула она. — Отдай ребенка! Я сейчас полицию вызову!
— Вызывай, — я шагнула к ней. — И скорую вызывай. Срочно. Потому что ты накачала его феназепамом.
Её глаза расширились.
— Ты бредишь...
— Я всё видела. Камера, Галина Петровна. Вон там, на полке. Со звуком.
Она метнула взгляд на стеллаж. Лицо её пошло красными пятнами.
— Это... это незаконно! Ты шпионила за мной?! В моем доме?!
— В МОЕМ доме! — заорала я так, что задребезжали стекла в серванте. — Вон отсюда!
В этот момент хлопнула входная дверь.
— Что здесь происходит? — в коридор влетел Олег. В пальто, расстегнутом, запыхавшийся.
Галина Петровна тут же преобразилась. Плечи поникли, губы задрожали, рука потянулась к сердцу.
— Ой, сынок... Ой, сердце... Она сумасшедшая... Она набросилась на меня... Мишеньку схватила, он спит, а она трясет его...
Олег посмотрел на меня. На спящего неестественным сном сына у меня на руках.
— Лена, поставь Мишу.
Его голос был чужим. Холодным. Он смотрел на меня как на врага.
Вот он, момент истины. Двадцать лет они были семьей, а я — пришлой. Кровь гуще воды.
— Он не просто спит, Олег, — сказала я твердо. — Твоя мать дала ему мое снотворное. Растолкла в компот.
— Что за бред? — Олег нахмурился. — Мама?
— Да она выдумывает! — заверещала свекровь. — Она сама таблетки глотает горстями, вот и мерещится! Сынок, посмотри видео! Миша сам сказал, что она его бьет!
Олег перевел взгляд на мать, потом снова на меня. В его глазах было сомнение. Чаша весов колебалась.
Я осторожно положила Мишу обратно на кровать. Достала телефон. Руки дрожали, но я справилась.
Открыла сохраненный файл.
Включила громкость на максимум.
Тишину квартиры разорвал металлический голос свекрови:
*«Не так! Громче! И со слезами! Давай! Мама меня толкнула... Молодец... А я тебе конфетку дам...»*
Олег замер. Он стоял, не снимая ботинок, и смотрел в маленький экран моего телефона.
Запись кончилась. Началась другая — где она крошит таблетку.
*«Будешь спать крепко, пока папа не придет...»*
В комнате повисла звенящая тишина. Только хриплое дыхание Миши.
Галина Петровна осела в кресло.
— Это монтаж... — прошептала она. — Это сейчас нейросети всё могут... Олежек, ты же знаешь...
Олег медленно поднял голову. Его лицо посерело. Он посмотрел на мать так, словно видел её впервые в жизни.
— Монтаж? — переспросил он тихо.
Он подошел к кроватке, взял вялую ручку Миши. Увидел синяк. Тот самый, свежий, от её пальцев.
— Вон, — сказал он.
— Что? — не поняла она.
— Вон из моего дома. Сейчас же.
— Сынок, ты выгоняешь мать на ночь глядя? В снег?
— Если ты не уйдешь через минуту, я вызову полицию. И покажу им это видео. Статья 156, жестокое обращение с детьми. Плюс умышленное причинение вреда здоровью.
Он говорил спокойно, но в голосе звучала такая сталь, которой я у него никогда не слышала.
Свекровь вскочила. Маска заботливой бабушки слетела окончательно. Лицо перекосило злобой.
— Ах так? Променял мать на эту... подстилку? Да она тебя бросит! Она же никчемная! А ты... ты...
— Ключи, — Олег протянул руку.
Она швырнула связку ключей на пол.
— Будьте вы прокляты! Ноги моей здесь больше не будет!
Она вылетела в коридор. Через минуту хлопнула входная дверь.
Олег стоял, глядя на закрытую дверь. Его плечи опустились. Он казался постаревшим на десять лет.
Потом он повернулся ко мне.
— Вызывай скорую, — сказал он глухо. — Надо желудок промывать. Или капельницу. Я не знаю... Лена, прости меня.
***
Скорая приехала быстро. Врачи — две крупные женщины в синих костюмах — действовали четко. Мише поставили капельницу, ввели что-то, чтобы вывести токсины. Госпитализация не потребовалась, доза была не смертельной, но достаточной, чтобы вырубить взрослого мужика, не то что ребенка.
Олег сидел на кухне, обхватив голову руками. Перед ним стояла бутылка водки, но он не пил.
Я сидела рядом с Мишей, держа его за руку. Он спал уже спокойнее, розовый румянец сменился нормальным цветом лица.
Час ночи.
Я вышла на кухню.
Олег поднял на меня красные глаза.
— Как он?
— Спит. Врач сказала, завтра будет вялый, но всё обойдется.
Он кивнул.
— Я не знал, Лен. Честно. Я думал... она просто сложный человек.
— Ты не хотел знать, — сказала я. У меня не было сил его жалеть. — Тебе было удобно.
Он не стал спорить.
— Я удалил её номер. И замки завтра сменю.
— Хорошо.
Я подошла к окну. Там, за стеклом, бушевала ноябрьская вьюга. Ветер швырял мокрый снег в стекло, пытаясь прорваться внутрь. Но здесь, внутри, было тепло.
Я прижалась лбом к холодному стеклу.
Впервые за три месяца я чувствовала себя хозяйкой в своем доме.
Цена была страшной. Но теперь я знала: я никому не позволю тронуть моего сына. Ни словом, ни делом, ни «святой» бабушкиной любовью.
Я вернулась в детскую. Легла рядом с Мишей, прямо поверх одеяла, обняла его теплый комочек.
Он завозился во сне, прижался ко мне спиной и пробормотал:
— Мама...
Не «уйди». А «мама».
Я закрыла глаза. Завтра будет новый день. Тяжелый. Нам придется многое объяснять Мише. Придется заново учить его доверять.
Но мы справимся.
Главное — камеру я теперь не выключу. Никогда.