Когда-то здесь построили город. И кипела жизнь. Люди ехали в эти края за счастьем и хорошей жизнью. Одним доставалось счастье, другим эта самая жизнь, за которой они гнались и готовы были на всё, а были еще и такие, кому не перепало ничего, и такие оказывались на обочине этой самой жизни…
За городом поселок возник стихийно. Туда уходили те, кто не нашел своего счастья, за которым они приехали, а денег на обратный путь не осталось. И они перебирались сюда — в этот поселок, который называли Собачьей слоболой. И не потому, что здесь обитали собаки, а люди, жившие тут, говорили, что они докатились до собачьей жизни. Ставили себе дома. Даже не дома, а сараи, лишь бы была крыша над головой, и постепенно привыкали к этой самой собачьей жизни. У каждого была своя история, почему он оказался в слободе. Но никто про нее не спрашивал. Захочет человек сам рассказать — поделится, а нет, так нет. Не лезли в душу. Наверное, правильно делали. Здесь принято копаться в своей душе, и никому не позволяли лезть в нее грязными руками.
Из достопримечательностей здесь была пожарная вышка и тянулась старая железная дорога. Никто не знал, почему среди степи стояла эта самая вышка. Что здесь тушить? До города было далековато. Едва видна городская окраина, но самое интересное, что вышка была, а пожарки не было. И торчала она, словно палец в небо указывал, мол, все там будем. И эта железная дорога тоже была странной. В городе были железнодорожные пути, но с другой стороны и они примыкали вплотную к окраине. Вышел из вагона и вот он город счастья, куда ты стремился, но в конечном итоге, если ты не нашел место под солнцем, город выплевывал тебя , все оказывались в Собачьей слободе. А эта железнодорожная ветка вела в никуда. И вечерами, когда солнце садилось за горизонт, словно золотые линии тянулись по степям. А куда по ним можно было добраться — этого никто не знал...
Танька Морозова или Танька Шкалик — молодая девчонка, вроде лет двадцати с небольшим, а может, на год-другой постарше будет, сидела на краю пожарной вышки. Рядом стоял шкалик с водкой, корка хлеба, повядший надкушенный огурец и початая пачка дешевых сигарет. Она всегда приходила сюда, когда было паскудное настроение.
А сегодня как раз паскудное настроение. С утра в город моталась, куда приехала за счастьем после детского дома. Ей много не нужно было, всего лишь капельку, чтобы почуять себя счастливой. Парня встретила. Красавец, каких поискать нужно. Цветы и первый поцелуй, о чем мечтала в детдоме. Влюбилась так, что готова была на все для него. И делала все для него, что он просил. А потом он исчез вместе с ее деньгами, документами и прочими вещами, оставив кучу долгов и кукиш во всю морду. Вот тебе и любовь, вот тебе и щастье, ради которого она проехала тысячи километров, а в конечном итоге оказалась в Собачьей слободе, когда ее поперли с работы, выбросили из квартиры за долги, и она осталась у разбитого корыта. Первое время еще пыталась судорожно удержаться за городскую жизнь, но с каждым днем надежды ее таяли, с каждым разом она все чаще видела донышко шкалика, куда привыкла заглядывать и еще неизвестно чем бы закончилась ее жизнь, если бы одна сердобольная старушка не увела за собой пьяную Таеьку в Собачью Слободу. Так Танька оказалась здесь…
И сегодня утром, когда она торопилась по городским улицам на овощную базу, где можно было немного подработать, неожиданно ткнулась в спину мужчины, который шел под руку с расфуфыренной девкой. Танька что-то пробормотала под нос, и уже прошла мимо них, как услышала знакомый голос — это был голос того парня, из-за которого потеряла не только голову, но и все, что имела, но повесили на шею его долги, которые тяжким грузом легли на ее плечи, которые пришлось отрабатывать не лопатой и кайлом, а передком. Ей повезло, что наткнулась на старушку и та увела с собой, а куда исчезли ее товарки, с которыми работала — никто не знает и она тоже…
— Ты? — она развернулась. — Это же ты — сволочуга! Я твой голос узнаю из миллиона. Паскуда!
И не удержалась, врезала по носу своему счастью, который ее обобрал. Брызнула кровь. Жизнь в детдоме и Собачьей слободе всему научила, и постоять за себя — тем более. И она с размаха врезала промеж ног. Парень упал. Девка завизжала и кинулась прочь, и кричала, чтобы вызвали милицию. Милиция приехала быстро. Таньку забрали. А что с нее взять — слободской? И тут Танька разревелась. Знакомому капитану рассказала, что произошло. Почему она кинулась на него. Ведь по его вие она стала такой. Всю жизнь сломал, а сможет ли встать на ноги — она не знала. Капитан не перебивал. Он слушал. За день много всяких историй наслушаешься, а вот Танькина чем-то его задела. Ведь еще совсем молодая, а уже на дне этой самой жизни из-за поддонка. И скорее всего, что обратной дороги у нее уже не будет…
Айда, — он подхватил Таньку, вывел на крыльцо, исподтишка сунул полтинник в карман застиранного халата и толкнул в спину. — Иди отсюда. Иди и старайся не попадаться. Сегодня я помог тебе, завтра меня может не оказаться на работе. Иди отсюда. Хоть хлеба купи, одни глаза остались.
Он снова подтолкнул ее и скрылся за дверью.
И Танька побрела по улице с удивлением рассматривая деньги, которые сунул капитан. А потом заторопилась в окраинный магазин, как называли магазин, который стоял неподалеку от Собачьей слободы. Хлеб купила, сильно жрать хотелось, в овощном отделе взяла подвядший огурец, хотела было уйти, но не удержалась, сунулась к водочному, взяла шкалик, бутылку пива и заторопилась на улицу.
Танька сидела на краю пожарной вышки. Душа ныла. Она открыла бутылку. Сделала глоток. Нюхнула корочку хлеба, передернула плечами и поморщилась. Настроение паскудное. Были бы деньги, набрала бы водки и пила, пока не трубилась, лишь бы не вспоминать прошлое. И какого черта ее понесло в город, когда на овощную базу можно было добраться другой дорогой? Могла бы и в слободке остаться. Сюда не от хорошей жизни попадали. Одни сами ломались от житейских проблем, а других сам город ломал. И разогнуться уже не было никаких сил. Одни еще бултыхались на поверхности, стараясь удержаться, а другие смирились, что с ними произошло, и с каждым днем опускались все ниже, пока не превращались в непонятные существа. Вроде обличье человеческое, а нутром хуже скотины. Даже не скотины — она куда чище, а тут даже не червь или слизняк, а нутро смердящее…
— Тьфу ты! — чертыхнулась Танька. — Чего только в бошку не лезет! Так и свихнуться недолго…
Открыла бутылку и снова сделала глоточек.
— Танюха! — снизу донесся голос. — Шкалик, ты наверху?
— Нет, меня нет, — отозвалась Танька. — Здесь никого нет.
— А чьи же ноги торчат? — опять раздался голос, и Танька быстро подобрала ноги под себя. — Ага, меня не проведешь! Опять паскудный настрой, если забралась туда? Погоди, сейчас поднимусь.
Танька закрутила головой. Не хотелось показывать шкалик. Сунула в карман халата. Сорвала косынку и тоже туда, как бы прикрыла. И хлеб с огурцом в другой карман спрятала. Взяла сигарету. Закурила и принялась чадить вонючим дымом.
Из люка появился Ленька Губин, которого в слободке прозвали Леонтьевым за длинную густую гриву волос. Никто не знал, откуда он взялся, а про себя Ленька не рассказывал. Наверное, как и все, за счастьем приезжал, а оказался тут, на обочине жизни. Вообще Леонтьев был странным человеком. Не пил, как все нормальные люди, а носился с папкой под мышкой и что-то рисовал там, но никому не показывал. Говорил, что ищет себя, а когда найдет, уйдет отсюда. Не в город вернется, а по шпалам отправится старой дороги, где его ждут на закате дня. И махал рукой в сторону солнца. Многие жители слободки крутили пальцами у виска. Кто сюда попал, обратной дороги нет. Ну, разве на кладбище снесут, которое находилось неподалеку от них, закопают, и колышек с номером воткнут, потому что почти ни у кого не осталось документов. И получается, вроде есть имя, а после смерти один номер останется от человека. Захочешь проведать и не найдешь. А этот Леонтьев собрался на закат солнца, где по его словам стоит Золотой город. Хе-х! Дурачок да и только! И снова крутили пальцами у виска…
— Тань, а что с тобой случилось? Могу ли я чем-то помочь? — Леонтьев даже разговаривал непривычно для обитателей Собачьей слободы. Не матерился, как сапожник, что было более привычно здесь, да и слова мудреные говорил, смысл которых многие не знали, но не спрашивали, чтобы не казаться глупыми, а может, наоборот, засмеяли бы, что городит всякую ерунду. Вот мат — это да! И вдоль, и поперек, и по всем диагоналям можно пройтись и направить в дорогу дальнюю, многими хоженую…
— Гада одного повстречала, — неожиданно разоткровенничалась Танька, что даже сама удивилась этому. Обычно всех и всяко, а тут… — Это по его вине я оказалась тут. Ну и того… Как врезала по носу, у него кровь во все стороны брызнула. А его девка орет благим матом. Милицию на помощь звала. Ну и того… Меня забрали. А потом отпустили, когда узнали, что я живу в слободе.
Сказала, но про капитана и деньги, она промолчала.
Леонтьев молчал. Хмурился. Откидывал гриву волос назад. Смотрел на Таньку, о чем-то думал и молчал.
И Танька молчала. Тоже задумалась. А потом протянула руку к небесам, где появились первые звезды и на ее ладони загорелась одна. Так она и сидела, словно звезду держала в своих ладонях.
— Понятно, — наконец, сказал он. — А я издалека тебя заметил. Сюда же никто не ходит. Ты да я и все на этом. Ты приходишь, когда паскудное настроение, как говоришь, а я бываю тут, чтобы порисовать в тишине, чтобы никто не мешал и не заглядывал из-за плеча, мол, а что он, дурачок, малюет тут? Главное для меня, чтобы не лезли. Мне с тобой хорошо. Ты сидишь и думаешь о своем, и я сижу и спокойно рисую. И ты еще ни разу не спросила, что у меня в папке, ни разу не сказала, чтобы показал. Поэтому и общаюсь с тобой.
— А если бы спросила показать, что ты бы ответил? — Танька не удержалась и засмеялась, затрясла гривой волос, которые были не хуже, чем у Леонтьева.
— Даже не знаю… — он пожал плечами. — Я покажу тебе все, но потом, когда время придет, чтобы отправиться в сторону солнца, где есть город, в котором меня ждут.
И опять махнул рукой.
Другой бы подумал, дурачок какой-то, но Танька промолчала, лишь покосилась на него и снова взгляд в вечернюю степь.
Таньке нравилось приходить сюда. Здесь было тихо. Лишь ветер гудел в пустых глазницах окон да завывал наверху, когда она забиралась туда и усаживалась на краю. День ли, ночь глухая, или раннее утро, она могла подхватиться и шагать туда по степи. Заберется и смотрит на степь или в небо уставится. А со шкаликом в кармане вообще было хорошо. Глоточек отопьет, закурит и смотрит в дали дальние и мечтает, когда-нибудь не удержится, соберется и отправится по шпалам старой железнодорожной ветке. Правда, в слободе говорили, будто некоторые хотели уйти отсюда и даже отправлялись по шпалам, но к вечеру или на следующее утро они возвращались. А спроси у них, что вернулись? Они лишь рукой махали. Конца и края этой дороге нет. Идешь, а перед глазами одни шпалы мелькают и тишина такая, аж в ушах звенит. Страшно становилось, что уйдут, а на обратную дорогу силы не хватит, чтобы вернуться. И они торопились обратно — лучше жить в сарае или собачьей будке, чем дотянуться до небес.
Конечно, можно было прожить в Собачьей слободе, где всё было знакомо и все знакомы. И каждое новое лицо тут же замечали. Даже на постой пускали, как когда-то старуха пустила Таньку, но потребовала, чтобы она приносила продукты, а то на одну пенсию не разгуляешься и кивнула на топчан, где она будет спать. Документов не было, чтобы устроиться на работу, а ей приходилось каждый день ездить на базы, где можно было подработать. И Танька приносила продукты. А для себя выкраивала шкалик, поэтому и прозвали ее так — Танька Шкалик.
А когда бабка померла, Танька стала полноправной хозяйкой этого сарая. Были желающие отобрать ее жилище, но Таньку не проведешь и не напугаешь. Схватила арматурину, когда нагрянули захватчики, она устроила бойню. Бабу лучше не злить — это тигрица, которая любого порвет. С такой ни один мужик не справится. И нарвались. Так отходила арматуриной, что едва оторвали ее от захватчиков, а то бы покалечила. С той поры никто не совался. Едва про нее начнут говорить и сразу крутят у виска = баба-дура, лучше не связываться, пока не покалечила. И отходили, чтобы под горячую руку не попасть…
Танька сидела на краю вышки. Рядом примостился Леонтьев. Открыл папку, где были листы бумаги и что-то чиркал там. Взглянет на нее, словно рентгеном просвечивал и снова рисует. Опять посмотрит и уткнется носом в папку. Таньке хотелось взглянуть, но в то же время, она привыкла никуда не совать нос. Не верь, не бойся, не проси, как привыкли жить тут.
Говорили, что очень давно здесь появился человек. Он пришел не из города. Вообще никто не знал, откуда он и, как его зовут. Человек и все на этом. Поставил небольшую будку и стал жить. Вода под боком. Рядом было степное озеро. Мелкое и теплое, в нем даже рыба водилась.
Человек остался жить в этих местах. Вскоре неподалеку появилась еще одна будка, а чуть погодя сразу несколько пришли. Хотели забрать готовое жилье, а Человек не дал это сделать. Встал на их пути. Не испугался. Сами ставьте, если хотите жить, а нет, так уходите и больше не появляйтесь. Те помахали руками, погрозились и принялись за работу. А за ними потихонечку стали тянуться другие люди, кого город выплюнул.
И все обращались за советом к этому Человеку, который часто уходил к железной дороге, садился на камень, что лежал на рельсах и начинал петь, посматривая вдаль, где рельсы уходили за горизонт и упирались в заходящее солнце. И было видно, он многое повидал в этой жизни и всё хотел найти свободу. Свободу в этой жизни и говорил, что когда-нибудь отправится за ней. А где твоя свобода, Человек? Не знаю, он пожимал плечами. Придет мое время, и я стану свободным человеком. И опять начинал петь странные песни, словно ветер завывал в степи, словно ковыль шелестел неподалеку или шуршал камыш на берегу озера. Странные песни были, непонятные для одних, а другие умолкали, вслушиваясь в его пение…
Танька знала этого человека. Правда, он был древним стариком, когда с ним встретилась. По дороге шла, и показалось, кто-то поет. Остановилась. Прислушалась. Нет, ветер завывает да ковыль шелестит. Едва шагнула, опять голос послышался. И снова ветер загудел. Она закрутила головой. Испугалась. В степи тишина, а будто ветер гудит. Пошла на звук и увидела его — этого старика, который сидел на камне, смотрел на блестящие рельсы, что уводили в дали дальние и о чем-то пел, почти не открывая рот. А ей казались звуки ветра и шорох ковыля в степи, а там камыш зашумел и какая-то птица закричала. Она вскинула голову. В вечернем небе никого не было, как не было и ветра и шороха. Танька подошла к старику. Ни слова не сказала, а просто присела рядом с ним и молчала, тоже смотрела в дали дальние, где садилось солнце и в нем исчезали рельсы старой дороги. Так они просидели до первых звезд. Потом старик поднялся. Долго смотрел на нее, словно в душу заглядывал, а потом махнул рукой.
— Скоро я обрету свободу, — сказал он. — А ты уходи в сторону солнца. Уходи и ничего не бойся. А здесь сгинешь, как другие сгинут и останутся одни цфры вместо имен, но и они вскоре исчезнут, даже памяти не оставляя о тех, кто лежит в земле.
И потихонечку зашагал по дороге.
— А как тебя зовут, старик? — Танька глянула ему вслед.
— Имя мое — Человек, — не оборачиваясь, сказал он.
И Человек ушел.
А Танька еще долго сидела на его месте и думала над его словами. А потом поднялась и тоже зашагала в слободу.
А вскоре старика не стало. Два или три дня прошло, как разговаривал с Танькой, а потом пропал. Здесь не привыкли интересоваться, куда ушел или чем занимается. Но старика нет и нет. Сунулись в жилище — пусто. И тут Танька помчалась к железной дороге, словно почуяла. И правда, старик сидел, привалившись к камню, голова запрокинута и взгляд в небеса. А взгляд словно живой. Будто хотел сказать, вот я и нашел свободу от жизни земной. Похоронили быстро. Здесь не принято долго держать да и не было смысла. Все уйдут в мир иной и не нужно их задерживать. А когда закопали и воткнули колышек с цифрами, Танька выдрала его, нашла кусок фанеры, прибила и крупно написала — Человек. И все, кто мимо проходил, знали, что здесь покоится старик или Человек, как привыкли его называть в слободе…
— Что молчишь, Тань? — сказал Леонтьев. — Уставилась в одну точку и молчишь.
Он прикрыл папку с рисунками.
— Человека вспомнила, — вздохнула она. — Хороший был, справедливый. Все к нему шли за советом. А теперь каждый для себя живет.
Сказа и опять завздыхала.
— Я слышал о нем, но уже не застал, — сказал Леонтьев. — Даже табличку видел на кладбище. Сказали, ты написала.
— Да, я написала, как представила, что колышек сломается, и он исчезнет, — нахмурилась Танька. — Пусть память о нем останется. Давай, помянем…
Она достала из кармана шкалик. Открыла его. Сделала глоток. Передернулась. Занюхала коркой хлеба и протянула Леонтьеву.
— Я же не пью, — сказал Леонтьев. — Да и не умею.
— Выпей, Ленька! — снова ткнула шкалик Танька. — За хорошего человека грех не выпить.
Леонтьев взял шкалик. Покрутил в руках. Потом снова вернул.
— Нет, Тань, не буду пить, — он замотал гривой волос. — Лучше его в памяти сохрани. И, когда будет паскудное настроение, вспомни о нем, а не водкой поминай. Бывает, я захожу в его жилище. Сяду за стол, где он сидел и молчу. Слушаю. И порой чудится, что слышу голос Человека. Иногда вопросы задаю и кажется, будто он отвечает мне. Вот так, в полнейшей тишине посидим и поговорим с ним, а потом оставлю что-нибудь из еды на столе и ухожу. А приду в следующий раз, ни одной крошки нет. Видать, принял. И снова долгие разговоры в тишине. Кому сказать, дурачком назовут. Ну и пусть. Главное, что Человек учит меня правильно жить.
Сказал, оглянулся на слободу и заулыбался, словно Человека увидел, а потом нахмурился и взгляд в пол.
Танька забрала шкалик. Тоже покрутила его в руках. Если бы не было Леонтьева, она давно бы допила его и выбросила. Внизу была яма. И Танька всегда старалась попасть пустой бутылкой в нее. А теперь… она еще раз посмотрела на шкалик и незаметно сунула в карман. Потом решила допить.
Они сидели и молчали. По небу местами тянулись перистые облака. Горизонт затянут вечерней хмарью. И казалось, будет дождь. Ан нет, это сумерки опустились на землю. Еще немного и наступит ночь. Здесь и ночами было интересно. Над городом словно купол световой установили. Ярко светится, а от этого тьма еще темнее становилась. В лунном свете серебрятся две тонкие нитки, теряясь в стороне горизонта — это рельсы поблескивают от железной дороги. И небо сплошь усеяно звездами. Сколько их — не счесть! Танька однажды попробовала пересчитать, когда осталась со шкаликом на площадке. Долго считала. Сбивалась и снова начинала счяитать. И не заметила, как уснула. И до утра снились ей звезды. Разные. И большие, и маленькие, а некоторые подмигивали, словно здоровались. А утром проснулась и впервые за долгое время на душе была тихая радость, словно она дотянулась до небес и прикоснулась к чему-то потаенному, одной ей известное и от этого было тепло…
— А хочешь прогуляться по шпалам? — неожиданно сказал Леонтьев и сам испугался своей смелости, но отступать было некуда, да и поздно. — Под вечер пошли бы навстречу солнцу. Рельсы словно золотые, ковыль серебрится и мы идем. А если приложить ухо к рельсам, можно услышать шум поездов, которые раньше тут проходили. Пойдем, а?
Он покосился на Таньку.
А Танька расхохоталась. Взглянула на него и снова закатилась. А потом резко оборвала смех и нахмурилась.
— Что, на свидание приглашаешь? — как-то медленно, словно слова из себя выталкивала. — По шпалам прогуляться. Рельсами полюбоваться. И на серебристый ковыль посмотреть? А что дальше? Чтобы ты меня в этом самом серебряном ковыле поимел, как хотел? Да пошел ты отсюда, сволочуга! И ты такой же, как остальные. Пшел вон!
И пнула его ногой.
Леонтьев растерялся. Он не знал, почему взбесилась Танька. Здесь же никто о себе ничего не говорит. Аж в душе зажгло, когда его оттолкнула.
— Тань, да ты что… — растерянно сказал Леонтьев. — Ничего мне не нужно от тебя. Правда, я же просто хотел с тобой погулять. Я всегда один ходил. А вдвоем все же веселее. Тань, ты чего, а?
Он не знал, что делать. Танька сидела, отвернувшись, и молчала. Он дотронуклся до плеча. Она скинула его руку и опять ругнулась. Он долго стоял возле нее, а потом медленно спустился и, пожимая плечами, направился в Собачью слободу…
Танька достала шкалик. Прислушалась. Было слышно, как Леонтьев спускался по лестнице, о чем-то бормоча под нос. Вскоре шаги затихли. Танька подобрала ноги, чтобы он не заметил ее. Прижалась к бордюру на крыше. На душе было тошно. Опять появилось паскудное настроение, когда злилась на всех и вся, а сейчас еще и на себя из-за этого Леньки Леонтьева. Что с него взять? Дурачок, как считали в слободе. Ну, что он мог бы сделать с ней в этих ковыльных степях? Да ничего! Он, наверное, и с бабой ни разу не спал, а она его послала куда подальше. Это наверное со старых времен осталось, когда над ней изгалялись за долги ее парня. У, как же она любила его! А в итоге оказалась в Собачьей слободе. Это он, сволочуга, виноват, что с ней произошло. Ладно, бабка встретилась, которая увела к себе, а то и правда, неизвестно, где бы она сейчас была. А то бы прикопали, где-нибудь в степи и никто бы не узнал, где могилка моя.
Танька всхлипнула. Жалко стало себя. Приложилась к шкалику. Выпила немного. И снова мысли то в прошлое затягивали, но в настоящее, а про будущее старалась не думать. Будущее находилось рядом со слободой. Кладбище, где хоронили не только городских, но и их тоже. Еще ни один не вырвался из слободы. Кто попал сюда, здесь и найдет свое последнее пристанище.
Нет, она не могла сказать, что в слободе жили бомжи. Эти бомжи искали полегче жизнь, и старались осесть снова в городе. В колодцах жили, на заброшенной фабрике, еще где-то…Они словно тараканы расползались по городу, копаясь в мусорках, лишь бы чем поживиться и жрали тут же, где нашли, а потом тащили за собой свои коляски, груженые вещами и опять ныряли в мусорные баки. И так всю свою оставшуюся жизнь...
Все же жизнь в слободе была куда лучше, чем у бомжей. У них хоть крыша над головой. Даже жрать готовили. Одни на костре варили, а другие в печках. И зимой топили печи, лишь бы не замерзнуть. Всякое бывало. Все равно замерзали или травились угарным газом, или какой-нибудь отравой, а то в драке порезали или бошку проломили. Тогда приезжала милиция и начиналась проверка. Танька в такое время старалась скрыться. Прошмыгнет за сараи и бегом к пожарной вышке. Заберется и лежит, пока милиция не уедет, и с собой не позабирают подозрительных. Но все равно отпускали. День-другой подержат, и вали отсюда, пока мы добрые. И жизнь в слободе продолжалась, как ни в чем не бывало…
Танька снова приложилась к шкалику. Побултыхала. Мало осталось. И снова мысли к Леоньтьеву вернулись. Может, зря его обидела? Не от мира сего он. Ну какой нормальный человек будет носиться с папкой весь день по степям или сидеть на пожарной вышке и что-то чиркать на бумаге? Только дурачок на это способен. Есть и пить забывает, когда занимается своими почеркушками. Он рядышком живет. Угол снимает у такой же старухи, к какой Танька попала. Та первое время заставляла приносить жратву или деньги, а к зиме дровами запастись, а Леонтьеву бесполезно говорить. Башкой мотнет и снова уткнется в свою папку. Старуха измучилась с ним, а потом махнула рукой. Ладно, живи, придурочный.
Танька к утру вернулась в свое жилище. Сунулась на топчан и уснула. И снова приснился сон, будто она шагает по шпалам, а рельсы, словно золотом горят, и ковыль серебрится, а солнце низкое, глаза слепит, но Танька знает, что там ее ждет необыкновенная жизнь. И она торопится, а ноги не идут, будто связанные. Она рукой срывает путы с ног и мчится навстречу ветру, навстречу солнцу и той самой жизни. И проснулась от солнца, которое светило в глаза через небольшое окошечко. Она зажмурилась, а потом засмеялась, и на душе у нее было светло, и еще была какая-то радость, как тогда, когда она увидела сон про звезды, которые ей подмигивали. И ей стало на душе тепло…
— Как дела, Васька? — она потянулась в проеме двери. — Что готовишь?
Сказала она длинному худому мужику, который сидел возле костра, помешивая в старой кастрюле половником.
— На рыбалку ходил, — буркнул он, немного зачерпнул и попробовал, зачмокал. — Эх, лаврушечки бы сюда, да ладно, и так сойдет. Ушицу будешь, Тань?
— Буду, если нальешь, — засмеялась Танька, и сосед удивленно посмотрел на нее. Такое редко бывало, чтобы она смеялась. Больше рыкала на других и чуть что, хваталась за арматурину, что всегда была под рукой. А сейчас… Он мотнул головой. — Тащи посудину. Угощу от души.
И снова Танька засмеялась, нырнула в свою конуру и подставила ему глубокую эмалированную чашку с побитыми краями.
Сосед чуть ли не всклень налил ей, зачерпывая гущу со дна.
Она уселась тут же на пороге своего жилища и принялась шумно хлебать горячую уху. Такое редко бывало, чтобы она с утра садилась поесть, а сейчас… Сама удивилась, с каким удовольствием наворачивала уху, выплевывая мелкие косточки.
— Оставь посуду, — не глядя, сказал сосед. — Потом песком продраю на озере. Ты пойдешь в город, Танька? Прихвати дешевых сигарет. Сейчас мелочишку подсчитаю.
Сказал и полез в карман.
— Сама возьму, — отмахнулась Танька. — У меня сегодня настроение хорошее.
И опять засмеялась. Потом достала помятую пачку дешевых сигарет. Себе вытащила, парочку отдала соседу. Закурила и запыхала вонючим дымом.
Она до вечера бродила по улицам города. Смотрела на лица людей, но не видела на них счастливых улыбок. Чаще встречала хмурые взгляды, когда она смотрели на нее, а потом снова свои взгляды в землю.
— Ну и как, нашла счастье в жизни? — навстречу шлап знакомая, с которой жили в общаге, когда приехали в этот город счастья. — Много его тут?
И Танька обвела рукой окоем.
— Больше потеряла, чем нашла, — буркнула знакомая. — От зари и до зари, как каторжная, от темна и до темна, как хотят, так и имеют. Вот это счастье, за которым сюда мчалась. Обратно бы вернуться, но поздно. Увязла по уши. Того и гляди окажусь в вашей Собачьей слободе.
Она махнула рукой и тоже взгляд в землю.
— А ты не бойся слободы, — сказала Танька. — Везде люди живут, а где лучше они — в городе или в слободе — это еще нужно посмотреть.
И она пошла дальше.
Знакомая долго смотрела вслед, словно решалась, пойти за ней или остаться в этом городе счастья, которого тут днем с огнем не найдешь, а потом тоже зашагала своей дорогой, чтобы когда-нибудь, но все же оказаться в Собачьей слободе, когда город ее пережует, вытянет все, что можно, а потом выплюнет на обочину жизни.
Танька купила в окраинном магазине булку хлеба, консервы, которые никогда не портятся, взяла макароны, соль и перец, вспомнив про соседа, несколько пачек дешевых сигарет и, как обычно, шкалик. Постояла. Подумала и взяла еще один, а придачу горсточку карамелек, что бывало очень редко. И направилась в слободу.
Нет, она не воровала и не просила милостыню. Она работала в городе. То на рынке листовки раздавала, но в магазинах, а бывало, что и за грузчика прирабатывала. Другие никуда не ходили, а больше жаловались на свою жизнь и все чаще прикладывались ко всему, что горит, чтобы с каждым разом опуститься все ниже и ниже, превращаясь из человека в непонятное существо со смердящей душой.
Она отдала сигареты, соль и перец соседу. Сказала, что в следующий раз тоже не откажется от его ухи. Оставила пакет у себя. Взяла шкалик, сунула несколько карамелек в карман, кусок хлеба и огурец и зашагала к камню, где раньше сидел Человек, который говорил о своей свободе. Что-то вспомнился сегодня…
В степи тишина, если можно было так назвать порывы ветра, посвистывание сусликов, шорох ковыля и крики птиц, которые кружились в вечернем небе.
Татьяна добралась до железной дороги. Камень нагрелся за день, а ей казалось, будто Человек сидел на нем и только что куда-то ушел. Чувство было столь сильное, что она оглянулась по сторонам, но вокруг ни души.
— Наверное, его душа приходит на это место, — невольно пробормотала она, уселась, прижавшись к теплому камню, и достала шкалик и стакан. — Обрел ли ты свободу, Человек?
Сказала она, взглянув в темно-синие небеса. Налила немного в стакан и поставила на камень. Сама же сделала из горлышка глоток, передернула плечами, прислонилась к теплому камню и задумалась, посматривая на позолоченные рельсы, что уводили к закатному солнцу.
Человек многие годы приходил сюда. О чем думал — неизвестно. А рельсы казались ему дорогой в другую жизнь, где все другое, а люди тем более. Наверное, он мечтал, что когда-нибудь придет время, и он уйдет по этим шпалам в новую жизнь, где не будет забот, нет зла и насилия, а есть счастье, за которым все гоняются, а найти не могут. И начинают других винить в этом. И с каждым днем все больше и больше, и все чаще заглядывать в рюмку, после которой люди становятся счастливыми, не понимая, что это счастье всего лишь на мгновение, а потом наступит горькое похмелье и мир покроется черными красками. И так, пока снова не похмелится. И опять мир вспыхнет разноцветьем. И так будет длиться до тех пор, пока человек не опустится на самое дно этой самой призрачной счастливой жизни. Опустится, чтобы никогда уже не подняться…
— Тьфу ты, всякая дрянь в бошку лезет! — зачертыхалась Танька, достала шкалик, открыла, поднесла ко рту и застыла, а вдруг и правда, что в бошку взбрело? И тогда я окажусь на этом самом дне, откуда уже не выберусь. Ай, ну и ладно, все равно не видела эту настоящую жизнь. Лучше подохнуть, а в какую землю закопают — мне плевать. Пусть призрачное счастье, зато мое. И сделала глоток. Вздрогнула и сморщилась. А потом вдруг вспомнила слова Человека, когда его спрашивала, почему же ты не уходишь отсюда, если знаешь, что там есть счастье? А он сказал, зачем мне одному это счастье? Его нужно делить на двоих. И когда ты увидишь, что счастлив твой человек, значит, и ты будешь счастливой. Вроде понятно сказал, а в то же время, слишком путано. Счастье заключается в том, чтобы сделать счастливым другого человека. А если его мало и одной не хватает, тогда почему я должна с кем-то делиться? А Человек говорил, один не бывает счастлив. А счастлив тот человек, который может им поделиться с другими и ничего за это не попросить. Вот и пойми его. Странно и непонятно…
Она снова взглянула в вечернее небо.
— Человек, неужели за свою долгую жизнь, ты не нашел такого же, чтобы с ним разделить счастье? — она продолжала смотреть в редкие облака и порой казалось, она видит лицо Человека. И тут же начинает мотать головой. — Чего только не покажется. Ты же говорил о счастье, а почему ждал свободу? Хотел стать свободным. От чего, объясни мне. Разве свободный человек может быть счастлив, если он один в этой жизни? Или наоборот, когда человек счастлив, как он может стать свободным, если он не один? Видишь, сколько вопросов к тебе, а ты молчишь. Хоть бы знак подал…
Донеслись шаги. Она уже знала, кто сюда идет. И, правда, подошел Леонтьев со своей неизменной папкой . Присел рядом с ней. Танька не стала его прогонять. Он молча сидел и смотрел на золото рельс, что тянулись в сторону горизонта и упирались в вечернее солнце. Смотрел и думал, а по его взгляду было заметно, что в мыслях он далеко… и была бы его воля, он бы поднялся и зашагал навстречу закатному солнцу…
Танька молчала. Изредка доставала шкалик, делала глоток и снова задумывалась. О чем, казалось, можно думать, когда в кармане шкалик и закусь? Ан нет, она думала о жизни. Вспоминала прошлое, когда после детского дома, куда ее забрали от пьяных родителей, и она дичилась всех, схватив какую-то куклу, которую так и не смогли отобрать у нее воспитатели. И драки, когда рядом не было взрослых. Она кидалась на всех, если покосились на нее, и не дай Бог, что-то сказали обидное. Так и росла дичком, пока не выпустилась.
Наверное, все руководство вздохнуло от радости, когда она вышла за ворота. Вышла и не знала, куда податься и чем заниматься. Долго бродила по улицам, неприспособленная к настоящей жизни. В детдоме худо-бедно, но кормили, а здесь нужно было самой заниматься хозяйством. Да и вообще всем, что есть в жизни.
Танька вспомнила про родителей. Приехала, а их давно в живых нет, как не было и дома, в котором они сгорели. Сказать, что расстроилась, она не могла. Она не помнила ничего хорошего из той жизни, когда жила с родителями. Пьянки, драки, милиция. И однажды она проснулась, что какой-то дядька пытался ее поцеловать, а сам задирал одежку на ней. Испугалась. Слюнявый рот, перегар и кривой сизый нос. И она цапнуа за него своими острыми зубами. Так хватанула, что кончик носа остался во рту, и еще помнила, как кровь брызнула и громкий рев и матюги. И опять драка. Снова милиция, которая увидела ее окровавленное лицо и мужика, у которого был откушен кончик носа. Так она попала в детдом…
Танька первые дни ночевала, где придется. Ела, что попало. А потом встретила знакомую девчонку, которая рассказала о городе, где люди живут и горя не знают и она собирается туда, вот только денег немного подкопит и уедет. И Танька на последние деньги взяла билет и поехала в этот город, где счастливые люди живут. Поехала, чтобы найти свое счастье в этой жизни…
Танька вздохнула, вспоминая прошлую жизнь. Огляделась. Солнце почти скрылось за горизонтом, а золотые рельсы будто упирались в него или, наоборот, скрывались в нем. Покосилась. Леонтьев сидел рядом с ней, и казалось, ни разу не шелохнулся и продолжал смотреть в сторону солнца, а по глазам было видно, что в мыслях он где-то очень и очень далеко. Наверное, в том городе счастья, о котором постоянно говорил…
Она поднялась и зашагала в слободу. Узкая тропка, по которой изо дня в день ходил Человек, не зарастала, словно он вчера был тут, а может и сегодня его душа бродила по знакомым местам и присаживалась на камень, а потом снова отправилась в далекий путь.
Танька не заметила, как добрела до его жилища. После его смерти или свободы, никто не посмел занять жилище, где он прожил всю свою жизнь, когда первым из всех пришел сюда и поставил его. Никто не знал, откуда он родом и сколько ему лет. Человек и Человек, да еще стариком называли за глаза, но с почтением говорили, и было понятно, что речь идет о нем.
Танька постояла возле прикрытой двери. Не понимала, как и для чего оказалась тут. Нерешительно приоткрыла. Вошла и застыла, прислушиваясь к каждому звуку. Казалось, в жилище кто-то есть. Здесь не было затхлого воздуха, не пахло тленом, как обычно бывает, если человек умирает, не было той запущенности, когда в помещении никто не живет. А здесь было ощущение Человека, словно он сидит возле стола и смотрит на нее.
— Человек, ты здесь? — нерешительно сказала она, понимая, что его не должно быть тут. — Человек, отзовись…
Но стояла тишина, лишь с улицы доносились голоса слободчан, а потом показалось, что по жилищу скользнул едва уловимый сквознячок, хотя дверь была плотно закрыта.
— Человек, скажи, что мне делать? — запнувшись, сказала она. — Ведь ты же знаешь, что отсюда всего лишь один путь — это кладбище.
что-то скрипнуло.
Танька вздрогнула и невольно стала оглядываться, пытаясь в темноте рассмотреть жилище.
— Человек… — она тихо произнесла, потом постояла, достала сигареты и шкалик и оставила на столе, а сама направилась к двери. И тут ей показалось, будто Человек сказал… Нет, даже не сказал, а словно выдохнул:
— Уходи отсюда, пока душа светлая… уходи туда, где солнце…
Танька прислушалась, но стояла тишина. Видать, почудилось…
Она вышла на улицу. Плотно прикрыла дверь, чтобы никто не заходил и, задумавшись, направилась к себе.
— Танька, жрать будешь? — сказал сосед, заметив, как она шагала к жилищу.
Но Татьяна не заметила его. Мимо прошла. Захлопнула дверь за собой, завалилась на старый топчан, отвернулась к стене и притихла.
— Тань… Шкалик… Танька… — ее несколько раз окликали соседи, но она молчала.
Танька вспоминала слова Человека и думала, почудилось ей или это было на самом деле? И не заметила, как уснула, когда уже в запыленное оконце пробивался серый рассвет.
Она очнулась от стука. Открыла глаза. Светло в жилище. С улицы доносились голоса, смех, а там пьяная ругань. Все, как всегда. Все, как обычно. Она потянулась к сумке, достала шкалик. Открыла его. Подержала в руках, а потом отставила в угол. Уселась на топчане, когда опять раздался стук.
— Кого принесло? — хотела она рыкнуть, но голос был уставший, словно всю ночь вагоны разгружала. — Заходи, что топчешься?
Заскрипела дверь. Заглянул сосед, которому она сигареты да всякую мелочь принесла.
— Танька, жрать будешь? — он заулыбался редкими прокуренными зубами. — Уху сварганил — закачаешься! И перчик, а лавруха — страсть, как вкусно!
Она смотрела на него и молчала.
Сосед затоптался, зная ее характер. Вон арматурина под рукой лежит. Врежет и мало не покажется. Наверное, зря зашел, как бы того… И он стал пятиться к выходу.
— Нет, Васька, ничего не хочу, — как-то уставши, сказала она и опустились плечи. — Вот скажи, Васька, так может быть, что человека схоронили, а ты разговариваешь с ним, словно с живым. Его не видишь, а голос слышится.
Она подняла голову и посмотрела на соседа, а взгляд больной и тоскливый.
— Бывает, Танька, это точно, — заторопился Васька. — Я же в деревне родился. И моя бабка часто говорила, что видела нашего деда. И расписывала, будто гуляла с ним по цветущему лугу, а он все с собой звал ее. А бабка знала, что деда давно уж нет, и отказывалась. А однажды моей мамаке говорит, что ее дед ждет, и она собирается уйти к нему. Мать отмахнулась, мол, чудишь, старая. Спать легли, а утром бабка не поднялась. Подошли, а лицо светлое такое, словно она чему-то радовалась. И помню, мать сказала тогда, что она к деду своему ушла. Вот и получается, что живой человек слышит голоса ушедших в мир иной и даже разговаривает с ними.
Танька долго молчала. Смотрела в окно, на соседа и снова взгляд в пол.
И Васька стоял и не знал, что делать. Уйти, а вдруг хуже для себя сделает. А стоять, кто знает, что у Таньки на уме. Взъерепенится, тогда беги со всех ног, пока кренделей не выписала своей арматуриной.
— Васька, вот скажи мне, в чем заключается счастье? — сосед чуть было не грохнулся, когда услышал вопрос. Не иначе, Танька белочку поймала. Но вроде не видно по ней. А может голоса наговорили?
— Ну, как сказать… — Васька соображал, как ответить. — Счастье — это такая штука, что сразу и не скажешь. Оно бывает разным. Я вот на прошлой неделе нашел стольничек — у, как обрадовался. Ну, думаю, счастье подвалило! Понабрал выпивона, закуси. Всех угощал. А утром едва голову поднял, так она трещала с будуна. А моя Верка нашла помаду. Видать, какая-то баба обронила. А у Верки радости полные штаны. И это называется счастье?
— Ну, а со своей Веркой ты счастлив? — не отставала Танька. — Жена твоя, как говоришь.
Васька вообще растерялся. Еще про любовь бы заговорила!
— Не знаю, Танька, — он пожал плечами. — Живем и живем. Жалко, боженька детишек не дал. А то глядишь, по-другому бы жили. Наверное, это и есть счастье, когда для других живешь, а не только себе. Ты у бабки Евдохи с дедом Петром спроси. Они всю жизнь вместе живут. И везде вместе ходят. Их даже прозвали интересно. Как это… Ну, как же? А, вспомнил! Ромео с Джульеткой. О, как! А кто такие — не помню. Наверное, счастливыми людьми были…
Сказал и замолчал.
И Танька молчала, думая над его словами.
Васька долго топтался возле двери, а потом потихонечку выскользнул и заторопился к себе, услышав голос жены.
Татьяна появилась на улице. Хмурая. Неразговорчивая. Ни на кого не глядя, она не пошла в город, а направилась к пожарной вышке. Значит, у нее опять паскудное настроение. Теперь будет сидеть на вышке. И что ее тянет туда — никто не знал. Главное, чтобы ей под руку не попасть. И сторонились, лишь бы не попасть навстречу. Вроде девка, но даже мужики опасались этого паскудного настроения.
А она шла и никого не замечала. Все казалось, будто слышит голос Человека. Кинулась было к его камню, где он просидел долгие годы, но увидела, что никого нет, и зашагала по тропке к пожарной вышке, чтобы забраться на нее и подумать. О чем? Да все о том же — о жизни, а еще о счастье, о котором он говорил, и попытаться разобраться в его хитросплетенной речи…
Танька шагала, опустив голову. Она не боялась споткнуться. Эту дорогу знала наизусть. Видать, слишком часто у нее было паскудное настроение, если могла пройти ночью и не споткнуться.
Да, на вышке ей думалось хорошо. Никто не будет стоять над душой, никто не полезет в душу и не начнет в ней копаться своими грязными лапами. Не руками, а именно лапами, потому что только такие могут соваться в чужие души и там напакостить.
Она привычно сунулась в карман, чтобы достать шкалик и тут вспомнила, что оставила его в жилище. И не только его, даже сигареты остались лежать на топчане.
— Тьфу ты! — она зачертыхалась, оглянулась на слободу, вернуться или нет, а потом махнула рукой и зашагала дальше. — Не подохну. Вот уж точно — паскудный день и настроение такое же. Тьфу ты!
Она снова чертыхнулась.
Здесь она тоже протоптала тропку к вышке, как и Человек к своему камню. Они были чем-то похожи, и в то же время, настолько разные, как небо и земля. Он уходил к камню, и весь день просиживал, о чем-то думая. А спроси у него, Человек, о чем твои думы? Он посмотрит, словно в душу заглянет, одно-два слова скажет, а то и вовсе промолчит и снова взгляд в сторону солнца. Наверное, они в этом были похожи друг на друга — молчании и думах, а еще в одиночестве.
Она издалека заметила, что на вышке кто-то сидит.
— И сюда добрались, — рыкнула Танька. — Ничего, сейчас покажу свое паскудное настроение. И ступени не понадобятся, чтобы на землю спуститься.
Она закрутила головой. Подхватила палку, что валялась 6на обочине и заторопилась к вышке. Подошла. Прислушалась. Показалось, кто-то поет. Танька мотнула головой. Нет, все же показалось. Ветра нет, а оттуда несется шум, словно камыш шуршит, а сейчас ковыль в степи запел. Она невольно оглянулась и опять пожала плечами. Ковыль стоял поникший. Так раньше пел только один — Человек. И сейчас его песни раздаются сверху.
— Да ну, не может такого быть, — отмахнулась она, прислушиваясь к звукам, а потом стала быстро подниматься по старым ступеням. И с каждым пролетом лестницы звуки становились все громче. Последний пролет она словно на крыльях пролетела и, схватившись за край, появилась на площадке и с недоумением посмотрела на Леонтьева, который сидел на краю вышки, что-то рисовал на листке и напевал. Напевал так, словно Человек был перед ней.
— Ты что приперся сюда? — взвилась Танька. — Тебе мало места в степи? Обязательно на мою вышку нужно лезть? Не зли меня, Леонтьев! У меня сегодня паскудное настроение. А ты знаешь его. Собирай манатки и вали отсюда, пока не выкинула тебя.
Она хмуро смотрела на Леньку, который стал торопливо укладывать свои вещички, рисунки и карандаши. И, не дожидаясь, когда она добавит для скорости, спотыкаясь, стал быстро спускаться с вышки.
Танька не успела сесть, как в глаза бросился листок бумаги, прижатый камнем. Может, он прижал, чтобы не сдуло сквозняком, а может, случайно под камень попал, и он не заметил. Танька потянулась и вытащила лист бумаги. Сначала с недоумением смотрела на него, а потом оглянулась и принялась смотреть в разные стороны, пока не заметила рельсы, что тянулись в сторону солнца. Она снова взглянула туда, потом уткнулась в лист бумаги, на котором был профиль девушки, и она неожиданно узнала себя в ней. Задумчивый взгляд, такой бывает, когда она смотрит с вышки и думает о чем-нибудь, вытянутая рука, а на ладони светится первая звезда, несмотря, что еще солнце не зашло, а в небе уже появились первые звездочки. И Танька любила протягивать руку и словно на ее ладони оказывалась звезда. И здесь было так же. А вдали на рисунке заходящее солнце. Казалось, можно обжечься, если дотронешься. И на его фоне едва заметен необычный город. Не этот город счастья, куда все слетались, словно мотыльки на свет и погибали, а другой и казалось, она видела его и раньше, но внимания не о обращала. И к этому городу на фоне солнца тянулись рельсы. Она узнала их. Это рельсы, где стоял камень Человека, и они упирались в заходящее солнце. А ведь Человек говорил ей, что…
Танька вскочила. Подбежала к раю и увидела, что Леонтьев уже далековато отошел от пожарной башни.
— Леонтьев, Ленька! — она кричала так, что птицы взметнулись над степью. — Ленька, вернись!
Но Леонтьев продолжал шагать по тропке в сторону слободы.
— Ленька, сволота, вернись! — снова закричала она. — Ты знаешь мой характер. Я кому говорю? — она потопталась, глядя вслед, а потом нерешительно, даже не закричала, а едва слышно сказала. — Ленька, вернись, прошу тебя…
Непривычно было говорить ей такие слова. Но Ленька словно услышал или почувствовал их. Остановился. Оглянулся на башню, где на краю стояла Татьяна с опущенными руками и держала его рисунок. И Леонтьев повернул обратно. Медленно шагал, потом все быстрее и быстрее, и в конце побежал. А когда появился наверху, он впервые взглянул в ее глаза. И не нужно было отворачиваться и бояться, не нужно исподтишка смотреть на Татьяну. Он стоял и глядел в ее глаза, и ему казалось, что в них вся огромная степь с необъятным небом отразилась, а еще было что-то такое, от чего екнуло сердце и на душе стало теплее…
Они сидели на башне. Много не разговаривали. Больше о чем-то думали. Татьяна взяла папку и долго рассматривала рисунки. Всякие! Но в основном, был город. Чудный город, необычный, но в то же время ей казалось, что она видела его, бывала в нем, и от этого на душе становилось светлее.
— откуда это? — сказала она и кивнула на рисунки города.
— Я бывал там, — покосился Ленька.
— А почему вернулся, если там живет счастье? — опять сказала Танька.
— За тобой пришел, — чуть помедлил Ленька. — Так велел Человек.
Танька не стала расспрашивать. Замолчала. Сам расскажет, когда придет время. Она принялась рассматривать рисунки.
А Ленька смотрел вдаль и пел. Пел так же, как Человек когда-то, словно ветер доносит звуки камыша или серебристого ковыля, а сейчас птичка засвистела, и следом опять ветер зашумел, словно раскачивал верхушки растений в степи. А Татьяна не могла оторваться от рисунков. А когда наступил вечер и солнце стало клониться к закату, они спустились с башни и пошли… Нет, они не пошли в Собачью слободу, а зашагали по шпалам в сторону солнца, где должен находиться город, который она видела на рисунках, и про него говорил Человек, что там находится счастье. Но люди в одиночку не бывают счастливы. И они шли, чтобы поделиться, друг с другом, а может, еще с кем-нибудь…
У них над головой вечернее небо и перемигивались первые звезды, и хотелось дотянуться до них, а впереди был город — город счастья…