Как же несправедливо иногда устроена жизнь. Одних не любишь, а они рядом. Других любишь, а они недостижимы. А третьи…
Наталья Александровна медленно обвела взглядом комнату в своей нью-йоркской квартире. Восемь лет прошло с тех пор, как Сережи не стало. Восемь долгих лет без его музыки, наполнявшей все их совместное житье. Она постарела, осунулась, и врачи уже перестали скрывать, что времени осталось немного.
«Может, так и лучше, — подумала она, перебирая старые фотографии. — Там мы снова будем вместе. Без... без нее».
А ведь всё могло сложиться иначе.
Весну 1890 года девятнадцатилетний Серёжа Рахманинов по обыкновению своему проводил в Ивановке, имении родной тётушки по отцу, Варвары Аркадьевны Сатиной. Она спасла его от нищеты, когда отец, Василий Аркадьевич, промотал в карты все приданое матери и сбежал из семьи, оставив жену с детьми без гроша.
Генерал Сатин, муж тётки, и сама Варвара Аркадьевна приняли племянника как родного сына. В их просторном, уютном доме, с огромным парком, прудами и белыми беседками среди сирени, Серёжа впервые после всех детских бед почувствовал себя как дома.
«Худа, как палка, черна, как галка, девка Наталка, тебя мне не жалко!» — беззлобно поддразнивал он юную кузину Наташу, тринадцатилетнюю барышню с длинной косой и серьёзными серыми глазами.
Девчонка обижалась до слез, а он только смеялся. Что с нее взять? Ребенок еще. А вот чуть постарше кузины, Вера и Людмила Скалон, - совсем другое дело. С ними можно и поговорить о музыке, и погулять в парке до самых сумерек.
Наташа же ходила за Сергеем по пятам, будто пришитая. Слушала, затаив дыхание, как он по вечерам играет на рояле. Краснела, когда он случайно бросал на нее взгляд. И так трогательно старалась быть полезной, что он невольно улыбался ее усердию.
Прошло совсем немного времени, и длинноногая девочка превратилась в стройную барышню с тонкими чертами лица и все теми же серьезными глазами. Серёжа вернулся в Ивановку летом 1895-го уже прославленным выпускником Московской консерватории, получившим золотую медаль за оперу «Алеко».
Везде его теперь встречали как восходящую звезду русской музыки. Издатель Гутхейль охотно покупал всё написанное. Но денег все равно не хватало, приходилось писать наспех, насиловать себя, чтобы получить гонорар вовремя.
Зато здесь, в Ивановке, среди тенистых аллей и цветущих садов, можно было дышать полной грудью и работать не спеша.
Рахманинов поселился в небольшой комнате на втором этаже главного дома, той, что с окном в нижний сад. Рояль перетащили туда же. И Сергей Васильевич принялся за новую симфонию "ре минор", о неумолимости рока и предначертанности человеческой судьбы.
Наташа по-прежнему появлялась рядом как тень. Приносила чай. Тихо раскладывала ноты. А он, погруженный в работу, едва замечал ее присутствие.
Симфонию закончили к зиме 1896 года. Партитура отправилась в Петербург, к издателю Митрофану Беляеву. И весной следующего года была назначена премьера в Русских симфонических концертах.
Дирижировать будет сам Александр Глазунов! Рахманинов был полон надежд. Это же не просто концерт, это событие. На премьере соберется весь музыкальный бомонд двух столиц.
Пятнадцатого марта 1897 года в Петербургском зале Дворянского собрания было не протолкнуться. Римский-Корсаков, Стасов, Танеев, специально приехавший из Москвы... Рахманинов нервничал так, что не мог усидеть в зале. Прятался на лестнице, ведущей на хоры, и слушал оттуда, как оркестр терзает его детище.
А оркестр действительно терзал. Глазунов, похоже, совсем не понимал партитуру, он дирижировал вяло, рассеянно. Поговаривали потом, что маэстро перед концертом перебрал коньяка. Но Рахманинов и без того понял все уже в первые минуты. Это провал. Полный, сокрушительный провал.
Критики не пощадили. Цезарь Кюи написал, что «если бы в аду была консерватория и если бы было задано написать программную симфонию на тему семи египетских казней, то он блестяще выполнил бы свою задачу». Писали, что «натура г. Рахманинова неуравновешенна, болезненна, извращена». Даже близкие не могли сказать ничего ободряющего.
А больше всего ранил холодный отзыв Римского-Корсакова, чье мнение Сергей Васильевич ценил превыше всего.
«Я был подобен человеку, которого хватил удар и у которого на долгое время отнялись и голова, и руки», — писал он потом.
Три года после того страшного вечера Рахманинов почти ничего не сочинял. Лежал на кушетке в своей комнате, глядя в потолок. Отлучался из дома только для частных уроков, которые ненавидел всей душой.
Работал дирижером в опере Саввы Мамонтова, чтобы не думать. Но мысль, что он больше никогда не напишет ничего достойного, преследовала его с утра до вечера.
Наташа Сатина молчала. Но была рядом. Тихо входила в комнату, ставила стакан чая. Не расспрашивала, не утешала банальностями. Просто сидела у окна с книгой или вышивкой и одно ее присутствие почему-то успокаивало.
«Надо что-то делать, — наконец не выдержала Варвара Аркадьевна. — Есть в Москве врач, Николай Даль. Лечит гипнозом. Помог уже многим. Поезжай к нему, Серёженька. Авось поможет и тебе».
Рахманинов согласился без особого энтузиазма. Куда ему уже деваться?
Доктор Николай Владимирович Даль, высокий седоватый господин с проницательным взглядом, принял его приветливо. Сергей Васильевич ходил к Далю ежедневно.
Доктор монотонно повторял:
«Вы будете писать музыку. Вы начнете свой концерт. Музыка будет прекрасной...»
И странное дело, через несколько недель действительно захотелось сесть за рояль. Не заставлять себя, не насиловать, а именно захотелось, как раньше, как в юности.
К осени 1900 года были готовы первые две части Второго концерта для фортепиано с оркестром. Музыка лилась широко, мощно, торжествующе. Будто сама душа, выбравшаяся из темной ямы на свет, ликовала и пела.
А еще случилось кое-что другое. В кабинете доктора Даля Рахманинов встретил его дочь.
Лана была совсем юной, года на три-четыре младше Сергея Васильевича. Высокая, стройная, с темными волосами и удивительными зелеными глазами. Когда она входила в кабинет, чтобы подать отцу бумаги, Рахманинов невольно замирал.
Она легко и непринужденноулыбалась, и в этой улыбке было столько живости, столько света, что он вдруг почувствовал: вот она. Вот та самая муза, которую он искал всю жизнь.
Они стали встречаться. Сначала осторожно, тайком. Гуляли по Москве, говорили о музыке, о жизни, о мечтах. Лана слушала его, как никто прежде не слушал. Не просто из вежливости, а по-настоящему вникая в каждое слово. И Второй концерт, который он дописывал зимой и весной 1901 года, весь был пропитан светлым, окрыляющим чувством.
«Посвящаю Н.В. Далю», — написал Рахманинов на титульной странице партитуры.
Доктор помог ему обрести себя. Но в глубине души Сергей Васильевич знал, что истинная его муза - Лана.
Наталья Александровна тоже знала.
Она смотрела на преображенного Сергея, слышала, как взволнованно он рассказывает о визитах к Далю, и сердце ее сжималось. Двадцать четыре года ей исполнилось. Давно пора замуж. Все родные уже поговаривали, что надо бы Наташе определяться.
А она ждала. Ждала, что Серёжа наконец увидит её, не девочку-кузину, не тень, не прислугу, а женщину. Ту, что любит его с тринадцати лет.
И вот теперь появилась эта дочь доктора.
«Ты ведь давал слово, Серёжа, — сказала она однажды, когда они остались вдвоем в гостиной. — Обещал жениться на мне. При всех. Помнишь?»
Рахманинов молчал. Да, обещал. Год назад, в минуту слабости, когда ему казалось, что жизнь кончена и ничего уже не имеет значения. Сказал что-то вроде: «Выйдешь за меня, Наташа?» А она всерьез приняла.
«Я не могу тебя обесчестить, — продолжала Наталья, и голос ее дрожал. — Ты дворянин. Ты дал слово перед семьей. Если откажешься, твоя репутация будет испорчена. Да и моя тоже».
Он понимал, что она права. Отказаться теперь, значит опозорить и ее, и себя. А семья Сатиных столько для него сделала. Да и Наташа... Верная, преданная Наташа, которая ждала его все эти годы.
«Наташ, я... Я закончу концерт, и мы обсудим», — выдавил он наконец.
Она кивнула. И бледно, натянутоулыбнулась. Но победа была за ней.
За несколько дней до премьеры Второго концерта Наталья Александровна вошла в кабинет Сергея Васильевича и положила перед ним чистый лист бумаги.
«Перепиши посвящение», — сказала она тихо, но твердо.
Рахманинов поднял на нее глаза.
«Если не перепишешь, я не выйду за тебя замуж. И скажу всем, что ты меня обесчестил. Ты же понимаешь, чем это грозит».
Долгая пауза повисла в воздухе. Наталья стояла не шелохнувшись, и в её сером взгляде горело что-то отчаянное и беспощадное.
Сергей Васильевич взял перо. И написал новое посвящение. Самому себе на память о том, что некоторые выборы делаются не сердцем, а долгом.
Двадцать девятого апреля 1902 года Сергей Васильевич Рахманинов и Наталья Александровна Сатина обвенчались. Свадьбу пришлось играть по особому разрешению императора Николая II, ведь жених и невеста приходились друг другу двоюродными братом и сестрой, а такие браки церковь запрещала. Но просьбу удовлетворили.
После венчания молодые уехали в свадебное путешествие по Европе. А вернувшись, поселились в Ивановке, которая теперь стала их семейным гнездом. Имение перешло в руки Натальи Александровны, а Сергей Васильевич с энтузиазмом принялся за хозяйство.
Он заказывал новую технику из Америки, разбивал сады, следил за урожаями.
«Последние годы моего пребывания там я очень увлекался ведением хозяйства», — вспоминал он потом.
Четырнадцатого марта 1903 года родилась дочь Ирина, а в 1907-м вторая дочь, Татьяна.
Семья, дом, дети. Всё, как полагается. И Наталья Александровна была счастлива. Или почти счастлива.
Но каждый раз, когда Сергей Васильевич уезжал на гастроли в Москву или Петербург, она знала, что он встречается с ней. С Ланой Даль.
Лана не ушла. Она не могла уйти. Да и Рахманинов не отпускал. Они виделись украдкой в кафе, в парках, на концертах. Лана приходила слушать, как он играет.
Она садилась где-нибудь в глубине зала, и Наталья Александровна всегда чувствовала ее присутствие. Видела, как муж во время антракта ищет глазами кого-то в публике. Как на мгновение замирает, встретив чей-то взгляд.
Но ни слова. Никогда. Будто этого не было.
Сорок лет они прожили вместе. Он между двумя женщинами.
Наталья - законная жена, мать его детей, хозяйка дома, верный друг. Лана - его муза, вдохновение, тайная любовь, которую нельзя ни забыть, ни воплотить.
В 1917 году грянула революция, и жизнь переломилась пополам. Ивановку начали грабить, разорять. Сергей Васильевич метался, пытаясь спасти хоть что-то, но было ясно: оставаться нельзя. И тогда произошло невероятное.
Лана достала визы. Для Рахманинова, для Натальи Александровны, для дочерей. Буквально перед самым закрытием границы. Через Финляндию в Швецию, куда композитора пригласил сам король.
Наталья Александровна приняла эти визы молча. Что ещё оставалось? Поблагодарить соперницу за спасение семьи?
Они уехали в декабре 1917-го. Навсегда. Больше Рахманинов не увидит ни Ивановки, ни России.
В эмиграции всё было чужим. Денег не было, пришлось распродать то немногое, что удалось вывезти. Рахманинов снова стал зарабатывать сидя за роялем. Концерт за концертом, город за городом.
Осенью 1918-го он уехал в Америку. Там его приняли как героя, но это не утешало.
«Я оказался в благополучной стране, — писал он, — а родина истекает кровью».
Сочинять Рахманинов почти не мог. За первые девять лет на чужбине написал всего один Четвертый концерт и несколько песен. Творческий кризис давил, как в молодости после провала симфонии. Только теперь доктора Даля рядом не было.
Зато была Лана.
Она тоже эмигрировала в Америку. И однажды увидела афишу: «Сергей Рахманинов. Концерт». Пришла, села в зале, и когда он вышел на сцену и взял первый аккорд, их глаза встретились.
После концерта они говорили долго. О России, о музыке, о том, что будет дальше.
«Я одинок», — сказал Рахманинов. И Лана поняла, что он имеет в виду, он одинок даже рядом с женой.
Они снова стали встречаться. И снова осторожно, тайно. Наталья Александровна знала, но не подавала виду. Она лишь стала еще молчаливее, еще строже. Погрузилась в хлопоты о доме, о дочерях, о внуках. А по вечерам, когда Сергей Васильевич уезжал в очередное турне, сидела у окна и смотрела в темноту.
Тридцатые годы были относительно спокойными. Рахманинов много гастролировал и давал до ста концертов в год. Деньги наконец появились, и он построил виллу в Швейцарии, на Фирвальдштетском озере. Назвал её «Сенар», по первым буквам их с Натальей имен: Сергей и Наталья Рахманиновы. Это была попытка воссоздать Ивановку.
Сад, парк, вид на озеро. Но не то. Совсем не то.
А потом началась Вторая мировая.
«От одного из русских посильная помощь русскому народу в борьбе с врагом», — написал Рахманинов, отправляя деньги от концерта в фонд обороны СССР.
Наталья Александровна делала всё, чтобы дом оставался русским. Они говорили только по-русски, и заставляли общаться на их родном языке прислугу. Но тоска по родине жгла Сергея Васильевича с каждым днём всё сильнее.
«Вина», — сказал он однажды.
Наталья Александровна подняла на него глаза.
«Что?»
«Вина. Я всю жизнь чувствую вину. Перед Родиной, которую покинул. Перед матерью, с которой едва говорил после отъезда. Перед тобой...»
Она молча отвернулась к окну.
Восьмого марта 1943 года, в калифорнийском доме, куда семья перебралась спасаться от холодов, у Рахманинова случился сердечный приступ.
Всю жизнь он много курил, и болезнь не оставила ему шанса. Рядом была Наталья Александровна и дочь Ирина. Лана не успела приехать.
«Вы ведь слышите? — сознание на несколько мгновений вернулось к нему, и он посмотрел на плачущую жену. — На улице играют мою «Всенощную»...»
Через минуту великого Сергея Рахманинова не стало.
А Наталья Александровна прожила ещё восемь лет. Хранила его архивы, отвечала на письма поклонников, оберегала память о муже. И только перед самой смертью, в 1951 году, решилась рассказать правду. Внуку. Александру.
«Твой дедушка вовсе не был таким мрачным, каким его все считают, — сказала она тихо. — Это я создала этот образ. Чтобы никто не узнал о... о ней. Чтобы все думали, что он страдал от разлуки с Родиной, от депрессий, от болезней. А не от того, что сорок лет разрывался между двумя женщинами и не мог выбрать ни одну».
Семнадцатого января 1951 года Наталья Александровна умерла. Её похоронили рядом с мужем, на кладбище Кенсико, под Нью-Йорком.
Лана Даль пережила их обоих. Но на похороны не пришла.
***
«Что отнимает жизнь, возвращает музыка», — любил повторять Рахманинов, цитируя Гейне.
Может, так оно и есть. Его музыка до сих пор звучит по всему миру. Она мощная, страстная, полная неизбывной тоски и светлой надежды. Второй концерт играют все великие пианисты. «Всенощное бдение» поют в храмах. «Вокализ» не смолкает в концертных залах.
А в Ивановке, на берегу Вязовки, воссозданная усадьба снова принимает гостей. Цветет сирень, шумят липы в парке, блестит на солнце пруд. И каждое лето сюда съезжаются музыканты со всего света играть Рахманинова в том самом доме, где он когда-то был счастлив.
Может, в этом и есть ответ. Не в том, кого он любил больше - Наталью или Лану. А в том, что любовь его, такая трудная и невозможная, вылилась в музыку. И стала бессмертной.