— Алло, — сказала Марина, прижав телефон плечом.
— Маринка, ты опять забыла? — голос матери был ровным, но в нём звенела сталь. — Сегодня годовщина отца. Я ждала тебя в три часа. А тебя нет. Ни звонка, ни цветов. Как будто он тебе чужой.
Марина сжала тряпку. Она не забыла. Она выбирала — сидеть в пустой комнате у мемориальной доски или остаться с дочерью, у которой поднялась температура. Но спорить бесполезно. Мама не слушает — она обвиняет.
— Алиса заболела, мам… — начала она.
— Опять! — перебила — Ты с тех пор как вышла замуж, будто бы забыла, откуда корни растут. Твой муж, кстати, хоть помнит, что у тебя есть мать?
Марина не ответила. Что сказать? Что её муж работает по 12 часов, а она одна с ребёнком, стиркой, уборкой и вечным чувством, что всё делает не так?
— Приезжай завтра, — приказала мама. — Привези девочку. Пусть хоть она научится уважать память.
Марина кивнула, хотя её не видели. Просто привычка — соглашаться, чтобы не начинать.
Её муж, Дима, вошёл с работы поздно. Увидел её сидящей на кухне с чашкой чая, в котором давно растаял мёд.
— Опять мама? — спросил он, снимая куртку.
— Завтра едем к ней. Годовщина папы.
Он вздохнул, опустился на стул напротив.
— Ты хочешь ехать?
— Нет.
— Тогда не поедем.
Марина посмотрела на него с удивлением. Он никогда не вставал на её сторону. Всегда: «Ну что ты обижаешься? Она же твоя мама!», «Она стареет, одинока», «Ты должна понимать».
— А Алиса? — тихо спросила она.
— Если ребёнок болен — она остаётся дома. Точка.
Впервые за годы брака Марина почувствовала, что не одна.
Но на следующее утро, в порыве сомнений и страха перед гневом матери, она всё-таки собрала сумку. «Лучше перестраховаться», — прошептала она себе.
Квартира матери была такой же — аккуратной до стерильности, с мраморными подставками, фарфоровыми кошечками и портретом отца на стене. Никаких игрушек, мягких ковров, ярких красок. Всё строго, чинно, «для взрослых».
— Наконец-то, — сказала мама, принимая Алису без улыбки. — А я уж думала, забыли меня совсем.
За чаем (без сахара — «вредно для здоровья») она начала:
— Почему Алиса не зовёт меня бабушкой? Такое впечатление, что вы её учитесь меня не любить.
— Ей три года, мама. Она ещё не всех называет…
— А ты сама? Ты меня хоть любишь?
Марина отвела взгляд. Этот вопрос — не вопрос. Это ловушка. Ответишь «да» — получишь список претензий. Ответишь «нет» — станешь предательницей.
Потом мать встала, подошла к шкафу и достала баночку.
— Вот, — сказала она с улыбкой, в которой не было тепла. — Домашний мёд. Своими руками. Для тебя. Ты же теперь на диете? Наверное, даже мёд не ешь. Но всё равно возьми. Может, хоть вспомнишь, кто тебя вырастил.
Марина взяла банку. Она была тяжёлая, стекло холодное. Мёд был густой, тёмный. Хороший. Но от него пахло не заботой — пахло контролем.
Вечером, дома, она поставила банку на верхнюю полку шкафа и не стала открывать.
На следующую годовщину они не поехали.
Мать звонила три дня подряд. Потом прислала сообщение:
«Живи, как хочешь. Я свои обязанности выполнила. А ты — нет.»
Прошёл год. Потом второй.
Марина перестала ждать звонков. Перестала объясняться в любви, которую не чувствовала. Перестала винить себя за то, что не может быть той дочерью, которой её хотят видеть.
Однажды Алиса спросила:
— Мама, а у меня есть бабушка?
— Есть, — ответила Марина. — Но мы с ней не дружим. И это нормально. Не все люди умеют быть добрыми — даже если они родные.
Она достала банку с мёдом, поставила на стол и сказала:
— Это был не подарок. Это было испытание.
А я больше не хочу проходить чужие экзамены, чтобы заслужить любовь.
И впервые за долгое время она сделала себе чай — горячий, сладкий, именно таким, каким хотела.