— Ты же понимаешь, что она ничего не должна узнать? — голос сестры звучал приглушенно, но в больничной тишине каждое слово ввинчивалось в уши, как сверло. — Если Ленка пронюхает про дачу, она нам такой скандал закатит, что у тебя давление не то что двести, а все триста будет.
— Ой, да не каркай, — отмахнулась мать. Слышно было, как скрипнула кровать — она поудобнее устраивалась на подушках. — Ленка у нас простая, как три копейки. Ей скажешь «надо» — она и побежит. Главное, сейчас с деньгами вопрос решить. Ты ей звонила?
— Нет ещё. Думала, ты сама скажешь. Мол, лекарства дорогие, сиделка нужна…
— Скажу, скажу. Пусть раскошеливается. Она ж у нас «богачка», в городе живет, на иномарке ездит. Не то что мы с тобой, сироты казанские.
Я стояла в коридоре, прижавшись спиной к холодной стене, выкрашенной в тошнотворный персиковый цвет. В руках у меня был пакет с апельсинами и термос с куриным бульоном, который я варила сегодня в пять утра, чтобы успеть до работы. Апельсины казались свинцовыми. Термос жег ладонь даже через пластик.
— Мам, а если она документы попросит? — не унималась Ирка.
— Какие документы? Кто ей их даст? Документы у нотариуса уже лежат, всё оформлено как надо. Дарственная — это тебе не хухры-мухры, её назад не отыграешь. Ты главное молчи. И лицо сделай попроще, когда она придет. А то вечно у тебя на лбу всё написано.
У меня потемнело в глазах. Дарственная? На дачу? На ту самую дачу, в которую я вложила последние три года своей жизни, все премии и отпускные?
Я медленно вдохнула воздух, пропахший хлоркой и дешевой столовской едой. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Хотелось ворваться в палату, швырнуть этот чертов бульон прямо на тумбочку и заорать так, чтобы штукатурка с потолка посыпалась.
Но я не ворвалась. Я же Лена. Старшая. Ответственная. Та, которая «понимает».
Вместо этого я развернулась и на ватных ногах пошла к выходу. Мне нужно было время. Хотя бы полчаса, чтобы переварить это предательство, проглотить этот ком в горле и придумать, как теперь смотреть в глаза людям, которых я считала своей семьей.
Все началось не сегодня и даже не вчера.
— Ленуська, ну ты же старшая, ты же умная! — этот рефрен я слышала с детства.
Ирка — маленькая, Ирке — куклу. Лене — новые колготки, потому что старые порвались, а в школу ходить в чем-то надо. Ирка разбила вазу — это она случайно, она же ребенок. Лена не уследила — бестолочь, здоровая кобыла, а за сестрой присмотреть не может.
Я привыкла. Я втянулась. Я даже гордилась этим статусом «умной и старшей». Это как медаль, которую тебе вешают на шею, и она такая тяжелая, что голову к земле клонит, но ты тащишь, потому что так надо.
Когда отца не стало, мама слегла. Не в прямом смысле, конечно. Она просто превратилась в профессиональную страдалицу.
— Ой, сердце… Ой, ноги… Как же мы теперь без папки-то нашего…
И я взяла всё на себя. Институт, подработка, похороны, поминки, памятник. Ирка тогда только школу заканчивала, у неё была первая любовь, ей было не до гранитных плит и оград.
— Лен, ну ты съезди, выбери, ты же лучше разбираешься, — щебетала она, крутясь перед зеркалом.
И я ехала. Выбирала. Платила.
Потом я уехала в город. Вырвалась, можно сказать. Поступила на второе высшее, нашла хорошую работу бухгалтером в строительной фирме. Вышла замуж, развелась (муж оказался любителем «сходить налево», но это отдельная история), купила квартиру в ипотеку.
А мама с Иркой остались в поселке. В нашем старом доме. Ирка выскочила замуж за местного красавца Виталика, родила Димку, потом развелась, потом снова сошлась… У них там была своя Санта-Барбара, в которую я старалась не лезть.
Я была просто «кошельком на ножках». И, что самое страшное, меня это устраивало. Я чувствовала себя нужной.
— Леночка, у мамы холодильник сломался, — звонила Ирка. — Мастер сказал, ремонту не подлежит. А продукты пропадают…
— Сейчас переведу, купите новый.
— Лен, Димке в школу собираться, а цены сам знаешь какие…
— Сколько надо?
— Доча, крыша на даче течет, того и гляди на голову рухнет, — это уже мама, с надрывом в голосе.
Дача. Наша родовая, так сказать, усадьба. Шесть соток и щитовой домик, который строил еще дед. Когда отец был жив, там всё цвело и пахло. После его смерти дача стала приходить в упадок. Маме было тяжело, Ирке — некогда.
Три года назад, приехав в отпуск, я ужаснулась. Забор покосился, теплица рухнула под снегом, в доме пахло сыростью и мышами.
— Мам, ну нельзя же так, — сказала я тогда. — Это же память.
— А что я сделаю? — мама развела руками. — Здоровья нет, денег нет. Продать бы её, да кому она нужна такая?
И меня переклинило. Я решила, что восстановлю дачу. Сделаю из неё конфетку. Чтобы мама могла там летом отдыхать, воздухом дышать. Чтобы Димке было где на каникулах бегать.
Я впряглась в этот ремонт как проклятая.
Каждые выходные — за руль и сто пятьдесят километров в одну сторону. Стройматериалы, рассада, инструменты. Я нашла бригаду, перекрыла крышу. Поменяла проводку. Поставила новый забор из профнастила. Вычистила участок, посадила розы, туи, газон засеяла.
Деньги улетали в эту дачу, как в черную дыру. Я отказалась от поездки в Турцию, не купила новую шубу, ходила в старых сапогах. Зато на даче теперь была беседка с мангалом и даже, прости господи, биотуалет в доме, чтобы маме ночью на улицу не бегать.
Ирка на даче появлялась редко.
— Ой, Лен, у меня аллергия на пыльцу, я чихаю.
— Ой, Лен, у Виталика спину прихватило, надо лечить.
Зато когда всё было готово, они с мамой там обосновались плотно. Шашлыки, гости, подружки. Я приезжала, видела горы грязной посуды, пустые бутылки, вытоптанный газон — и молча убирала.
— Ну мы же отдыхаем, — говорила Ирка. — А ты, Ленка, любишь копаться, у тебя талант.
И вот теперь — дарственная.
Я вышла из больницы, села в машину и просто смотрела в лобовое стекло, по которому размазывал грязь ноябрьский дождь. Дворники скрипели: вжик-вжик. Вжик-вжик. Как ножом по сердцу.
Значит, пока я горбатилась, вкладывала душу и деньги, они за моей спиной всё решили. Мама подарила дачу Ирке. Тайком. У нотариуса.
А с меня сейчас будут тянуть деньги на «лечение».
Телефон в сумке пискнул. Сообщение от Ирки:
«Ленусь, ты где? Мама ждет, волнуется. Мы тут ей вкусненького захотели, купи что-нибудь к чаю, а то больничная еда — беее».
Я усмехнулась. Нервно так, зло. Вкусненького.
Я завела мотор. Ладно. Хотите игры? Будет вам игра.
Я не поехала домой. Я поехала в строительный магазин. Но не за обоями и не за краской. Я купила большой, навесной, амбарный замок. И цепь. Толстую такую, внушительную.
Потом заехала в супермаркет. Купила торт. Самый дешевый, с жирным масляным кремом, который мама терпеть не может. И бутылку самой дешевой минералки.
В палату я вошла с улыбкой. Той самой, которую я надевала на совещаниях, когда налоговая приходила с проверкой.
— Привет, родные! — бодро сказала я, ставя пакет на стол.
Мама встрепенулась. Она лежала под капельницей, но выглядела вполне бодрой для человека, у которого якобы «криз».
— Леночка! Наконец-то. Мы уж думали, случилось чего.
— Пробки, мамуль, пробки, — я чмокнула её в щеку. Щека пахла пудрой и немного — тем самым бульоном, который, видимо, кто-то уже принес. — А где Ира?
— Вышла, — мама отвела глаза. — Поговорить по телефону.
— Понятно. Ну как ты тут? Что врачи говорят?
Мама сразу приняла скорбный вид. Уголки губ опустились, в глазах появилась вселенская скорбь.
— Ох, доча… Плохо говорят. Лекарства нужны, какие-то импортные, в больнице их нет. Ирка узнавала — стоят, как крыло от самолета.
— Да ты что? — я изобразила испуг. — И сколько?
— Ну… тысяч пятьдесят на первый курс надо. А потом еще реабилитация, санаторий… — мама начала перебирать край одеяла. — У меня ж пенсия — курам на смех. У Ирки — сама знаешь, Димку одевать надо, Виталик опять без работы… Вся надежда на тебя, Леночка.
В палату вошла Ирка. Увидев меня, она дернулась, но тут же растянула губы в улыбке.
— О, сеструха! Привет. А я маме говорю: где наша Лена?
— Да вот она, ваша Лена, — я села на стул, закинув ногу на ногу. — Слушаю про мамины беды. Пятьдесят тысяч, говорите?
— Это минимум, — быстро вставила Ирка. — Там еще медсестре сунуть надо, чтобы ухаживала получше. Сама понимаешь.
Я смотрела на них. На маму — с её аккуратно крашеными волосами (моими, кстати, деньгами оплачен салон). На Ирку — в новом спортивном костюме (кто купил? Правильно, тетя Лена на день рождения подарила).
Они выглядели как заговорщики. Ирка нервно теребила молнию на кофте, мама не смотрела мне в глаза.
— Знаете, — сказала я медленно. — Пятьдесят тысяч — это деньги немалые. У меня сейчас свободных нет.
В палате повисла тишина. Такая плотная, что можно было резать ножом.
— Как нет? — ахнула Ирка. — Ты же премию получила! Ты сама хвасталась!
— Получила, — кивнула я. — И потратила.
— Куда?! — это уже мама. Забыла про «слабое сердце», даже на подушках приподнялась.
— На дачу, — спокойно сказала я. — Купила плитку тротуарную, хочу дорожки выложить весной. И качели садовые заказала, кованые. Дорогие, зараза, но красивые…
Я видела, как они переглянулись. Быстрый, панический взгляд.
— Лен, — осторожно начала мама. — А может… может, повременишь с плиткой? Мать-то важнее плитки. Отмени заказ, деньги верни.
— Нельзя, — я развела руками. — Там невозвратный залог. Да и зачем отменять? Для тебя же стараюсь, мамуль. Выйдешь из больницы, поедешь на дачу, будешь на качелях качаться, воздухом дышать… Красота!
— Да не нужны мне твои качели! — вдруг взвизгнула мама. — Мне лекарства нужны! Ты что, смерти моей хочешь?!
— Мам, успокойся, тебе волноваться нельзя, — Ирка подскочила к ней, начала махать руками. — Лен, ты чего творишь? Видишь, человеку плохо! Найди деньги! Займи, кредит возьми! У тебя зарплата белая, тебе любой банк даст!
— Кредит? — я приподняла бровь. — Ради чего?
— Ради здоровья матери! Ты совсем очерствела в своем городе? Бессердечная! Только о деньгах и думаешь!
— Я? О деньгах? — я встала. Стул противно скрипнул ножками по линолеуму. — А вы о чем думаете?
— Мы о жизни думаем! О выживании! — Ирка перешла в наступление. — Тебе легко рассуждать, ты одна, детей нет, проблем нет. А я кручусь как белка в колесе! И мама болеет из-за того, что переживает за нас всех!
— За всех? — я подошла к окну. На подоконнике стоял засохший фикус. Символично. — Или только за тебя, Ирочка?
— Что ты имеешь в виду? — голос сестры дрогнул.
— Ничего, — я повернулась к ним. — Просто интересно. Мам, а помнишь, ты говорила, что дача — это мое наследство? Что раз я в неё столько вкладываю, то она мне и достанется?
Мама побледнела. Теперь уже по-настоящему.
— Ну… говорила… И что? Я ещё не умерла, чтобы наследство делить!
— Да живи сто лет, — искренне сказала я. — Просто я тут подумала… Раз уж нужны деньги на лечение, может, продадим дачу?
Эффект разорвавшейся бомбы.
— Нет! — хором крикнули они.
— Почему нет? — я сделала вид, что удивлена. — Земля там дорогая, дом я отремонтировала, коммуникации провела. Миллиона три можно выручить спокойно. Хватит и на лечение, и на санаторий, и Ирке еще останется ипотеку закрыть.
— Нельзя продавать! — мама схватилась за сердце. — Это родовое гнездо! Память об отце!
— Так ты же сама говорила три года назад: «Продать бы её, да кому она нужна». А теперь, когда я там всё сделала, вдруг «гнездо»?
— Лена, прекрати! — Ирка встала между мной и кроватью матери, как львица, защищающая детеныша. — Ты доводишь мать до инфаркта! Уходи! Деньги переведешь на карту, а сейчас — пошла вон!
Я посмотрела на сестру. В её глазах был страх. Животный страх, что их план рухнет. Что «дойная корова» вдруг начала брыкаться.
— Хорошо, — сказала я. — Я уйду. Но денег не переведу.
— Что?!
— То. Нет у меня денег. Всё в даче. В той самой, которая «родовое гнездо». Так что, мамуль, лечись по полису ОМС. Там бесплатно. А я поехала. Мне еще плитку принимать.
Я взяла свою сумку и вышла.
В коридоре я слышала, как Ирка орала:
— Она блефует! Она не посмеет! Она всегда дает деньги!
— Звони ей! Верни её! — стонала мама.
Я шла по коридору и улыбалась. Меня трясло, руки дрожали так, что я с трудом попала ключом в замок машины. Но это была дрожь освобождения.
Я села в машину, включила музыку на полную громкость. Что-то тяжелое, роковое. И поехала.
Не домой. На дачу.
Сто пятьдесят километров я пролетела за полтора часа. Штрафов нахватала, наверное, кучу, но мне было плевать.
Дача встретила меня темнотой и тишиной. Ноябрьский ветер гонял по участку опавшие листья. Те самые розы, которые я укрывала на зиму специальным материалом, сиротливо торчали из-под снега.
Я открыла ворота. Загнала машину.
Вошла в дом. Включила свет.
Всё здесь было моим. Каждая доска, каждый гвоздь, каждая занавеска. Я выбирала, я платила, я ругалась со строителями.
На столе в кухне стояла чашка с недопитым чаем. Иркина чашка. С отпечатком помады. Рядом — фантики от конфет.
Меня накрыла волна ярости. Такой горячей, что захотелось крушить всё вокруг.
Они думают, что они самые хитрые? Думают, что оформили бумажку — и всё, дело в шляпе? Лена-дура будет платить, ремонтировать, а они — владеть?
Я достала из багажника тот самый амбарный замок и цепь.
Подошла к шкафу в прихожей, где хранились документы на дом. Старые, еще на отца оформленные. Новых, конечно, не было. Они, видимо, у Ирки или у мамы.
Я начала рыться в ящиках. Мне нужно было найти хоть что-то. Квитанции, чеки, договоры с подрядчиками. Всё, что доказывает, что это Я вкладывала деньги.
Я вываливала содержимое ящиков на пол. Старые газеты, какие-то квитанции за свет десятилетней давности…
И вдруг рука наткнулась на плотный конверт, заклеенный скотчем и спрятанный под стопкой старых журналов «Сад и огород».
Я разорвала конверт.
Внутри лежала копия той самой дарственной. Свежая. Датированная прошлым месяцем.
«Я, Иванова Тамара Петровна, находясь в здравом уме и твердой памяти, безвозмездно передаю в собственность своей дочери, Сидоровой Ирине Алексеевне, земельный участок и жилой дом…»
А под дарственной лежал еще один листок. Сложенный вчетверо тетрадный лист в клеточку.
Почерк мамы. Корявый, старческий.
«План» — было написано сверху.
1. Сказать Лене про сердце. Положить в больницу (договориться с тетей Валей зав отделением).
2. Попросить 50 тысяч на лекарства.
3. Через месяц сказать, что нужна операция — еще 100 тысяч.
4. К весне сказать, что врачи велели покой и воздух, пусть Лена достроит баню (она давно собиралась).
5. Летом, когда Лена всё сделает, поменять замки и сказать, что дача теперь Иркина. Лене сказать, что она нам надоела своими упреками.
Я читала эти пункты, и волосы у меня на голове шевелились.
Это был не просто обман. Это был бизнес-план. Циничный, расчетливый план по выкачиванию из меня ресурсов перед тем, как выкинуть меня из жизни, как использованный материал.
Пункт 4. «Пусть Лена достроит баню».
Я действительно собиралась строить баню весной. Уже даже проект выбрала. Сруб из липы. Печка дорогая.
У меня из горла вырвался странный звук. То ли смех, то ли всхлип.
Я села на пол прямо среди разбросанных бумаг.
Так вот, значит, как.
Они не просто использовали меня. Они презирали меня. Считали тупой рабочей лошадью, которая будет пахать, пока не сдохнет.
Телефон в кармане начал разрываться. Ирка.
Сбросила.
Снова звонок. Мама.
Сбросила.
Сообщение от Ирки: «Ты где? Маме плохо! Врача вызывали! Если с ней что-то случится — это на твоей совести, тварь!»
Я посмотрела на сообщение. «Тварь». Вот и маски сброшены.
Я поднялась. Стряхнула с колен пыль.
Взяла маркер. Жирный, черный маркер, которым подписывала рассаду.
Перевернула листок с их «Планом». И на чистой стороне написала крупными буквами:
«БАНЯ ОТМЕНЯЕТСЯ. ЦИРК УЕХАЛ, КЛОУНЫ ОСТАЛИСЬ».
Положила листок на стол, придавив его Иркиной чашкой с помадой.
Потом вышла на улицу.
Было уже темно. Холодно. Мокрый снег летел в лицо.
Я подошла к электрощитку на столбе. У меня был ключ — я же сама этот щиток устанавливала.
Щелчок. И дом погрузился во мрак.
Я достала кусачки из машины (всегда вожу с собой набор инструментов, привычка). И перекусила провода, идущие от столба к дому. Под корень. Чтобы восстановить — нужно будет вызывать электриков, платить деньги, ждать.
А денег у них нет. У них есть только я. Вернее, была.
Потом я закрыла входную дверь. Навесила на ручки ту самую цепь. И защелкнула амбарный замок. Ключ от него размахнулась и швырнула в сторону соседского заброшенного участка, в заросли бурьяна.
Всё.
Я села в машину.
Но уезжать не спешила.
В голове крутилась одна мысль. Дача — это полбеды. Это деньги. Деньги можно заработать.
Обида жгла не за деньги. Обида жгла за любовь. За ту самую детскую любовь, когда ты несешь маме красивый камушек, а она говорит: «Убери этот мусор», и тут же целует сестру за какой-то рисунок.
Я всю жизнь пыталась купить эту любовь. Сначала пятерками в дневнике. Потом зарплатой. Ремонтами. Лекарствами.
А любовь не продается. Её либо дают даром, либо не дают вообще.
И тут меня осенило.
Квартира.
Мамина квартира в городе. Трешка в центре. В которой я выросла. В которой у меня была доля при приватизации. 1/3.
Когда я уезжала и покупала свою, мама слезно просила:
— Леночка, откажись от доли в пользу меня. Я же старая, мне страшно, вдруг ты квартиру продашь, подселишь кого-то… Я хочу быть полной хозяйкой. А потом, когда умру, всё вам с Иркой пополам будет.
И я отказалась. Подписала отказ. Подарила свою долю маме.
«Потом всё вам с Иркой пополам».
А если… если и там уже лежит какая-нибудь дарственная? Если и квартира уже давно отписана Ирке?
Холодный пот прошиб меня по спине.
Квартира стоит миллионов пятнадцать. Это не дачный домик.
Если они провернули это с дачей, почему они не могли провернуть это с квартирой?
Я достала телефон. Набрала номер своей знакомой, которая работала в Росреестре. Было уже поздно, девять вечера, но мы с Танькой дружили сто лет.
— Танюш, прости, что поздно, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Срочно надо. Можешь пробить одну квартиру? Прямо сейчас. Вопрос жизни и смерти.
— Лен, ты сдурела? Я дома, база на работе.
— Тань, у тебя же удаленка есть, я знаю. Пожалуйста. Я в долгу не останусь. С меня «Мартини» и тот сыр, который ты любишь.
— Ладно, — вздохнула Таня. — Диктуй адрес.
Я продиктовала.
— Жди. Перезвоню через пять минут.
Эти пять минут тянулись вечность. Я смотрела на темный дом, на черные окна, которые смотрели на меня с укором.
Звонок.
— Лен, ты сидишь? — голос Тани был странным.
— Сижу. Говори.
— В общем так… Квартира эта… Она не на твоей маме.
— А на ком? На Ире?
— Нет. Не на Ире.
— А на ком?!
— Собственник — Гордеев Виталий Сергеевич. Это кто?
Виталик. Муж Ирки. Тот самый, который «без работы» и у которого «спину прихватило».
— Как… Виталик? — прошептала я. — Когда?
— Договор купли-продажи от… подожди… полгода назад. С пожизненным проживанием Ивановой Тамары Петровны. То есть, твоя мама продала квартиру этому Виталию, но с правом жить там до смерти.
Мир перевернулся.
Продала. Зятю.
Не подарила дочери. А продала зятю.
Зачем? Почему?
И тут пазл сложился.
Полгода назад Виталик вдруг купил новую машину. Джип. Огромный, черный. Сказал, что «наследство от бабки получил».
Они продали квартиру фиктивно, чтобы обналичить материнский капитал? Нет, бред.
Они продали её, чтобы… чтобы вывести из-под удара?
Или…
Стоп.
Виталик — игрок. Я слышала краем уха от общих знакомых, что он балуется ставками.
Если мама переписала на него квартиру… И если он проиграется…
То мама окажется на улице. И приползет ко мне.
А Ирка… Ирка, видимо, такая же дура, как и я, если позволила мужу-игроману стать собственником единственного жилья.
Или мама об этом не знает?
Может, они её обманули? Подсунули документы не на дарение Ире, а на продажу Виталику? Мама плохо видит, в юридических тонкостях не разбирается.
«Подпиши здесь, мамуль, это чтобы налоги меньше платить».
Господи.
Они не просто кинули меня. Они кинули сами себя. Они сидят на пороховой бочке с зажженным фитилем.
И сейчас, требуя с меня 50 тысяч, они, возможно, пытаются заткнуть очередную дыру в долгах Виталика.
Я расхохоталась. Громко, истерично. В темноте машины этот смех звучал жутко.
— Ну что, дорогие родственнички, — сказала я пустоте. — Сами себя переиграли?
Телефон снова звякнул.
Таня прислала выписку из ЕГРН в мессенджер.
Я открыла файл.
Собственник: Гордеев В.С.
Обременение: Ипотека в силу закона.
Что?!
Какая ипотека?
Я вчиталась. Квартира в залоге у банка. Виталик взял под залог квартиры кредит. Огромный кредит. Десять миллионов.
Дата договора залога — месяц назад.
Десять миллионов.
Где эти деньги?
Если они есть, почему они трясут с меня 50 тысяч на лекарства?
Значит, денег нет. Проиграл? Вложил в какую-то аферу?
И теперь, если он не будет платить, банк заберет квартиру. Вместе с прописанной там мамой.
И они придут ко мне. Жить. Все трое. Плюс Димка.
В мою «двушку», за которую я еще плачу ипотеку.
Нет.
Нет!!!
Я ударила кулаком по рулю. Сигнал гуднул, вспугнув ворон на соснах.
Я не позволю.
Я завела мотор.
Я знала, куда ехать. Не в больницу. И не домой.
Я поехала к Виталику. Он сейчас должен быть в той самой квартире. Жирует, пока теща в больнице, а жена её караулит.
Через час я была у своего бывшего дома.
В окнах горел свет.
Я поднялась на третий этаж. Ключей у меня, конечно, давно не было («Лен, сдай ключи, а то мало ли, потеряешь»).
Я нажала на звонок. Длинно, настойчиво.
За дверью послышались шаги. Тяжелые, шаркающие.
— Кто там? — голос Виталика. Хриплый, пьяный.
— Открывай, Виталя. Свои.
— Ленка? Ты чего приперлась на ночь глядя?
— Открывай, говорю. Разговор есть. На десять миллионов.
За дверью затихло. Щелкнул замок.
Виталик стоял в трусах и майке-алкоголичке. Лицо одутловатое, глаза красные. В квартире пахло перегаром и чем-то еще… сладковатым. Травой?
— Чего тебе? — буркнул он, не пропуская меня внутрь.
Я оттолкнула его плечом и прошла в коридор. В тот самый коридор, где я когда-то училась кататься на велосипеде.
Обои были ободраны. На полу валялись коробки из-под пиццы.
— Где деньги, Виталя? — спросила я прямо.
— Какие деньги? Ты че, белены объелась?
— Десять лямов, которые ты взял под залог маминой хаты. Где они?
Виталик побелел. Его глаза забегали.
— Ты откуда знаешь? Это не твое дело!
— Мое. Потому что когда вас вышвырнут на улицу, вы припретесь ко мне. А я этого не хочу.
— Никто нас не вышвырнет! — взвизгнул он. — Я вложился! В тему! В крипту! Сейчас курс подскочит, я всё верну и еще сверху навалюсь! Я буду богаче тебя, крыса офисная!
— В крипту… — я покачала головой. — Идиот.
— Сама дура! Вали отсюда! Это моя квартира! Моя! Документы видел?!
Он схватил меня за рукав куртки, пытаясь вытолкать.
Я дернула рукой.
И тут из комнаты вышел…
Я замерла.
Из моей бывшей детской вышел мужик. Огромный, лысый, в кожаной куртке. Лицо такое, что им можно гвозди забивать.
— Проблемы, Виталя? — спросил он тихим басом.
Виталик сжался, как проколотый мяч.
— Нет, нет, Руслан, никаких проблем. Это родственница… она уже уходит.
Лысый посмотрел на меня. Взгляд был тяжелый, оценивающий.
— Родственница, значит. Слышь, родственница. Твой зятек нам должен. Много должен. Срок — до завтрашнего вечера. Если не вернет проценты — мы квартиру забираем. Документы у нас.
— Квартира в залоге у банка, — сказала я машинально.
Лысый усмехнулся. Страшной такой ухмылкой, где не хватало пары зубов.
— Банк подождет. У нас договор займа частный. С переходом права собственности в случае невозврата. Виталя подписал. Да, Виталя?
Виталик сполз по стенке на пол.
— Я отдам… я отдам… мамой клянусь…
Я смотрела на этот сюрреализм и понимала одно: это конец. Полный, окончательный конец.
Квартиры нет. Дачи нет (потому что Ирка её тоже профукает моментально). Денег нет.
И завтра вечером эти братки придут выселять маму. Которая лежит в больнице с «кризом» и мечтает о 50 тысячах на лекарства.
Я посмотрела на Виталика. На Лысого.
— Сколько он должен? — спросила я.
— Проценты? Триста штук. До завтра. Основной долг — потом поговорим.
Триста тысяч.
У меня на счету было триста пятьдесят. Отложенные на «черный день».
Вот он, черный день. Чернее не бывает.
Я могла бы сейчас достать телефон, перевести деньги и спасти ситуацию. На месяц.
Я сунула руку в карман. Пальцы коснулись холодного пластика телефона.
Виталик поднял на меня глаза. В них была мольба.
— Ленка… Леночка… Выручай. Убьют ведь. И мать на улицу выкинут. Ну прости ты нас, дураков. Мы хотели как лучше… Мы хотели разбогатеть, тебе же сюрприз сделать…
Врать он не умел. Даже сейчас врал.
Я достала телефон.
Разблокировала экран.
Виталик затаил дыхание. Лысый с интересом наблюдал.
Я открыла приложение банка.
Набрала сумму. 300 000.
Палец завис над кнопкой «Перевести».
Вспомнила маму в больнице. «Ленка у нас простая, как три копейки».
Вспомнила их «План» на тетрадном листке.
Вспомнила «Тварь» в сообщении.
Я посмотрела на Виталика.
— Знаешь, Виталя, — сказала я тихо. — Сюрприз удался.
И я нажала кнопку.
Но не «Перевести».
Я нажала кнопку блокировки экрана. И убрала телефон в карман.
— Денег нет, — сказала я Лысому. — Забирайте квартиру. Забирайте Виталю. Забирайте всё.
— Ты че?! — заорал Виталик, вскакивая. — Ты че, сука?! У тебя же есть! Я знаю, что есть!
— Были, — улыбнулась я. — Но я купила плитку. И качели. Очень дорогие качели.
Я развернулась и пошла к двери.
— Стой! — Виталик кинулся на меня.
Лысый лениво выставил руку и перехватил его за шиворот, как щенка.
— Даму не трожь, — сказал он. — Дама свое слово сказала. Разбираться будем с тобой.
Я вышла из квартиры. Дверь за мной захлопнулась. Из-за неё донесся глухой удар и вскрик.
Я сбежала по лестнице.
Выскочила из подъезда, глотая холодный воздух.
Всё. Я сожгла мосты. Я уничтожила их.
Я села в машину. Меня трясло так, что зуб на зуб не попадал.
Что я наделала?
Завтра маму выпишут. Ей некуда будет идти.
Она придет ко мне.
Но я не пущу.
Я сменю замки. Я сменю номер телефона. Я уволюсь и уеду в другой город. В другую страну. На Марс.
Телефон снова зазвонил.
Неизвестный номер.
Я взяла трубку.
— Елена Сергеевна? — мужской голос. Строгий, официальный.
— Да.
— Это дежурный врач из кардиологии. По поводу вашей мамы, Ивановой Тамары Петровны.
У меня внутри всё оборвалось.
— Что… что случилось? Она умерла?
— Нет, — голос врача стал жестче. — Она сбежала.
— Что?
— Час назад к ней пришла посетительница, ваша сестра, кажется. Они о чем-то громко спорили, кричали. Потом ваша мама выдернула капельницу, оделась и ушла вместе с сестрой. Мы пытались их остановить, но они сели в машину к какому-то мужчине и уехали. Мы обязаны сообщить в полицию о самовольном уходе пациента.
— К какому мужчине? — тупо спросила я.
— На черном джипе. Огромный такой. Медсестра номер записала, если нужно.
Черный джип. Виталик.
Значит, Виталик был там, в больнице, час назад. А потом приехал домой, где я его застала.
А где тогда мама и Ирка?
Если они уехали с ним час назад, они должны быть в квартире. Но их там не было.
Куда он их де?
И тут меня пронзила страшная догадка.
«Документы у нотариуса уже лежат, всё оформлено как надо».
А что, если они поехали не домой?
Что, если они поехали…
Нет. Не может быть.
Я вспомнила слова Лысого: «Срок — до завтрашнего вечера».
Виталик искал деньги. Любым способом.
Я завела машину.
И тут на лобовое стекло упало что-то тяжелое.
Я вздрогнула.
Это была ворона. Мертвая ворона. Она шлепнулась на стекло, оставив кровавый след, и скатилась на капот.
Плохой знак. Очень плохой.
Я включила дворники, смахивая этот ужас.
И в этот момент мне пришло еще одно сообщение. С номера мамы.
Но текст был не мамин.
Фотография.
Мама и Ирка сидят в каком-то подвале. Связанные. Рты заклеены скотчем. Глаза полные ужаса.
И подпись:
«Триста штук были проценты. А основной долг — десять лямов. Если до утра не будет денег — минус два родственника. Квартиры мало. Нам нужен кэш. Время пошло, Леночка».
Конец 1 части, продолжение уже доступно по ссылке, если вы состоите в нашем клубе читателей.