Он сломал это. Просто взял и сломал. И даже не заметил. А я заметила. И в этот миг во мне что-то щелкнуло — тихо-тихо, как замок на чемодане, который ты уже собрала и больше не откроешь.
Вечер и так накалялся. Эти визиты всегда были настоящим испытанием. «Мы просто на минутку, Диан!» — бросил Максим в трубку за два часа до их появления. Я мчалась с работы, сгребала с дивана его же носки, сметала пыль на антресоли и лихорадочно резала салат. А он… он успевал принять душ и поставить бутылку вина на стол. С видом гостеприимного хозяина, который только что сошел с обложки глянцевого журнала.
И вот они здесь. Сестра Максима Света с каменным лицом мужа Игоря, и пара его коллег — молодые, нарядные, с любопытством разглядывающие нашу «семейную идиллию». Идиллию, которую я вымучила из себя до последней капли сил.
Я убирала со стола, тащила в раковину тарелки, липкие от соуса, полные окурков от его бесконечных сигарет. Голова гудела от усталости и приглушенного смеха из гостиной. Мой организм работал на автопилоте: спина болела, руки сами вытирали крошки, лицо сохраняло благосклонную, стеклянную улыбку. Я была призраком на своей же кухне. Уборщицей. Официанткой. Декорацией.
И тут Максим, желая похвастаться перед коллегой Антоном своей новой дорогой колонкой, сделал неловкое движение. Он отодвинулся, задел локтем полку… и она упала.
Не колонка. Нет. Что-то гораздо более хрупкое.
Моя бабушкина чашка. Из той самой пары, что стояла на самой верхней полке. Тончайший фарфор с синими незабудками. Память о деревне, о запахе пирогов, о руках, которые гладили меня по голове и шептали: «Все у тебя будет хорошо, родная». Последний островок моего детства. Моего «до». До него. До этой квартиры. До этой усталости.
Звон был оглушительно-тихим. Таким звонким, что перекрыл весь гул голосов. Осколки разлетелись по полу — десятки синих незабудок, растоптанных на паркете.
Все замерли на секунду.
— Ой, — равнодушно бросил Максим, даже не обернувшись как следует. — Ничего страшного, Динка, склеим как-нибудь.
И тут же повернулся к Антону, продолжая свой рассказ о прелестях беспроводного звука.
У меня в глазах потемнело. «Склеим как-нибудь». Как мы «склеили» наш медовый месяц, который он провел в телефоне, решая рабочие проблемы? Как «склеили» мою веру в то, что я ему еще нужна?
Я не двигалась. Смотрела на осколки. И чувствовала, как по щеке скатывается предательская слеза. Одна. Всего одна.
И тут появилась она. Света. Проходила мимо на кухню за водой. Остановилась, посмотрела на меня, на осколки, на мою слезу. И ее лицо исказилось не сочувствием, а… раздражением. Холодным, праведным раздражением.
— Ну вот… — вздохнула она громко, так, чтобы слышали все. — Я же говорила, Диана, что эти хлипкие полки — полная ерунда. И зачем ты эту старую посуду на самое видное место ставила? Надо было предвидеть.
Надо было предвидеть.
Эти три слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. Это была не констатация факта. Это был приговор. Мне. Моей недальновидности. Моей глупости. Моей вине.
Я не выдержала. Не ее слов. А его молчания. Он слышал. Слышал и ее, и мое молчание. И продолжил смеяться шутке Антона.
И тут из угла, где Игорь пялился в телефон, прозвучало:
— Да ладно, ерунда. Баба слезу пустила — дело житейское. Новую купишь.
Вот тогда оно и случилось. Тот самый щелчок.
Тихий. Окончательный.
Я медленно, очень медленно опустилась на корточки. Не для того, чтобы собрать осколки. Нет. Я протянула руку и подняла один. Самый большой. С целым цветком. Край был острым, почти режущим.
Я встала. Повертела его в пальцах. Все смотрели на меня. Даже Максим обернулся, наконец. На его лице застыла гримаса легкого недоумения. «Что она вытворяет?»
Я подошла к столу. К его колонке. Посмотрела на него. Прямо в глаза. И провела острым краем осколка по глянцевой, черной, безупречной поверхности.
Скрип стоял душераздирающий. Длинная, глубокая царапина прорезала лак.
В комнате воцарилась мертвая тишина.
— Вот теперь, — сказала я тихим, абсолютно ровным голосом, — у нас есть что склеивать. Вместе.
***
Тишина была оглушительной. Она висела в воздухе густым, липким облаком, сквозь которое доносилось лишь прерывистое дыхание Светы. Все смотрели на длинную белую царапину на моей — нет, на его — идеальной черной колонке. Как шрам на лице.
Я все еще сжимала в руке осколок. Он впивался в ладонь, и эта боль была такой настоящей, такой ясной. Единственным якорем в этом внезапно поплывшем мире.
Первым пошевелился Максим. Не бросился с криком, не замахнулся. Он медленно, как в замедленной съемке, подошел к колонке. Присел на корточки. Провел кончиком пальца по повреждению. Движение было почти ласковым. Затем он поднял на меня взгляд. И я увидела в его глазах не ярость. Не шок. Усталое, почти брезгливое раздражение. Как будто я опять разлила чай на его важные документы.
— Ну вот, — тихо сказал он. Слишком тихо для этой мертвой тишины. — Добралась-таки. До своего настоящего уровня. До скандала при гостях.
Сердце у меня не упало. Оно просто замерло. Заледенело.
— Я так и знал, — он покачал головой, словно разочарованный учитель. — Знаешь, Диана, у всего есть предел. Даже у терпения. Только вот лопнуло оно не у тебя. Оно — у меня.
Он выпрямился, достал из кармана джинсов телефон. Листал экран с таким видом, будто искал старый номер. А потом повернул его ко мне.
— Я снял это две недели назад. Ждал... ну, знаешь, подходящего момента. Чтобы уйти красиво. Цивилизованно. Без вот этого всего. — Он широким жестом обвел осколки на полу, меня с перекошенным лицом, гостей, застывших в немых позах. — Но ты... ты, как всегда, все испортила. Не смогла дождаться. Не смогла просто... потерпеть еще чуть-чуть.
Я смотрела на экран. На фотографию. Светлая квартира-студия с панорамными окнами, за которыми угадывался ночной силуэт Москвы-Сити. Пустая. Чистая. Без моих дурацких чашек, моих разбросанных книг, моих следов. Чужой ящик.
— Пришлось привезти их, — его голос прозвучал громче, он кивнул на Свету и Игоря, а потом на бледных коллег. — Чтобы они все увидели. Поняли. Кто ты на самом деле. И почему я не могу больше этого выносить.
Вот оно. Финал. Который уже написан. Без меня.
Я услышала, как Света шумно выдыхает:
— Максим, дорогой, не надо... Она же не специально... Она просто не контролирует...
Ее голос был сладким, как сироп. И ядовитым.
Игорь, наконец, оторвался от телефона и пробурчал в пол:
— Ну, началось. Цирк.
И тут во мне что-то переключилось. Лед в груди растаял, но не в слезы, а в нечто острое и холодное. Я разжала пальцы. Осколок с синим цветком упал на паркет и разлетелся на еще более мелкие части. Я не смотрела на осколки. Я смотрела на него.
— Красиво... — произнесла я, и мой голос прозвучал хрипло, но твердо. — Ты хотел уйти красиво. А я что? Я должна была тебе помочь? Устроить красивые проводы? Улыбаться и махать платочком, пока ты собираешь чемоданы в свою... новую норку?
Я сделала шаг вперед.
— Две недели... — я засмеялась, и этот звук был страшным даже для меня. — Две недели ты жил здесь, со мной, спал в одной кровати, целовал меня на прощание... и знал, что уже снял себе берлогу. И ждал "подходящего момента". Какой же ты... мастер маскировки. Просто артист.
— Диана, хватит, — резко сказал он. — Не усугубляй. Ты и так себя прекрасно показала.
— О, я только начинаю! — воскликнула я. — Ты хотел, чтобы они все увидели? Они увидят. Ты не уходишь красиво. Ты уходишь так, как заслуживаешь. Как вор. Как подлец, который боится сказать правду в глаза и подстраивает цирк с гостями, чтобы свалить вину на сумасшедшую жену!
Я обвела взглядом всех. Антон и его жена смотрели в пол, им было неловко до смерти. Света пыталась изобразить скорбь. Игорь снова уткнулся в телефон. И я поняла. Поняла окончательно.
Мне не нужно было перед ними оправдываться. Мне не нужно было ничего доказывать. Ему — да. Он привел их как судей. Но их приговор был ему безразличен. Он нужен был только для того, чтобы оправдать себя в собственных глазах.
Я повернулась и пошла. Не в спальню. Не на кухню. Я пошла в прихожую. Открыла дверь шкафа, где висела его одежда. Дорогие рубашки, аккуратно сложенные свитера.
— Что ты делаешь? — его голос прозвучал сзади. В нем впервые появилась трещина. Неуверенность.
Я не ответила. Я сгребла охапку его вещей, повернулась и, проходя обратно в гостиную, бросила их в центр комнаты. Рубашка весело взметнулась и накрыла осколки чашки.
— Ты собирался уходить? — спросила я, идя за следующей порцией. — Так уходи. Сегодня. Сейчас. Не жди красивого момента. Его не будет.
Я швырнула на пол его любимую кожаную куртку.
— Диана, прекрати! Это уже не смешно! — закричал он.
— А я и не шучу! — крикнула я в ответ, вываливая на пол содержимое его ящика с носками и нижним бельем. — Ты хотел зрелища? Получай! Ты хотел, чтобы они все увидели? Смотрите, гости дорогие! Смотрите, как он, такой успешный и взрослый, две недели трусливо прятался за моей спиной, боялся сказать правду! Смотрите, какой он "красивый"!
Я остановилась посреди комнаты, тяжело дыша. Передо мной росла куча его вещей. Жалкая, нелепая куча. А он стоял с другой стороны, с лицом, побелевшим от злости и унижения.
— Все, — выдохнула я. — Шоу окончено. Вещи собраны. Дверь — там. Можешь валить в свою новую квартиру. Прямо отсюда. При всех. Чтобы все видели, какой ты... цивилизованный.
***
Он не кричал больше. Не спорил. Он стоял, глядя на ту груду своих некогда идеально выглаженных вещей, которая теперь представляла собой жалкий, бесформенный ком на моем полу. Не на нашем полу. Уже нет. Только на моем.
Его лицо из белого от гнева постепенно становилось землистым. Серым. Таким же серым, как осколки бабушкиной чашки под его ногами. Он проиграл. Не мне. Самому себе. Своему же сценарию, который дал трещину — как и та чашка — в самый неподходящий момент.
— Хорошо, — сипло выдохнул он. Без интонации. Просто констатация. — Я уйду.
Он медленно, будто против воли, наклонился и начал подбирать свои вещи. Сначала кожаную куртку. Потом рубашки. Он сгребал их в охапку, не сминая, не обращая внимания на пыль и мелкие осколки. Он делал это с каменным лицом, но каждый его мускул кричал об унижении. Он, Максим, который всегда все контролировал, теперь ползал на коленях передо мной, перед Светой, перед этими ошалевшими коллегами. Он был голым. В переносном смысле. И все это видели.
Света попыталась встрять.
— Максим, может, не надо сейчас... Остыньте все... — но ее голос прозвучал слабо и неубедительно. Даже она понимала — точка невозврата пройдена. Ее брат-идеал превращался в жалкого беглеца.
Я наблюдала. Просто стояла и дышала. Ровно. Глубоко. Впервые за этот вечер — за последние месяцы — воздух в легких не был тяжелым. Он был чистым. Холодным. Как сталь.
Он поднялся с охапкой вещей и направился в прихожую. Чтобы надеть ботинки. Чтобы уйти. Навсегда.
И тут я сказала:
— Подожди.
Он замер. Медленно обернулся. В его глазах на мгновение мелькнуло что-то... Надежда? Нелепая, глупая надежда, что я одумалась. Что сейчас будет «Давай все обсудим» или «Прости». Он все еще верил в свою власть. В свои сценарии.
Я не стала ничего говорить. Развернулась и прошла в спальню. В ту самую, где мы спали. Где он две недели притворялся, что все в порядке. Я открыла нижний ящик комода, тот, куда складывалось то, что не нужно, но и выбросить жалко. И достала ее.
Старую, седую футболку с выцветшим принтом какого-то забытого рок-фестиваля. Он оставил ее у меня лет шесть назад, на заре наших отношений. Носил ее, когда мы смотрели кино, закутавшись в один плед. Потом перестал. Но однажды, после какой-то серьезной неудачи на работе, он специально попросил: «Дин, найди мою счастливую футболку». Он был суеверным, как старушка. Он верил, что эта ветошь приносит ему удачу. Что она — его талисман.
Я вернулась в гостиную. Все смотрели на меня. На тряпку в моих руках. Максим смотрел на нее с непониманием, которое постепенно сменялось холодным ужасом.
Я подошла к нему. Он стоял в прихожей, прижимая к себе беспорядочную охапку своих дорогих вещей. Я взяла его кожаный дипломат, который он уже поставил у двери, расстегнула замок и аккуратно, почти нежно, положила старую футболку сверху. На самое видное место. Чтобы он увидел ее первым делом, когда откроет.
Потом я подняла на него взгляд.
— Не забудь свое счастье, — сказала я абсолютно ровным, тихим голосом. Без иронии. Без злобы. Просто констатация, как у врача, объявляющего диагноз. — Оно тебе понадобится. Там, в твоей новой жизни. Без него — никуда.
Я видела, как он понял. Понял все. Это был не жест примирения. Это был последний, тотальный разрыв. Я возвращала ему его суеверие. Его веру в магию ветоши. Я говорила: «Забери свою удачу. Мне она не нужна. Я больше не верю в твои сказки. И в тебя — тоже».
Он не сказал ни слова. Его челюсть напряглась. Он резко развернулся, судорожно натянул ботинки на ноги, не завязывая шнурки, схватил дипломат и ту охапку вещей и, не глядя ни на кого, вывалился в подъезд. Дверь захлопнулась с глухим стуком, от которого вздрогнули стены.
Тишина.
Глубокая, оглушительная, почти звенящая тишина.
Она длилась, наверное, секунды, но показалась вечностью. Потом Света прошептала:
— Ну вот... Добилась...
Я повернулась к ним. К этим людям, застывшим в моей гостиной, как нелепые экспонаты в музее моей прежней жизни. Антон и его жена смотрели на меня — не с осуждением, а с каким-то ошеломленным уважением. Игорь пялился в пол, но его щеки были красными. Ему тоже было стыдно. За всех.
Я не стала ничего им говорить. Не стала кричать «Вон!». Они были уже ничто. Ненужные декорации.
Я прошла через гостиную, шагая мимо осколков, мимо их немых фигур, и вышла на балкон. Распахнула створку настежь.
Ночной город гудел внизу. Глухой, непрерывный гул. Машины. Жизнь. Миллионы огней. Холодный воздух обжег лицо. Я вдохнула его полной грудью. И почувствовала... Ничего.
Ни злости. Ни боли. Ни триумфа.
Пустоту. Чистую, огромную, звездную пустоту. Как в той его новой квартире на фотографии. Только моя пустота была не от отчаяния. Она была — от свободы.
Я облокотилась на перила и посмотрела на огни. Где-то там он сейчас бежал по холодным улицам. Со своим дипломатом. Со своим «счастьем». А я стояла здесь. Среди осколков своего прошлого.
И знала — я не буду их собирать. Не буду склеивать. Я возьму веник и совок, и выброшу их. Вместе с пылью, с крошками с этого стола, с памятью об этом вечере. А завтра... Завтра я переставлю мебель. Или куплю новые шторы. Или просто буду лежать на диване и слушать тишину. Свою тишину.
Я потянулась за воображаемой сигаретой, которой не было, и улыбнулась. Без радости. Без грусти.
С чувством полной, абсолютной готовности.
Готовности начать все сначала. С чистого листа. С того самого щелчка. Который я услышала, когда разбилась чашка.