Тихий, едва слышный стон из комнаты свекрови стал для меня привычным утренним будильником. Он был лучше механического звона, потому что сразу, с первой секунды пробуждения, вбрасывал меня в реальность. В мою реальность, где пахло лекарствами, безнадежностью и чужой болью. Я встала, накинула халат и побрела на кухню, не глядя на спящего мужа. Стас всегда спал крепко, отвернувшись к стене, словно отгораживаясь от всего, что происходило в соседней комнате. Словно это не его мать там лежит, а моя.
Я привыкла к этому за последние два года. С тех пор как Нину Петровну разбил удар, наша трехкомнатная квартира превратилась в больничную палату с филиалом в каждой комнате. В гостиной — его мир с телевизором и диваном. В спальне — наш угасающий брак. А в бывшей детской — её мир, состоящий из кровати, тумбочки и окна, в которое она смотрела часами. Моим же миром стала вся квартира целиком, каждый её угол, который требовал уборки, дезинфекции и моего неусыпного внимания.
На кухне я механически поставила вариться овсянку — протертую, жидкую, без соли и сахара. Единственное, что свекровь могла есть. Запах каши смешивался с едким ароматом чистящего средства, которым я вчера до ночи отмывала пол. Чистота — залог здоровья, — любил повторять Стас, морща нос при входе в квартиру. Но чистоту эту наводила я. Своими руками. Каждый день.
Телефон на столе завибрировал. Сообщение от Стаса, хотя он был в соседней комнате. «Ухожу на работу. Не забудь поменять маме всё, сегодня Кира приедет проверять. Чтобы без запахов». Я даже не повернула головы в сторону спальни. Проверять. Они это называли «проверять». Его сестра, Кира, приходила раз в неделю, как ревизор. Она не подходила к матери, не пыталась помочь. Она ходила по квартире, проводя пальцем по полкам, заглядывая в кастрюли, и с удовлетворением находила какой-нибудь недочет, чтобы потом с важным видом доложить брату. А он — отчитать меня.
Я вздохнула и отнесла кашу в комнату Нины Петровны. Она лежала с открытыми глазами, худенькая, почти прозрачная. Когда-то это была властная, громкая женщина с пышной прической и яркой помадой. Сейчас от неё осталась лишь тень. Но глаза… Глаза были живыми. В них плескалась такая тоска, что у меня каждый раз сжималось сердце.
— Доброе утро, Нина Петровна, — сказала я как можно бодрее. — Давайте позавтракаем.
Она перевела взгляд на меня, и в её глазах я увидела что-то похожее на благодарность. Это была моя единственная награда. Я осторожно приподняла её голову, начала кормить с ложечки. Процесс был долгим, мучительным. Больше половины каши оставалось на салфетке.
Я ведь даже не обязана была это делать. Когда мы поженились десять лет назад, я представляла нашу жизнь совсем иначе. Уютные вечера, поездки на природу, детский смех… Стас был другим. Или я была слепа? Он дарил мне цветы, говорил красивые слова. А потом… потом его мать заболела, и вся романтика испарилась, обнажив его истинную суть. Он не просто отстранился — он стал жестоким. Словно мстил мне за то, что болезнь его матери нарушила его комфорт.
Закончив с завтраком, я принялась за самое тяжелое — гигиенические процедуры. Это было унизительно для нас обеих. Для неё, привыкшей к безупречному виду, и для меня, молодой женщины, вынужденной заниматься тем, для чего нанимают сиделок. Но на сиделку у нас «не было денег». Так говорил Стас. Хотя сам недавно купил себе новый дорогой телефон.
Я открыла окно, чтобы проветрить. Легкий весенний ветерок ворвался в комнату, принеся с собой запах цветущей сирени. На мгновение мне показалось, что я дышу полной грудью. Но потом я снова повернулась к кровати, и это ощущение пропало. Предстояла большая работа — смена постельного белья. Матрас был старый, тяжелый, набитый какой-то скомканной ватой. Каждая такая смена превращалась в пытку для моей спины. Но сообщение Стаса не выходило из головы. «Чтобы без запахов». Он даже не писал «позаботься о маме». Он писал о запахах. О своем дискомфорте.
В обед, как и было обещано, приехала Кира. Вошла, не поздоровавшись, сбросила на пуфик в прихожей свою сумочку и сразу направилась в комнату к матери. Я в этот момент как раз пыталась перевернуть Нину Петровну на бок.
— Ну что, как тут у вас? — её голос был полон брезгливого превосходства. Она стояла в дверях, скрестив руки на груди.
— Стараемся, Кира, — тихо ответила я, вытирая пот со лба.
— Стараешься — это хорошо. Только результат где? По-моему, пахнет. Стасик будет недоволен.
Господи, дай мне сил. Просто сил, чтобы не ответить ей сейчас. Чтобы не выставить её за дверь вместе с её дорогой сумочкой и гнилой душой. Она ведь даже не подошла к родной матери. Стоит, как надзиратель.
Я промолчала. Молчание стало моим щитом в этой семье. Щитом, который, как я начинала понимать, медленно превращался в стены моей личной тюрьмы. Я чувствовала, как Нина Петровна напряглась. Она всё понимала. Её ясные глаза смотрели на дочь с такой болью, что мне захотелось закричать вместо неё. Но я лишь стиснула зубы и продолжила свою работу. Вечер обещал быть долгим.
И он наступил. Стас вернулся вместе с Кирой, которая, видимо, дождалась его, чтобы устроить показательную порку. Они вошли на кухню, где я разогревала им ужин. Стас с порога потянул носом воздух.
— Я не понял, Аня, я тебя о чем просил? — начал он, даже не поздоровавшись.
— Я всё сделала, Стас. Я помыла, проветрила…
— Плохо сделала! — он прошел мимо меня, направляясь в комнату матери. Кира семенила за ним, подливая масла в огонь.
— Я же говорила, Стасик! Говорила, что она ленится!
Я пошла за ними. Сердце колотилось где-то в горле. Я стояла в дверном проеме, наблюдая, как мой муж брезгливо смотрит на свою мать, лежащую на чистых простынях.
— Шевелись, воняет! Плохо моешь! — крикнул он, даже не глядя на меня, а куда-то в сторону окна.
Это было так унизительно. Он кричал не на меня. Он кричал в пространство, обозначая свою власть, свое право унижать меня перед сестрой.
— Быстрее, не зря же мы тебя кормим! — поддакнула Кира, и её слова резанули больнее всего.
Кормим… В этой квартире, в которую мои родители вложили половину суммы на первый взнос. В этой одежде, которую я покупаю на остатки от своей удаленной работы, выкраивая по копейке между покупкой лекарств и продуктов. Вы меня кормите?
Слезы подступили к глазам, но я не позволила им пролиться. Вместо этого внутри меня что-то щелкнуло. Холодная, звенящая ярость.
— Хорошо, — сказала я так спокойно, что они оба удивленно посмотрели на меня. — Я сейчас же всё переделаю. Прямо при вас. Я поменяю постельное белье еще раз. Может, тогда вы успокоитесь.
В моем голосе не было истерики. Была сталь. Стас нахмурился, не ожидая такого ответа. Кира фыркнула, мол, посмотрим-посмотрим.
Я вошла в комнату. Подошла к кровати. Нина Петровна смотрела на меня широко раскрытыми глазами. В них был ужас. И какая-то отчаянная мольба. Она слабо повела рукой, словно хотела остановить меня. Но я уже приняла решение. Я должна была пройти через это унижение до конца, чтобы что-то понять. Чтобы поставить точку.
Я начала расстилать постель. Сняла свежее одеяло, подушку. Стас и Кира стояли в дверях, как два истукана, наблюдая за моими действиями с чувством собственного превосходства.
— Давай-давай, шевелись, — бросил Стас.
Мне нужно было снять простыню, а для этого — приподнять тяжелый, свалявшийся матрас. Я уперлась коленями в каркас кровати, напрягла все силы и потянула край матраса на себя. Он был неподъемным. Словно врос в деревянное основание.
Почему они так смотрят? Не просто с презрением. С каким-то странным, напряженным ожиданием. Словно боятся чего-то. Чего они могут бояться? Что я сорву спину? Или что-то другое?
Их взгляды приковали мое внимание. Они смотрели не на меня. Они смотрели на матрас. На то, как я его ворочаю. В их глазах был не только гнев, но и плохо скрытый страх. Это было так странно, так неуместно в этой сцене.
Я снова потянула. Матрас с трудом поддался, съехав набок и обнажив старые, потемневшие доски кровати. И тут я увидела это.
На деревянной рейке, прямо под тем местом, где обычно лежала подушка свекрови, был приклеен кусок широкого скотча. А под ним виднелся край пожелтевшего бумажного конверта. Он был приклеен так, чтобы его невозможно было нащупать, только увидеть, если полностью снять матрас.
Что это? Почему оно здесь? И почему так спрятано?
Мои руки замерли. Я почувствовала, как изменилась атмосфера в комнате. Тишина стала оглушающей. Я подняла глаза на Стаса и Киру. Их лица были белыми как полотно. Улыбки сползли, глаза были полны неподдельного ужаса.
— Что… что ты делаешь? Положи на место! — зашипела Кира.
— Не трогай! — рявкнул Стас и шагнул ко мне.
Но было поздно. Их реакция сказала мне больше, чем мог бы сказать любой крик. Это было что-то важное. Что-то, что они не хотели, чтобы я нашла.
Их паника придала мне сил. Я быстро, одним рывком, оторвала скотч. Деревянные занозы впились в пальцы, но я не почувствовала боли. В руках у меня оказался плотный, пожелтевший от времени конверт.
Я посмотрела на Нину Петровну. На её щекам катились слезы. Она смотрела на конверт, и в её взгляде была… надежда.
— Отдай! — Стас бросился ко мне, пытаясь вырвать конверт из рук.
Но я увернулась. Я отступила к окну, держа свою находку за спиной.
— Что здесь, Стас? Что вы так испугались? Что такого может быть в старом письме?
— Это не твое дело! Это семейные бумаги! — кричал он, его лицо исказилось от злобы.
— Семейные? — я горько усмехнулась. — Та семья, где сына волнует только запах от больной матери, а дочь боится подойти к ней ближе чем на три метра? Эта семья?
Я быстро вскрыла конверт. Пальцы дрожали. Внутри оказалось несколько листков, исписанных аккуратным, бисерным почерком Нины Петровны. Почерком, который я знала по старым открыткам, которые она подписывала нам в первые годы брака.
Я начала читать. Это было что-то вроде дневниковой записи, датированной почти тремя годами ранее. Незадолго до её болезни.
«Сегодня я окончательно поняла, что мои дети, Стас и Кира, ждут только одного — моей смерти. Каждый их звонок — это не забота, а проверка, не случилось ли чего. Каждое слово о деньгах, о квартире… Я им не нужна. Им нужно мое имущество. Они жадные и пустые. Единственный светлый человек рядом со мной — это Анечка. Жена моего непутевого сына. Она одна заботится обо мне без всякой корысти. Она приносит мне цветы, просто так. Она часами слушает мои рассказы о молодости. Я вижу в ней ту дочь, которой у меня никогда не было».
У меня перехватило дыхание. Я подняла глаза. Стас и Кира застыли.
Я продолжила читать вслух, и мой голос звенел в мертвой тишине комнаты:
— «Я приняла решение. Я не хочу, чтобы после моей смерти они всё растащили и перессорились. Моя маленькая дача под Клином, единственное место, где я была счастлива, должна достаться Ане. Это будет мой ей подарок за её доброту. Я уже говорила с юристом, завтра иду подписывать дарственную. Детям ничего не скажу. Пусть это будет сюрпризом. Для них — неприятным, а для неё — заслуженной наградой. Хоть что-то справедливое я должна сделать в этой жизни».
Я закончила читать и посмотрела на них. Картина сложилась. Они нашли это письмо. Они нашли его раньше, чем Нина Петровна успела сходить к юристу. Может, она обмолвилась, может, они рылись в её вещах. И сразу после этого её разбил удар. А они… они спрятали письмо и начали свою игру. Они систематически, день за днем, унижали меня, доводили, чтобы я сама ушла. Ушла, не дождавшись «награды», о которой даже не подозревала. Чтобы я сбежала от их жестокости, оставив их полноправными наследниками всего. Моя покорность и терпение были им не нужны. Им нужно было мое отчаяние.
— Так вот оно что… — прошептала я. — Вот почему вы так старались. Это был не просто скверный характер. Это был расчет. Холодный, мерзкий расчет.
Стас молчал. Его лицо было багровым. Кира вдруг заистерила.
— Она сама виновата! — взвизгнула она, тыча пальцем в сторону матери. — Напридумывала себе! Мы её дети! А она какой-то чужой девке решила всё отдать!
И в этот момент произошло то, чего я никак не могла ожидать.
Нина Петровна, которая годами не могла произнести ни слова, вдруг издала громкий, ясный звук. Не стон. Не мычание. Она посмотрела на меня, потом на дрожащую от злости Киру, и четко, хоть и с огромным усилием, проговорила:
— Ты… мне… не дочь.
Тишина, повисшая в комнате, стала абсолютной. Казалось, даже часы на стене остановились. Стас и Кира смотрели на мать с суеверным ужасом, будто увидели призрака.
А свекровь не останавливалась. Она перевела взгляд на меня. В нём была мольба и указание. Она слабо кивнула в сторону своего старого письменного стола, заваленного хламом.
— Ключ… — прошептала она, глядя на конверт в моих руках.
Я инстинктивно перевернула листки. И правда. С обратной стороны последнего листа, под тонкой полоской скотча, был приклеен маленький, плоский ключик. Я его даже не заметила сначала.
— Какой еще ключ? — жадно спросила Кира, мгновенно забыв о своем потрясении.
Я подошла к столу. Верхний ящик всегда был заперт. «Заклинило», — как говорила Кира, когда я хотела разобрать там старые бумаги. Я вставила ключ в замочную скважину. Он легко повернулся.
Ящик открылся.
Внутри, поверх аккуратной стопки документов, лежал еще один конверт. Но этот был свежим, официальным, с печатью нотариуса. И записка, написанная нетвердой, но разборчивой рукой. Видимо, кто-то писал под диктовку Нины Петровны уже после удара.
Я взяла записку. «Мои дорогие дети. Раз вы это читаете, значит, моя последняя воля исполнена. Юрист приходил ко мне на дом, пока вы были на работах. Видя, как вы обращаетесь с Аней и как ждёте моего конца, я переписала завещание. Всё — квартира, дача, все мои скромные сбережения — отходит моей троюродной племяннице из Саратова. Вы не получите ни копейки. Вы этого заслужили».
Под запиской лежало то самое, новое завещание. И документы на квартиру. На эту квартиру. Оказалось, она никогда и не была нашей общей. Стас соврал мне. Квартира всегда принадлежала только Нине Петровне.
Я подняла глаза. На меня смотрели два мертвых лица. Лица людей, которые в погоне за призрачной дачей потеряли абсолютно всё. Вся их мелочная, жестокая игра, построенная на лжи и жадности, рассыпалась в прах в один миг.
Я молча положила завещание и письмо про дачу на стол. Пусть сами разбираются со своей саратовской племянницей. Это больше не моя война. Я прошла через свою комнату, достала с антресолей небольшую дорожную сумку и начала бросать в неё свои вещи. Футболку, джинсы, зубную щетку, паспорт. Я не брала ничего из того, что мы покупали вместе. Я хотела уйти отсюда чистой.
Стас очнулся первым. Он вошел в комнату, когда я уже застегивала молнию.
— Аня… подожди, — его голос был растерянным, жалким. — Давай поговорим. Это всё… это недоразумение.
Я посмотрела на него. На человека, с которым прожила десять лет. И не почувствовала ничего. Ни злости, ни обиды. Только пустоту. Огромную, звенящую пустоту на месте выжженной души.
— Не о чем говорить, Стас. Ты уже всё сказал за эти годы. Каждым своим словом, каждым взглядом, каждым упреком.
Я прошла мимо него к выходу. В прихожей Кира сидела на пуфике, обхватив голову руками, и раскачивалась из стороны в сторону, как в трансе. Они оба были раздавлены. Но мне не было их жаль.
Я открыла входную дверь. Холодный воздух подъезда ударил в лицо, и я вдохнула его полной грудью. Это был первый по-настоястоящему свободный вдох за последние несколько лет. Я не обернулась. Я просто шагнула за порог, закрыла за собой дверь и медленно пошла вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. С каждым шагом я чувствовала, как с плеч спадает невидимый, но непомерно тяжелый груз. Шум города за окнами лестничной площадки больше не казался враждебным. Он звучал как обещание новой жизни. Моей жизни.