Это случилось осенью, в тот странный период, когда природа уже замирает в предвкушении зимы, но еще цепляется за последние краски. Таким же был и мой дед — уже немощный, с трясущимися руками, но с невероятно живым, горящим взглядом.
Он жил один в старой квартире с высокими потолками, пахнущей книгами и яблочным пирогом. Каждый визит к нему был для меня путешествием в другой мир — мир медлительный, наполненный историями. Он мог часами рассказывать о своем детстве, о войне, о бабушке, которую я почти не помнил.
А я всегда куда-то спешил. В двадцать пять лет казалось, что вся жизнь впереди, а настоящее — это лишь пункт отправления. Я забегал к нему на полчаса, отвечал на звонки при нем, листал ленту соцсетей, кивая на его рассказы. Он смотрел на меня своими мудрыми глазами и тихо говорил: «Внучек, суета — это пыль для души. Она застилает глаза».
Но я не слышал. Вернее, слышал, но пропускал мимо ушей.
Той осенью он стал часто говорить о часах. Не о тех, что висят на стене, а о дедовских, карманных, с серебряной крышкой и замысловатым механизмом. Они давно не работали.
«Они отсчитали свое время, — говорил дед, бережно поворачивая их в руках. — Но в них осталась душа. Если их починить, они прослужат еще сто лет. Они ждут мастера».
Я каждый раз обещал: «Обязательно, дед, в следующий раз заберу, отнесу». Но «следующий раз» наступал, а я забывал. То срочная работа, то встречи с друзьями, то просто лень было лишний раз заезжать в тот район. Часы лежали на его комоде, немые свидетели моих пустых обещаний.
Ошибка не в том, что я не починил часы. Ошибка была гораздо глубже.
Однажды раздался звонок от соседки деда. Ее взволнованный голос прозвучал как приговор: «Ваш дедушка в больнице». Я мчался, нарушая все правила, пытаясь обогнать время, которое так бездарно тратил. Но время меня обогнало.
Он умер той же ночью, не приходя в сознание.
Первые дни прошли в каком-то тумане похорон, звонков, суеты. И только когда все стихло, я остался один в его тихой квартире. Мое внимание привлекли те самые часы. Я взял их в руки. Они были холодными и безжизненными.
И тут меня накрыло. Волна такого стыда и горя, от которого перехватило дыхание. Это была не просто забывчивость. Это было пренебрежение. Пренебрежение его памятью, его ценностями, его последними, такими простыми просьбами. Я отмахивался от него, как от назойливой мухи, думая, что его мир старомоден и не важен для моего стремительного будущего.
Я отнес часы к лучшему мастеру в городе. Пожилой мужчина, чем-то похожий на деда, открыл крышку, покрутил механизм и сказал: «Хорошие часы. Жаль, так долго ждали. Но ничего, оживим».
Через неделю я забрал их. Часы тикали. Тихо, мерно, властно. Этот звук заполнил всю мою тихую квартиру.
Теперь они висят на стене напротив моего рабочего стола. Их тиканье — это не просто отсчет секунд. Это голос деда. Это вечное напоминание о моей ошибке.
Ошибка не в сломанном механизме, который можно починить. Ошибка в сломанном внимании, в украденном времени, которое я мог бы подарить живому человеку, а теперь трачу на тиканье часов в пустой комнате. Я понял слишком поздно, что самые важные вещи в жизни — не те, что громко кричат о себе в повседневной суете, а те, что тихо ждут нашего внимания в тишине. Пока не стало слишком поздно.