Долговая расписка
Воздух в гостиной был густым и спертым, будто его не проветривали годами, и он пропитался запахом старой пыли, дешевого чая и вечного, невысказанного недовольства, которое, казалось, исходило от самых обоев с их унылым, выцветшим узором. Марина стояла посреди комнаты, ощущая под тонкой подошвой туфель неровности скрипучего паркета, и ей казалось, что весь этот дом, вся эта убогая, давящая обстановка, жадно впитывает в себя ее силы, ее молодость, ее самое жизнь. Свекровь, Валентина Петровна, восседала в своем вольтеровском кресле, как паук в центре паутины, и ее маленькие, блестящие глазки-бусинки с немым упреком впились в невестку. Рядом, прислонившись к горке с безвкусным хрусталем, стоял ее муж, Дмитрий, и в его позе, в опущенной голове, в руках, засунутых в карманы поношенных домашних брюк, читалась привычная, обреченная покорность.
— Опять с работы задержалась? — голос Валентины Петровны был скрипучим, как несмазанная дверь. — А ужин? А Игорек уроки делал? Кто, как не мать, должен следить за ребенком? Ты же должна понимать, мы тебе не чужие, мы семья. А в семье — обязанности.
Слово «должна» прозвучало как щелчок бича. Оно висело в воздухе каждый день, каждый час. Ты должна готовить, должна убирать, должна терпеть, должна быть благодарной. Благодарной за что? За этот вечный упрек в приданом, которого не хватило на новую машину? За их «милость», что взяли в семью сироту, бесприданницу? За то, что дали крышу над головой, которую она, Марина, вот уже восемь лет отапливала своим теплом, своим молчаливым служением?
Марина не ответила. Она медленно сняла пальто, ощущая, как влажная от осеннего дождя ткань неприятно холодит руки, и повесила его на вешалку, где уже висели потертый плащ свекра и старомодная, пахнущая нафталином шуба Валентины Петровны. Ее движения были плавными, почти замедленными, но внутри все клокотало, как в котле, готовом вот-вот взорваться.
— Мама, ну хватит, — беззвучно, одними губами, прошептал Дмитрий, но его мать лишь фыркнула, демонстративно взяв со стола вязание — вечный, серый, бесконечный носок, вязание которого было не рукоделием, а символом ее вечной, всепоглощающей жертвенности.
— Я не просто задержалась, — наконец произнесла Марина, и голос ее прозвучал непривычно тихо, но с какой-то новой, стальной нотой. — У меня была важная встреча.
— Ой, какая встреча? — язвительно протянула свекровь, не отрывая взгляда от спиц. — Опять с этими своими подружками-бездельницами кофе пить? Или, может, на шопинг собралась? На мои, между прочим, деньги, которые мой сын в семью приносит!
Дмитрий сгорбился еще сильнее. Он был тем самым сыном, тем самым добытчиком, но его заработков едва хватало на оплату этой самой квартиры и на скудное пропитание. Все эти годы их семья держалась на деньгах, которые Марина, тихо, без лишней огласки, подрабатывала переводами, а затем и вовсе устроившись в небольшую издательскую фирму. Но в этой семье ее заработки считались не серьезным вкладом, а «прибавкой к стипендии», «мелочью», на которую она «может купить себе какие-нибудь тряпки».
Марина подошла к столу и поставила на него свой кожаный портфель, новый, купленный на первую серьезную премию. Портфель этот всегда вызывал у свекрови приступ немой ненависти.
— Нет, Валентина Петровна, — сказала Марина, и ее слова падали в гробовой тишине комнаты, как камешки в глубокий колодец. — Не на ваши деньги.
Она расстегнула портфель и достала оттуда стопку бумаг. Бумаги были свежими, пахли типографской краской и официальностью. Она не стала их читать. Она просто положила их на стол, рядом с вазой с искусственными, запыленными розами.
— Это договор купли-продажи, — продолжила она, глядя прямо на свекровь. Видя, как те самые глазки-бусинки начинают округляться от непонятного пока еще беспокойства. — Той самой квартиры в центре, что принадлежала моей бабушке. Той самой, о которой вы всегда говорили с таким пренебрежением — «развалюха», «гнилое гнездо». Ее только что купила крупная строительная компания. Под снос. За очень хорошие деньги.
Она сделала паузу, дав этим словам просочиться в сознание присутствующих, впитаться в убогие обои, в скрипучий паркет.
— Я только что подписала все бумаги, — голос Марины оставался ровным, но в нем уже слышался тот самый, долго копившийся гул. — И теперь, согласно нашему с Дмитрием брачному контракту, который вы же сами настояли оформить, чтобы я не позарилась на ваше «фамильное добро», все средства от продажи принадлежат исключительно мне.
В комнате воцарилась тишина, столь густая и звенящая, что в ушах отдавалось собственным пульсом. Валентина Петровна выпустила из рук вязание. Спицы с глухим стуком упали на пол. Лицо ее стало серым, землистым.
— Ты… ты что натворила? — просипела она. — Это же… Мы же…
— Вы ничего, — оборвала ее Марина. И вот теперь, наконец, голос ее зазвенел, как натянутая струна, готовая лопнуть. Годы унижений, упреков, этого вечного, сосущего чувства вины и долга вырвались наружу единым, сокрушительным потоком. — Вы не имеете к этим деньгам никакого отношения. Ни вы, — ее взгляд скользнул по побледневшему лицу Дмитрия, — ни твой сын.
Она подошла к свекрови вплотную. Она была выше, моложе, и сейчас, в своем деловом костюме, с горящими глазами, казалась не той забитой невесткой, а совершенно другим, чужим и страшным существом.
— Ты только что орала, что я «должна» твоей семье? — ее вопрос прозвучал не как вопрос, а как обвинительный приговор. — А я только что подписала бумаги, и теперь вы мне должны! Вы должны мне восемь лет моей жизни, отданных в услужение вам и вашему сыну. Вы должны мне за каждое унизительное слово, за каждый взгляд, полный презрения. Вы должны за то, что заставили меня чувствовать себя нищей родственницей в доме, который я содержала! Ваш сын должен мне за свое молчание, за свою слабость, за то, что позволил вам третировать свою жену! Вы все мне должны! И этот долг вы не вернете никогда!
Она не кричала. Она говорила с ледяной, беспощадной ясностью. И в этой ясности было страшнее любой истерики.
Дмитрий поднял на нее глаза. В них читался не просто шок, а животный, панический страх. Страх перед тем, что рушится его привычный, уютный мирок, где он был маленьким мальчиком под крылом властной матери, а жена — безропотной прислугой.
— Марина… — попытался он что-то сказать.
— Молчи! — бросила она ему, не глядя. Ее взгляд был все так же прикован к свекрови. — С сегодняшнего дня я снимаю с себя все ваши «долги». Я свободна от них. А вы… — она окинула взглядом всю комнату, этот опостылевший мирок с его дешевым хрусталем и вечными упреками, — вы остаетесь со своим. Со своим долгом передо мной. И я не знаю, чем и как вы его сможете оплатить.
Она повернулась, взяла свой портфель и пошла к выходу. Она не взяла ни одну свою вещь из этой квартиры. Они все были пропитаны запахом долга и несвободы.
— Куда ты?! — закричала ей вслед Валентина Петровна, и в ее голосе уже не было прежней власти, а лишь старческая, беспомощная злоба. — Вернись! Ты не имеешь права!
Марина остановилась на пороге. Она обернулась. И впервые за многие годы на ее лице появилась не маска покорности или усталости, а спокойная, безразличная улыбка.
— Имею, — сказала она тихо. — Я все права уже купила. Своей жизнью. А теперь — прощайте.
Она вышла на лестничную площадку и задержалась на мгновение, чтобы вдохнуть воздух, не отравленный запахом этой квартиры. Потом твердыми, уверенными шагами пошла вниз. Она не оглядывалась. Она шла к своей новой жизни, к своей свободе, купленной дорогой ценой, но теперь безраздельно принадлежавшей только ей одной. А за ее спиной, в убогой гостиной, оставались ее бывшие кредиторы, навсегда оставшиеся у нее в неоплатном долгу.