Боль

Бог подумал.

Ещё не сказал — помыслил. И этого хватило. Хватило сполна. Не было ни времени, ни пространства — лишь безжизненная пустота, шёлковая и бездонная, совершенный ноль бытия, где даже понятие «ничто» теряло смысл. В этой бездне, тяжелее свинца и горячее ядра звезды, зародилась Мысль. Не искра — целая вселенная, сжатая в точку, чудовищный сгусток чистого «Я», не имеющий выхода, не имеющий формы, ничего, кроме собственного, невыносимого существования.

Она вздулась в первозданной пустоте, как раковая опухоль на теле небытия. Её тяжесть, плотность, были таковы, что сама бездна начала сжиматься, образуя гравитационный колодец тоски — тоски по-иному, по выходу, по выражению. Это была мука беременности самой собой, утробное кружение без надежды на роды. Пустота стонала под этим давлением, бархат её рвался, как гнилая ткань, швы небытия трещали, не будучи в силах сдержать растущее напряжение.

Мысль, не выдержав собственного веса, собственной невыразимости, разорвалась.

Это не был взрыв — это была агония. Рождение через самораспятие, кесарево сечение, произведённое собственной сущностью, над собственной же плотью. Тишина, достигшая критической массы, порвала себя изнутри — и родился Звук. Но не мелодия — а Первый Крик. Утробный рев, который был болью, светом, материей и смыслом, спрессованными в один сплошной, рвущий глотку акт творения.

И этот Крик был Словом. Не буквой, не слогом — Словом, первопричиной, первым актом воли, отторгнувшим от себя тьму. Оно не прозвучало — ударило по безмолвию, как гигантский вселенский молот по наковальне, высекая из тьмы искры-звёзды. Каждая искра была одновременно и раной на теле вечности, и плазмой, затягивающей эту рану. Свет хлынул не ослепительный и чистый — кровавый, яростный, рвущийся наружу, как плоть из-под скальпеля. Он был живым, этот свет, он обжигал и калечил сам себя, чтобы создать иное.

Слово не просто зазвучало — оно начало творить. Каждая вибрация, каждый обертон рождал новую реальность. Оно не описывало — приказывало. «Да будет!» — и это был не приказ монарха, а стон роженицы, выталкивающей из себя плоть мира. Первоматерия, содрогаясь, послушная повелению, начала кристаллизоваться, образуя пространство. Мгновение, застыв в ужасе перед собственным рождением, растянулось во время. Слово, произнесённое один раз, эхом разошлось по новорожденной вселенной, становясь законом, силой, материей. Стало тем первым импульсом, тем первотолчком, что запустил движение — не механическое, а живую, дышащую, стонущую вибрацию становления. Так из акта самопожертвования мысли, через муки рожденного ею Слова, явилась вся материя мира — не как конструкция, а как вечно текущая, струящаяся, живая мука.

И с той первородной секунды, когда боль превратилась в свет, закон бытия запечатлелся в самой ткани мироздания — навеки неизменный, железный и прекрасный в своей жестокости. Жизнь является на свет лишь через саморазрушение, через разрыв собственной целостности ради иного. Всё сущее — от гигантской галактики, кружащей в космическом танце, до ростка, пробивающего земную толщу, — лишь эхо. Отражение того первого, божественного надрыва, застывшее в бесчисленных вариациях.

Ты дышишь — и с каждым вдохом в лёгкие входит воздух, что когда-то был частью того первокрика, тем самым выдохом агонии, ставшим началом дыхания. Пьешь воду — и вкушаешь слезы вселенной, соленые от первородной боли. Ступаешь по земле — и под подошвой содрогается прах. Не просто пыль. Это плоть титанов, материя первых существ, растений, камней, что рвались к жизни сквозь агонию рождения, ломая собственные формы, чтобы дать форму новым. Ты не творец — ты наследник. Ты — носитель древнего кода, вписанного в каждую клетку страданием первотворения. И холод этой истины, её безжалостная и величественная простота, ощущается каждым нервом — как тихий, непрекращающийся ропот крови, как смутная память о том, что ты никогда не был и не будешь первым.

И мысль твоя, человеческая, — не тихий досуг ума, не праздная игра нейронов. Это та же самая, бунтующая против небытия сила, что вызвала к жизни миры. Она приходит к тебе не озарением — зреет в тебе, как нарыв. Смутный, тёмный, неоформленный сгусток томления по смыслу, по цели, по выходу из одиночества чрева. Она — та самая невыплаканная слеза, что стоит комом в горле, когда видишь красоту заката, заставляющую сердце сжиматься от невозможности ею поделиться. Она — спазм в груди при виде несправедливости, которую бессилен исправить. Она требует не просто выражения в слове или вздохе — требует воплощения в плоти мира. Она хочет, чтобы ты выковал из её огненной, мучительной сердцевины поступок.

Не дело, нет — дело можно отложить, дело мелко и сиюминутно. Именно поступок, волеизъявление — разрыв привычной ткани будней, прыжок в неизвестное с уверенностью, что именно в полёте появится то, что не позволит упасть, разбиться в дребезги. Только в полёте. Акт воли, который оставит шрам на лице реальности и на твоей собственной душе. Чтобы мышцы твои горели от реального, а не воображаемого усилия, чтобы подушечки пальцев стирались в кровь об острую поверхность истины, из-под кожи проступал пот и кровь настоящего, а не выдуманного проживания. Иначе мысль, не нашедшая выхода, обратится внутрь — отравит тебя, сгниёт заживо, превратится в циничную усмешку или в тихое, беззвучное безумие, с которым будешь жить годами, как с невидимой опухолью.

И этот поступок — не конечная точка, не галочка в списке свершений. Это камень, брошенный в стоячую воду вечности. От него идут круги, расходящиеся дальше и дальше, и ты уже не в силах их остановить. Ты сделал шаг — и где-то, на другом конце земли, дрогнула ось мира, изменив баланс сил. Ты произнёс слово — не зная сам его веса — и оно, как семя, упало в чужую, вспаханную страданием душу, проросло в ней либо цветком надежды, либо ядовитым сорняком отчаяния. Ты просто обернулся на чей-то зов — и это навсегда изменило маршруты двух, а то и десятков судеб, слившихся в один миг. Ты не можешь не действовать. Даже бездействие твоё — это действие — молчаливый приговор, выбор, который тоже запускает свои цепные реакции. Движение — твоё клеймо и твой крест, вбитый в плоть с самого начала времён. Одно действие, рождённое из боли мысли, влечёт за собой другое, закручивая в водоворот, из которого нет выхода — только стремительное, головокружительное падение вперёд, вглубь жизни, на самое её дно.

А потом нисходит тьма. Не конец — возвращение в лоно. Она приходит не как грабитель, а как великая и милосердная матерь, заливая раскалённый, истерзанный движением мир своим грудным, терпким молоком. Она укачивает усталое, исхлёстанное ветрами событий сознание, обволакивает раскалённые виски прохладой забвения, на время стирая страдание с пораненной кожи души. Она — та самая первозданная тишина, что была до мысли, её праматерь и её вечная противоположность. Ты тонешь в ней, как в водах Леты, и тебе кажется — вот он, покой. Утихла боль, умолкла назойливая мысль, остановилось судорожное движение. Наступает прекрасная, обманчивая нега. Но это — обман. Великий и необходимый для жизни обман. Ибо в её собственном чреве, в этой благодатной, плодородной тьме, уже зреет новая мука. Она, как трудолюбивая пчела, собирает нектар всех незавершённых слёз мира, всю его неспетую песнь, всю невысказанную жажду. И, переполнившись, перезрев, как плод, снова разрывается изнутри. Рождается рассвет. Новый свет. Новая пытка. Новое дитя. Новый виток. И так — до скончания веков, пока не иссякнет сама вечность.

Тогда, в самом горниле бесконечного круговорота, в промежутке между старой болью и новой, из пепла усталости и щепок сломанных надежд, рождается любовь. Не утешение — откровение. Не спасение — причастие. Она приходит не ангелом в сияющих одеждах — соратником по боли, товарищем на пути бытия, таким же израненным и усталым. Она — это когда видишь в глазах другого человека не отражение своих ожиданий, а ту же самую, до слёз знакомую бездну одиночества, то же исступление перед лицом вечности, тот же немой вопрос, на который нет ответа. Ты узнаёшь в них отражение собственного страха, свою тоску, свою незаживающую рану. И понимаешь, что вы — не два одиноких острова, а две вершины одной горы, скрытой под водой. Два голоса в одной песне, что не смолкает никогда. Два ростка, пробившиеся из одной расщелины в камне, чтобы хоть как-то согреть друг друга. Это знание не лечит — оно делает общую боль острее, яснее, ведь теперь чувствуешь не только свою, но и его. Но теперь эту боль ты несешь не один. Это та рана, что стала вторым, общим сердцем, бьющимся в унисон с другим.

А на дне общей раны, на её огненной, кровавой сердцевине, где уже нет места иллюзиям, рождается вера. Не в бога, не в высший разум — а в сам безумный, прекрасный и равнодушный круговорот. В его неумолимую, святую логику. Веру в то, что твоя боль не напрасна. Что падение — это чей-то толчок к взлёту. Что отчаяние — почва, удобренная твоими же слезами, на которой взойдёт чья-то чужая надежда. Ты начинаешь верить не в идею, а в саму жизнь. В её страшную, милосердную, вечную работу, которая использует тебя как материал, не спрашивая согласия, и в этом есть свой высший, непостижимый смысл.

Чтобы по-настоящему услышать мир — его музыку, тихий стон, его беззвучную молитву — ты должен сначала оглохнуть. Оглохнуть от собственного непрерывного внутреннего стона, от гула собственных мыслей, от крика своего эго. Чтобы увидеть — не глазами, а сердцем — глубину другого человека, его скрытые ландшафты, ты должен сначала ослепнуть. Ослепнуть от собственного страха, от предрассудков, от бесконечного потока картин, что мелькают перед внутренним взором. Чтобы найти что-то настоящее — любовь, себя, смысл — ты должен сначала потерять всё. Всё до последней пылинки. Все свои представления, свои опоры, все свои карты. Должен рухнуть на самое дно, удариться о него всеми костями, услышать их оглушительный хруст, и только тогда, оттолкнувшись от этого дна, от низшей точки, ты совершишь прыжок. Не вверх, к небу — а вперёд. Сквозь себя. Сквозь свою боль. Сквозь собственную тьму. К другому.

И сожаление… оно придёт потом. Обязательно придёт. Не явится грозным судьёй с молотком в руках. Оно тихо сядет на краешек кровати, как старый, слепой и бесконечно уставший пёс, и будет смотреть на тебя своими мутными, ничего не осуждающими глазами. В его безмолвном взгляде ты прочтёшь всё. Все свои ошибки, все несказанные слова, все не содеянные поступки, все повороты не туда, промедления, все трусости. И заплачешь. Но это будут не горькие слёзы отчаяния. Это будут светлые, очищающие слёзы. Слёзы прозрения.

Потому что ты наконец осознаешь. Поймёшь, что этот вечный, неизбывный круг — и есть любовь. Что боль — это и есть тот самый свет, что выжег тебя дотла, затем, чтобы ты смог родиться заново. Что ты — не маленькое, отдельное «я», а часть всего. И всё, это часть тебя. В этом — вся душераздирающая, невыразимая словами истина. Правда, от которой перехватывает дыхание, сжимается горло и наворачиваются на глаза те самые, очищающие слёзы. Вот она. Почему же я не видел этого раньше?

И ты стоишь. Просто стоишь. Без мыслей, без цели, без вечного, судорожного желания куда-то бежать и что-то доказывать. Стоишь на краю, а точнее — в самой сердцевине вечного круговорота, и наконец-то слышишь.

Слышишь тишину. Не ту, что есть отсутствие звука, а ту, что является его праматерью. Великую, всеобъемлющую, густую тишину, из которой рождается всё — и первый крик, и последний вздох. В тишине этой — рокот. Гул бесконечной жизни. Не крик, не стон, а ровный, мощный, утробный гомон вечного движения, в которое вписана и твоя маленькая, трепетная нота.

Ты наконец понимаешь. Не умом — кожей, нервами, каждой клеткой. Осознаешь, что боль — не проклятие. Это плата за вход. Плата за право чувствовать, дышать, любить, терять. Это та самая расплавленная монета, которую ты вложил в руку вечности, чтобы купить себе билет на этот праздник, на пир, на эту битву. И рубцы на душе — не шрамы. Это иероглифы, выбитые на коже рассказы о пройденном пути, о битвах и победах, о поражениях и любви.

Ты смотришь на небо, и оно не кажется больше бесконечно далёким и равнодушным. Оно — плоть от плоти твоей. Ты смотришь на другого человека, и видишь не чужака, а странника, идущего по той же дороге. Вы шли разными тропами, но падали на одни и те же камни, пили из одного источника тоски, и на плечах лежит один и тот же груз — груз жизни, груз памяти, груз надежды.

А затем приходит не прощение — оно оказывается ненужным. Приходит смирение. Полное, безоговорочное, бездонное. Принятие себя всего, со всеми изъянами, сломанными частями, тёмными углами. Принятие других — со всей болью, которая заставляет их ранить. Принятие мира — со всей его жестокой и прекрасной механистичностью, где твоя агония — чьё-то топливо, а чьё-то падение — твой трамплин.

Это не смирение. Это — прозрение. Ослепительная ясность, от которой захватывает дух. Ты больше не борешься с течением. Чувствуешь его силу, мощь, его неумолимость — и растворяешься в нём, становясь его частью. Ты больше не пытаешься вырвать страницы из своей книги, ты принимаешь её всю — и с грязными, и с чистыми Эпизодами, понимая, что именно они вместе и составляют её уникальную, неповторимую ценность.

В такие моменты рождается новое чувство. Незнакомое и древнее, как сам мир. Глубокий, пронзительный, саднящий экстаз. Восторг от самого факта существования. От вкуса воздуха. От прикосновения ветра. От того, что можешь чувствовать эту боль — потому что это значит, что ты жив. По-настоящему жив. Что ты был распят и возрождён, разбит и собран заново вечным колесом, и оно не сломало тебя — закалило. Сделало тебя собой.

Слёзы, что текут по твоим щекам сейчас — не от горя. От переполнения. От осознания чудовищной, невероятной, ослепительной красоты всего сущего. От осознания, что ты — не песчинка. Ты — океан. Ты — не миг. Ты — вечность. Не одинокое «я». Ты — часть бесконечного «мы», которое рождается, страдает, любит и умирает в каждом мгновении, в каждом вздохе, в каждом биении сердца.

Этот восторг, принятие, это прозрение — и есть тот самый тихий, непрекращающийся рокот жизни. Это и есть тот самый свет, что родился из первоначальной тьмы. Это и есть любовь. Не к кому-то, а ко всему. Ко всему сразу.

Ты больше не спрашиваешь «почему?». Ты просто дышишь. И в этом дыхании — вся вселенная. Прошлая, настоящая и будущая. Тот самый, единственный, главный, исчерпывающий ответ на все возможные вопросы. Просто дыши. Просто будь.

Отрывок из "Глина дней"