Артур застыл на пороге гостиной, сжимая в потной ладони ключи от машины. Его взгляд скользнул по безупречным стенам цвета слоновой кости, по глянцевым поверхностям мебели, в которых призрачно отражались строгие линии интерьера. Воздух был неподвижен и прохладен, словно в музее. Идиллия, которую он когда-то считал своим убежищем, теперь давила на виски тихой поступью кошки, готовящейся к прыжку.
— Аркадий Петрович, добро пожаловать домой, — раздался из глубины квартиры ровный, почти бесстрастный голос.
Из кабинета вышла Виктория. Её платье — тёмное, простого кроя — не шелохнулось при ходьбе. Волосы были убраны в тугой пучок, подчеркивая безупречную линию скул. Она несла в руках небольшую вазу с единственной каллой. Безупречный, стерильный цветок.
— Я замечаю некоторое смятение в твоих глазах, — произнесла она, ставя вазу на мраморную консоль. — Произошло что-то?
— Нет... Всё в порядке, — пробормотал Артур, снимая пальто и стараясь не оставить на вешалке ни единой складки. — Просто пробки.
Он знал, что она не верит. Виктория обладала даром видеть пылинки на душе, словно на полированной поверхности своего рабочего стола. Их брак был построен не на страсти и не на сентиментальности, а на взаимном уважении к личному пространству и безупречному вкусу. По крайней мере, так ему казалось последние пять лет.
Всё изменилось с приездом её отца, Петра Игнатьевича.
Артур прошел на кухню, и его ноздри снова, как и вчера, уловили чужой, навязчивый запах. Не кофе из дорогой автоматической машины, а густой, терпкий аромат заварного чая из старого, привезенного из глухой деревни, самовара. На идеально вытертой столешнице стояла глиняная кринка с мёдом, оставляя едва заметный липкий след.
Из гостиной доносился низкий, грудной голос Петра Игнатьевича. Он что-то рассказывал Виктории, и Артур уловил редкие ноты смеха в ответе жены — дребезжащего, непривычного. Он редко слышал, чтобы Виктория смеялась. Её улыбка была скорее графическим элементом, частью общего дизайна.
Вечером, когда Петр Игнатьевич удалился в свою комнату — бывший кабинет для медитаций, — Артур решился заговорить.
— Вика, этот чай... этот запах пропитал все шторы. И мёд. Он везде.
Виктория отложила планшет, на котором изучала новые коллекции скандинавских дизайнеров.
— Отец привёз это из глухой деревни под Вологдой. Это натуральный продукт. В отличие от твоего кофе, который пахнет жжёной пластмассой.
— Дело не в продукте, — Артур почувствовал, как закипает. — Дело в том, что это мой дом. Наш дом. А я чувствую себя в нём гостем. В музее народного творчества.
— Ты невыносимо драматизируешь, Артур, — её голос оставался ледяным. — Петр Игнатьевич — мой отец. Он провёл здесь всего месяц. И он пытается внести немного... жизни в эту стеклянную крепость.
— Жизни? — Артур фыркнул. — Он переставил все книги в моём кабинете по высоте! Утверждает, что так «гармоничнее». Он заменил моё гель для душа на какое-то хозяйственное мыло! Говорит, от него «пахнет честным трудом».
— Возможно, тебе не помешало бы узнать, как пахнет честный труд, — парировала Виктория. — Ты живёшь в мире абстрактных цифр и виртуальных проектов. Отец привносит связь с реальностью.
— Моя реальность — это тот порядок, который я создавал годами! — голос Артура дрогнул. — А теперь я не могу найти свои носки, потому что он, видите ли, решил, что цветные — это легкомысленно, и купил мне семь пар чёрных!
Разговор зашёл в тупик, как и всегда. Виктория ушла в спальню, оставив его наедине с немыми стенами. Артур подошёл к окну. Мегаполис сиял внизу миллиардами огней, каждый из которых был чьим-то домом. А его собственная крепость оказалась захвачена без единого выстрела.
На работе его старый друг и коллега, Марк, выслушав очередной горький монолог, отложил калькулятор.
— Знаешь, что мне напоминает твоя история? — спросил он. — Не войну. Война — это когда две стороны. У тебя же классическая осада. Твой тесть — сапёр, который мягко и методично подкапывается под стены. А твоя жена — комендант крепости, который тайно мечтает сдать город.
— Виктория не сдаст, — мрачно возразил Артур. — Она просто считает, что её отец вносит «гармонию».
— Гармонию в её понимании, — поправил Марк. — Ты же сам говорил, она всегда стремилась к какому-то стерильному идеалу. А теперь оказалось, что идеал её отца — это изба с самоваром. И она готова променять твой хай-тек на его лапти, потому что это «настоящее».
— Что же мне делать? Объявить ультиматум?
— Ультиматум — это оружие слабого, — покачал головой Марк. — Сильный меняет правила игры. Ты должен понять, чего на самом деле хочешь ты. Не просто вернуть свои чёрные носки, а вернуть ощущение дома. И будь готов, что для этого, возможно, придётся не штурмовать крепость, а построить новую.
Мысль о «новой крепости» показалась Артуру абсурдной. Но она засела в сознании, как заноза.
Он попытался было пойти на диалог с Петром Игнатьевичем. Тот выслушал его вежливо, попивая свой крепкий чай.
— Понимаешь, сынок, — сказал он, и в его глазах плескалась какая-то древняя, мужицкая мудрость, — дом — это не стены. Это дух. А дух этот должен быть крепким, патриархальным. Женщина — хранительница очага. А мужчина — добытчик и хозяин. Я просто помогаю навести тут правильный порядок.
После этой беседы Артур впервые задумался: а был ли он когда-нибудь в этом доме настоящим хозяином? Или он был лишь акционером, владеющим сорока девятью процентами акций, в то время как Виктория всегда держала контрольный пакет?
Кульминация наступила в субботу. Артур вернулся с утренней пробежки и застыл в коридоре. Стену напротив, ту самую, на которой висела дорогущая литография современного художника, теперь украшал гигантский, в полстены, ковёр с изображением оленей, стоящих у озера. Ядовито-зелёные, рыжие, синие нити сплетались в картину чудовищного, по меркам Артура, китча.
Петр Игнатьевич с довольным видом вытирал руки о тряпку.
— Ну что, зять? — произнёс он. — Глаза разбегаются? Привезённый мною из Кавказа, с самого сердца гор! Вот это — искусство! А не эти твои мазни, — он кивнул на снятую литографию, прислонённую к стене.
Артур не помнил, как поднялся в спальню. Виктория как раз делала йогу.
— Ты видела? — его голос был хриплым от ярости. — Ты видела, что он сделал?
— Видела, — она плавно сменила асану. — Это великолепно. В этом столько энергии. Столько жизни.
— Это уродство! Это моя стена! Мой дом!
— Наш дом, — поправила она, наконец подняв на него глаза. И в её взгляде он увидел не просто холод, а нечто новое — вызов. — И я считаю, что этому ковру здесь самое место. Он согревает пространство.
— Он его уродует! Как и всё, к чему прикасается твой отец!
В этот момент в дверном проёме появился Пётр Игнатьевич.
— Я слышу, ты недоволен моим подарком, Аркадий Петрович? — спросил он без тени улыбки.
Артур обернулся. Он смотрел на жену, которая смотрела на отца. И в этой молчаливой триаде он окончательно понял: он здесь чужой. Чужак, забредший на чужую территорию, где свои, родовые, незыблемые законы.
— Нет, — тихо сказал Артур. Вся ярость вдруг ушла, сменилась леденящей пустотой. — Всё в порядке. Это ваш дом. Ваши правила.
Он не стал собирать вещи. Он взял паспорт, ключи от машины и ноутбук. На прощание он посмотрел на Викторию.
— Ты права. Отец принёс в этот дом жизнь. Просто это твоя жизнь. А моя, видимо, была здесь лишь декорацией.
Он ушёл. Дверь закрылась за ним с тихим щелчком, а не громким хлопком, которого, возможно, заслуживала эта сцена.
***
Первые недели в съёмной квартире Артура преследовало ощущение нереальности происходящего. Стерильный, безликий евроремонт, стандартная мебель — здесь не было ни духа Петра Игнатьевича, ни безупречного стиля Виктории. Здесь было ничьё. И в этой «ничейности» он впервые за долгое время смог выдохнуть.
Он не звонил Виктории. Она прислала ему несколько формальных сообщений с вопросами о документах. Он отвечал так же сухо. Марк, навещая его, с удивлением констатировал:
— Чёрт, Артур, да ты ожил. У тебя даже глаза по-другому смотрят. Не как у затравленного зверя.
Он был прав. Артур начал потихоньку обустраивать своё временное жилище. Купил нелепый, но удобный диван-кровать. Поставил на стол горшок с кактусом, который регулярно забывал поливать. Разбросал по полу журналы. Завёл привычку пить кофе из большой глиняной кружки с надписью «Лучшему папе», купленной просто потому, что она ему понравилась. Здесь не было гармонии. Но была свобода.
Однажды вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояла Виктория. Впервые за всё время их знакомства она выглядела растерянной. На ней было простое пальто, волосы были распущены и развивались на ветру.
— Можно? — спросила она.
Она вошла и молча обвела взглядом комнату. Её взгляд задержался на стопке книг на полу, на грязной кофейной чашке, на кактусе.
— Бардак, — произнесла она, но в её голосе не было осуждения. Была усталость.
— Жизнь, — поправил он.
Они сидели друг напротив друга за пластиковым столом. Виктория держала в руках ту самую кружку, но чай ей не предложили.
— Он уехал, — наконец сказала она, не глядя на него. — Сказал, что ему здесь скучно. Что ты испортил всё веселье своим уходом. Что он поехал искать более благодарную аудиторию. К какой-то дальней родственнице в Краснодар.
Артур молчал.
— А я... — она сделала паузу, подбирая слова. — Я осталась в этой квартире. С его ковром. С его запахами. И поняла, что это не его запахи. Это запахи моего детства. Того самого, которое я пыталась всю жизнь забыть, выстроив вокруг себя эту... эту стеклянную крепость, как ты сказал.
Она подняла на него глаза, и он увидел в них незнакомую ему уязвимость.
— Он приехал не для того, чтобы жить со мной. Он приехал, чтобы вернуть себе ту маленькую девочку, которой он мог командовать. А когда ты ушёл, исчез последний зритель его спектакля. Ему стало неинтересно.
— А ты? — тихо спросил Артур.
— А я осталась одна с чужими воспоминаниями в чужом, как оказалось, доме. Я так хотела доказать ему, что я чего-то достигла, что построила идеальную жизнь. А в итоге позволила ему разрушить единственное, что было по-настоящему ценным.
— Что? — переспросил Артур.
— Тебя, — выдохнула она. — Нашу общую территорию. Наш компромисс. Наш покой. Я предала тебя, Артур. Ради призрака из прошлого.
Он смотрел на неё — эту сильную, несокрушимую Викторию, которая вдруг выглядела такой потерянной. И не чувствовал ни торжества, ни злости. Только тихую, щемящую грусть.
— Я не знаю, сможем ли мы что-то вернуть, Вика, — сказал он честно. — Слишком много было сломано. Слишком много яда было вылито.
— Я знаю, — она кивнула. — Я не за этим. Я просто... хотела, чтобы ты знал. Что это была моя ошибка. Не его. Моя.
Она ушла так же тихо, как и пришла. Артур подошёл к окну и смотрел, как её одинокая фигура удаляется по ночной улице. Он думал о ковре с оленями, о запахе хозяйственного мыла, о кринке с мёдом. Он думал о том, что Пётр Игнатьевич, сам того не ведая, преподал им обоим жестокий урок. Иногда, чтобы построить что-то настоящее, нужно сначала позволить рухнуть всем хлипким декорациям. Даже если под ними не окажется ничего, кроме пустоты.
И только время могло показать, смогут ли они, два одиноких человека, заново открыть друг в друге не соседа по идеальной клетке, а союзника для строительства нового, настоящего дома. Дома, в котором будет место и для его глиняной кружки, и для её калл, и, возможно, даже для лёгкого, едва уловимого запаха заварного чая — но уже не как знака чужого владычества, а как напоминания о том, что совершенство — это не синоним счастья, а жизнь всегда оказывается богаче и сложнее любых, даже самых безупречных, дизайнерских проектов.