Когда-нибудь, когда жизнь набьет тебе шишек, и ты поймешь цену тихой жертвы, надеюсь, что вспомнишь, и перечитаешь эти строки. В этом маленьком послании, я хочу рассказать тебе о настоящем чуде. О женщине, которая стала твоей первой вселенной.
Она отдала тебе свое тело. Не метафорически — физически, до последней клетки. Её грудь, распухшая от молока, болела так, что слёзы текли ручьями, но она, скрипя зубами от невыносимой боли, снова и снова прикладывала тебя к себе. Ты сосал её жизнь буквально — каплю за каплей, и она отдавала, потому что твой голод, твоя жизнь, твой иммунитет и психическое здоровье были важнее её боли. Она могла выбрать путь легче, путь, значительно проще, безболезненнее. Она могла перейти на искусственное кормление, но свято верила, что то, что дает младенцу материнская грудь, значительно важнее её боли и невзгод. Она носила тебя на себе — на руках. Когда ты был совсем мальцом, это еще было ничего, но, когда твой вес стал приближаться к 10 кг… Только посмотри на свою маленькую, хрупкую маму. Её позвоночник запомнил эту ношу навсегда.
Ты не просто рос на её молоке — ты рос на её нервах. На её бессоннице, что стала вторым состоянием бытия. На её страхе, остром как стекло, когда ты плакал, казалось бы, без причин. На её усталости, такой глубокой, что она забывала собственное имя, но помнила, когда ты последний раз какал или кушал.
Запах её жертвенности въелся в стены дома. Просочившимся на футболку молоком. Твоими писюлями и какулями. Её потом — соленым, бессильным, изможденным. И всегда — теплым молоком, сладким и терпким одновременно. Это был запас настоящей любви — не приторной, а живой, трудной, ежедневной.
Временами она не пела — она стонала колыбельные сквозь сон. Шипела «тшшш» уже не тебе, а себе самой — чтобы не сойти с ума от твоего плача. Качала тебя не на руках — всем телом, раскачиваясь маятником отчаяния и надежды. И в этом метрономе бессонных ночей выбивался один-единственный ритм: жив-жив-жив. Лишь бы ты был жив.
Я смотрел на неё и видел святую — не с иконы, а настоящую. Изможденную, с тёмными кругами под глазами, с посеревшим от тяжести забот лицом, с растяжками на животе как шрамами от войны. Войны за твою жизнь. Она безропотно отдала свою прежнюю себя — ту, что любила спать до полудня, красиво одеваться, пить чай с подругами. Она запечатала на долгие годы ту маленькую щебетунью и стала Матерью. С большой буквы. Стала твоей почвой, твоим воздухом, твоим щитом.
И знаешь, что самое удивительное? Я ни разу не слышал, что б она сетовала, или жалела себя. Ни разу не сказала «я устала». Просто вставала ночью к тебе, кормила, меняла подгузники, целовала в макушку и шептала: «Мама здесь. Мама с тобой». Эти два слова значили больше всех поэм мира. Они значили: я с тобой до конца. Я — твоя территория безопасности. Я — твоё право на жизнь.
Когда-нибудь ты станешь отцом. И тогда, в три часа ночи, когда твой ребёнок будет плакать на руках у жены, ты вдруг поймешь. Поймешь кожей, нутром, всем существом. Поймешь цену этой жертвы. Цену молока, что стало её кровью. Цену бессонных ночей, что стали её временем. Цену её молодости, отданной без остатка.
Ты посмотришь на свою жену — уставшую, прекрасную, святую — и увидишь в ней твою мать. Увидишь ту же любовь, тот же свет, ту же готовность отдать всё за маленькое чудо у груди.
И тогда ты поймешь. Поймешь, что самое великое в жизни — не подвиги, не слава, не деньги. А простая женщина в растянутой футболке, кормящая ребёнка. Сила, что качает колыбель. Тихий голос, что шепчет «Мама здесь. Мама с тобой.» в кромешной тьме.
Это и есть она. Твоя мама. Женщина, что подарила тебе мир ценою себя. И этот дар — навсегда.