Свой порог
Квартира стала её крепостью задолго до того, как в ней появился Павел. Просторная трёхкомнатная в кирпичной хрущёвке, на пятом этаже, с окнами в яблоневый сквер, что по весне утопал в белой кипени. Елена покупала её десять лет назад, откладывая с каждой скромной зарплаты бухгалтера, и последний ипотечный платёж внесла за месяц до свадьбы, с чувством, похожим на тихое торжество. Павел, водитель-дальнобойщик с усталыми глазами, переехал к ней, вносил свою долю в коммунальные платежи, но хозяйкой, той, чьё имя было вписано в свидетельство о собственности, оставалась Елена. Так и договорились — без обид и намёков.
Потом родилась Маша — весёлая, любопытная, с двумя ямочками на щеках, точно уколотых кончиком кисти. Павел пропадал в долгих рейсах, и весь груз быта ложился на Елену: работа, ребёнок, бесконечная вереница домашних дел. Она уставала до изнеможения, до тёмных кругов под глазами, но держалась — ради дочки, ради этого уютного мира, который сама и создала.
Младшая сестра Катя, студентка педуниверситета с пытливым взглядом и лёгкой походкой, бывала у них часто. Она приносила с собой ветерок юности, новые книжки для Маши, а иногда они просто сидели с Еленой на кухне, пили душистый чай с мятой и вспоминали беззаботное детство, смеясь над забавными случаями. В такие вечера квартира наполнялась особым, ни с чем не сравнимым теплом, рождающимся только между самыми близкими.
Свекровь, Валентина Семёновна, появлялась редко, словно редкая птица, залетевшая не в свои края. Жила в пригороде, в старом доме с резными наличниками, и вся её жизнь была посвящена огороду и другим внукам. Отношения были ровными, прохладными, без скандалов, но и без душевности. Она приезжала на праздники, привозила Маше баночки с густым малиновым вареньем, сидела ровно столько, сколько полагается по протоколу вежливости. Павел, опуская глаза, говорил, что мать устаёт от долгой дороги. Елена не настаивала — эти редкие, предсказуемые визиты сохраняли шаткий мир.
В тот апрельский день, когда за окном сеял мелкий, назойливый дождь, Катя пришла помочь с генеральной уборкой. Елена возилась на кухне, а сестра вытирала пыль в гостиной, ловко орудуя тряпкой. Маша, как маленький вихрь, носилась по коридору, размахивая волшебной палочкой и представляя себя заколдованной принцессой. Павел, недавно вернувшийся из долгого рейса, дремал в глубоком кресле, и на его лице застыла усталая гримаса.
— Лена, а давай штрудель испечём? — предложила Катя, заглядывая на кухню с сияющими глазами. — Яблоки прямо просятся, чтобы их превратили во что-то волшебное.
— В кладовке, золотце, — кивнула Елена, и улыбка тронула уголки её губ. — Маша будет в полном восторге.
Катя, напевая что-то под нос, нашла яблоки, муку, пахнущую солнцем, и ароматную корицу. Принялась раскатывать тесто, и вскоре его эластичный пласт посыпался белоснежной пудрой. Елена в это время шинковала овощи для рагу, украдкой поглядывая на дочь, которая с серьёзным видом карабкалась на табурет, чтобы достать с верхней полки маленькую поварёнку.
— Машенька, не лезь, упадёшь! — её голос прозвучал строго, но в нём слышалась материнская тревога.
— Мамочка, я хочу быть как ты! — девочка сделала такое решительное лицо, что Елена невольно улыбнулась.
— Тогда помоги тёте Кате, она как раз тесто замешивает для нашего волшебного пирога.
Маша тут же соскочила с табурета и подбежала к тёте. Катя вручила ей маленькую скалку, и девочка, высунув от усердия кончик языка, старательно раскатывала свой кусочек теста, щедро присыпанный мукой.
Елена с теплотой посмотрела на них и вернулась к своему занятию. За окном, в серой пелене дождя, мелькали огни машин, но в квартире пахло яблоками, корицей и детством, и от этого на душе становилось светло и спокойно.
Катя, закончив своё колдовство, смазала румяный рулет растопленным маслом и, аккуратно уложив его на противень, отправила в томившуюся духовку. Затем взяла чашку с дымящимся чаем, который Елена предусмотрительно налила ей заранее.
— Спасибо, что пришла, — тихо, почти шёпотом, сказала Елена. — Без тебя я бы, наверное, до ночи тут копошилась.
— Да брось ты, — Катя махнула рукой, и в её жесте была вся лёгкость юности. — Мне с Машей одно удовольствие возиться. Она у тебя просто чудо.
— И по тебе она невероятно скучает, — улыбнулась Елена. — Вчера весь вечер только и спрашивала: «А когда тётя Катя придёт? Когда?»
Сестры на мгновение замолчали, слушая, как зашипел в духовке яблочный сок, и этот звук был похож на аплодисменты их маленькому празднику. Они работали молча, но в идеальном унисоне, как когда-то, много лет назад, на просторной маминой кухне, где пахло свежим хлебом и бесконечным счастьем.
Резкий, пронзительный звонок в дверь, словно нож, разрезал уютную ткань этого вечера. Елена, вздохнув, вытерла руки о полотенце и пошла открывать. На пороге, окутанная запахом мокрой шерсти и влажной земли, стояла Валентина Семёновна, сжимая в руке объёмную авоську, набитую банками с соленьями.
— Здравствуй, — произнесла Елена, машинально отступая и пропуская свекровь в прихожую.
— Здравствуй, — отрезала та, её голос прозвучал сухо и без эмоций, как скрип несмазанной двери.
Она сняла своё промокшее пальто и повесила его на крючок с таким видом, будто водружала знамя, а затем почти сунула Елене в руки тяжёлую авоську.
— Солёные огурцы, помидоры, — бросила она, не глядя в глаза. — С собственного огорода, не то что ваши магазинные.
— Спасибо, — Елена поставила сумку на пол, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
Свекровь, не снимая уличной обуви, прошла на кухню и замерла на пороге, увидев Катю, склонившуюся над разделочной доской. Её густые брови медленно поползли вверх, собираясь в суровую складку.
— А это что за птица залетела? — кивнула она в сторону девушки, и в её голосе прозвучала нескрываемая ирония.
— Моя сестра, Катя. Вы ведь знакомы, — ответила Елена, стараясь говорить ровно, убирая банки в кладовку.
— Знакомы, — Валентина Семёновна окинула Катю оценивающим, тяжёлым взглядом с головы до ног. — А чего это она тут расселась, как дома?
— Помогает мне. Готовим ужин.
Свекровь тяжёлой походкой подошла к плите, с грохотом приоткрыла крышку кастрюли, заглянула в шипящую глубину, затем, не без труда, наклонилась и заглянула в жаркую пасть духовки.
— Штрудель? — её голос прозвучал с неподдельным изумлением. — Павел такое не ест. У него от сладкого изжога.
— Это для Маши, — мягко, но настойчиво пояснила Елена.
— Для Маши... — свекровь фыркнула, и этот звук был полон презрения. — А для Павла что приготовлено-то?
— Мясо с картошкой, как он любит.
— Посмотрим, — буркнула Валентина Семёновна, и в этом слове прозвучала целая буря неодобрения.
Она развернулась и прошла в гостиную, где в кресле, укрывшись тенями, дремал Павел. Сын, услышав шаги, встрепенулся, встал и неловко обнял мать.
— Мам, привет! Не ждал тебя сегодня.
— Решила проведать, — ответила она, освобождаясь из его объятий. — Давно не была в ваших хоромах.
— Присаживайся, отдохни. Чай будешь?
— Позже.
Валентина Семёновна устроилась в его кресле, как на троне, и медленным, властным взглядом окинула комнату. Её взгляд, словно щуп, зацепился за кукольный домик, вокруг которого был в творческом беспорядке разбросан мелкий игрушечный антураж.
— Игрушки-то все по полу валяются, — заметила она, и в её голосе прозвучал знакомый укор. — Никакого порядка.
— Мама, Маша играет, — Павел пожал плечами с видом человека, давно смирившегося. — Она же ребёнок.
— Ребёнок... — свекровь многозначительно покачала головой. — У меня трое своих было, а такого бардака я никогда не допускала. С ранних лет приучала к чистоте.
Павел промолчал, опустив глаза. Елена, услышав это из кухни, стиснула зубы до боли. Они с Катей только что вымыли пол, и этот беспорядок был творческим и живым, длившимся всего несколько минут.
Катя бросила сестре быстрый, полный безмолвного сочувствия взгляд. Елена в ответ едва заметно покачала головой — ничего, мол, не обращай внимания.
Валентина Семёновна, не найдя больше достойных объектов для критики в гостиной, вернулась на кухню и снова встала в дверях, imposingly скрестив руки на груди.
— Елена, а отчего у вас тут такой сквозняк? — спросила она, и её голос зазвучал громче, назидательно. — Прямо как в погребе.
— Не сквозняк, Валентина Семёновна, — терпеливо ответила Елена. — Окно закрыто наглухо, проветривали с утра.
— Мне дует, — свекровь повысила голос, обращаясь уже ко всей квартире. — Павел! Тебе не дует?
— Нормально, мам, ничего не дует, — донёсся из гостиной сонный голос Павла.
Валентина Семёновна обиженно поджала тонкие губы и перевела свой тяжёлый, недобрый взгляд на Катю, которая, стараясь не встречаться с ней глазами, чистила картошку.
— А эта гостья до каких пор тут торчать собирается? — спросила она, резким движением подбородка указав на девушку.
Елена замерла на месте, медленно отложила нож на разделочную доску.
— Катя? До вечера. Она помогает мне с ужином.
— С ужином, — свекровь язвительно усмехнулась. — А с мужем посидеть, о нём позаботиться — это не в твоих правилах?
— Павел дома. Может посидеть с нами, если захочет.
— Павел две недели в дороге мыкался! Ему отдых нужен, покой, а не с твоими сестрицами болтать!
Елена медленно повернулась к свекрови всем корпусом. В её движениях появилась стальная решимость.
— Валентина Семёновна, никто Павла не неволит и не отвлекает. Он отдыхает, и я слежу за тем, чтобы ему никто не мешал.
— Отдыхает! — свекровь повысила голос до крика. — Пока тут посторонние люди толкутся, как на вокзале!
Катя застыла на месте, нож замер в её побелевших пальцах. Елена сделала шаг вперёд, закрывая сестру собой.
— Катя — моя сестра. Она не посторонняя. Она здесь своя.
— Сестра! — Валентина Семёновна всплеснула руками с таким драматизмом, будто объявляла о всемирной катастрофе. — Пусть эта тунеядка проваливает отсюда к себе, раз у неё своих дел нет!
Тишина, густая и тяжёлая, повисла в воздухе, словно заткнув уши всем присутствующим. Маша, игравшая в углу кухни со своими куклами, подняла испуганное личико и уставилась на бабушку широко раскрытыми глазами.
Катя побледнела, как полотно, и опустила нож на стол с глухим стуком. Её губы задрожали, а глаза наполнились влажным блеском обиды.
Елена почувствовала, как горячая, густая волна гнева подкатила к самому горлу, сжимая его.
— Что вы сейчас сказали? — её голос прозвучал тихо, но с такой силой, что слова повисли в воздухе, как обнажённые клинки.
— Я сказала — пусть убирается отсюда к чёртовой матери! — свекровь выкрикнула, и слюна брызнула из её перекошенного рта. — Надоели эти прихлебатели, которых ты в дом тащишь!
Катя, словно от удара, отступила к стене, и слёзы, наконец, покатились по её щекам.
Елена встала между сестрой и свекровью, как живой щит.
— Валентина Семёновна, это мой дом. И только я решаю, кто здесь гость, а кто — хозяин.
— Твой дом! — свекровь фыркнула с таким презрением, что, казалось, воздух застыл. — Мой сын здесь живёт! Он имеет полное право!
— Павел, — позвала Елена, не оборачиваясь, и её голос прозвучал звеняще чётко. — Ты слышишь?
Павел появился в дверях, сонный, помятый, с отпечатком подушки на щеке.
— Что случилось? Опять?
— Твоя мать оскорбила мою сестру. Прямо здесь, в моём доме, — голос Елены дрожал, но не от страха, а от сдерживаемой ярости.
— Мам, ну зачем? — Павел нахмурился, но в его интонации слышалась скорее усталость, чем гнев.
— Я за тебя заступаюсь, несчастный! — Валентина Семёновна ткнула в него пальцем, словно протыкая невидимую преграду. — Жена по гостям шастает, сестрёнок своих разводит, а ты тут один, как пёс заброшенный, сидишь!
— Катя не гость, — пробормотал Павел, опуская глаза. — Она помогает Лене по хозяйству. Ты же сама знаешь.
— Помогает! — свекровь возопила так, что, казалось, задрожали стёкла в серванте. — А кто тебе поможет? А? Жена твоя о тебе думает хоть иногда?
— Мам, не надо, пожалуйста, — Павел вздохнул, и в его вздохе слышалось безграничное утомление. — Давай без скандалов, хорошо?
— Это не скандал! — Валентина Семёновна топнула ногой, и звук этот отдался в тишине, как выстрел. — Это я тебе правду-матку режу! Пока не поздно!
Катя, не в силах больше сдерживаться, тихо, прерывисто проговорила:
— Лена, я, наверное, пойду... Мне уже пора.
— Никуда ты не пойдёшь, — отрезала Елена, и в её голосе зазвучали стальные нотки. — Это мой дом, и ты здесь всегда желанна. Всегда.
Валентина Семёновна резко повернулась к невестке, и её глаза сверкнули холодным, злым огнём.
— Желанна! А я, значит, здесь лишняя? Я, мать твоего мужа?
— Вы сейчас ведёте себя так, что мне не хочется вас здесь видеть, — ответила Елена, и каждое её слово падало, как камень. — Вы перешли все границы.
Свекровь аж задохнулась от возмущения, и её лицо побагровело.
— Павел! Ты слышишь, как она со мной разговаривает? Твоя жена свекровь из дома выставляет!
Павел стоял в дверях, беспомощно теребя рукав своей старой фланелевой рубашки.
— Лена, ну мама же не хотела... она просто вспылила, понимаешь? — пробормотал он, избегая встречаться с ней взглядом.
— Вспылила? — Елена посмотрела на мужа, и в её взгляде было столько разочарования, что он невольно отступил. — Павел, твоя мать только что назвала мою сестру, мою кровь, тунеядкой и прихлебателькой. В моём доме. И это ты называешь «вспылила»?
— Ну… она, наверное, погорячилась, — пробормотал Павел, глядя в пол.
— Погорячилась, — повторила Елена, и её голос внезапно стал тихим и холодным, как лёд. — И ты не собираешься потребовать, чтобы она извинилась?
— Я же сказал — хватит ссориться! — Павел вдруг повысил голос, и в нём зазвучали нотки раздражения.
— Это не я ссорюсь, — ответила Елена, не повышая тона. — Это твоя мать устроила этот спектакль. А ты в нём — молчаливый статист.
Павел с растерянностью провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него усталость и нерешительность.
— Она моя мать, Лена. Я не могу с ней так разговаривать.
— А я могу? — Елена посмотрела на него с таким пристальным вниманием, что он опустил глаза. — Я должна молча терпеть оскорбления в свой адрес и в адрес моей семьи в моём собственном доме?
— Не терпеть, но… — Павел замялся, ища слова. — Можно же как-то по-другому, помягче…
— Можно, — кивнула Елена, и в её кивке была окончательность. — Твоя мать при всех извиняется перед Катей. Тогда она может приходить. Это единственный вариант.
Павел молча отвернулся к окну, за которым по-прежнему моросил безысходный дождь. Елена, не говоря больше ни слова, вернулась к плите. Катя, бледная и осунувшаяся, вышла из ванной и молча встала рядом, продолжив чистить картошку. Они работали в гробовой тишине, нарушаемой лишь шипением газа и мерным тиканьем часов.
Павел, тяжело дыша, ушёл в комнату и включил телевизор. Громкий, бессмысленный гул рекламного ролика заполнил пространство. Маша, притихшая и напуганная, осторожно подошла к отцу и забралась к нему на колени. Павел машинально обнял дочь, но его взгляд был пустым и устремлённым в никуда.
Ужин прошёл в тягостном, давящем молчании. Елена накрыла на стол, позвала Павла и Машу. Ели, не поднимая глаз, не произнося ни слова. Катя смотрела в свою тарелку, словно надеясь найти на её дне ответы на все вопросы. Павел жевал медленно и механически, как автомат. Даже Маша, обычно такая болтливая, лишь изредка бормотала что-то под нос о событиях в садике, но, не встретив поддержки, быстро замолкала.
После ужина Катя стала собираться домой.
— Лена, я, пожалуй, пойду, — тихо сказала она, надевая куртку. — Завтра пары рано, да и маме помочь надо.
— Кать, оставайся, — попросила Елена, и в её голосе прозвучала неподдельная тоска. — Мы же хотели штрудель допить с чаем, поговорить…
— В другой раз, обязательно, — сестра покачала головой, и в её глазах читалась усталость. — Я просто… я очень устала.
Елена подошла и крепко обняла Катю, чувствуя, как та слегка дрожит.
— Не бери в голову, родная. Валентина Семёновна просто искала повод для сцены. У неё это в крови.
— Знаю, — Катя вздохнула, и её взгляд был печальным. — Но всё равно… обидно. И за тебя обидно.
— Позвони, как дойдёшь до дома, хорошо?
— Хорошо.
Катя ушла, и её уход словно унёс с собой последние остатки тепла из квартиры. Елена вернулась на кухню и молча начала убирать посуду. Павел сидел в комнате, уставившись в экран телефона. Маша, притихшая, возилась со своим конструктором.
Прошёл час, наполненный тягучим, неловким молчанием. Елена закончила уборку, села в своё любимое кресло у окна и взяла в руки книгу, но не читала, а просто смотрела в одну точку. Павел, наконец, оторвался от экрана и подошёл к ней.
— Лена, может, всё-таки позвонишь маме? — начал он нерешительно. — Ну, извинишься, что так резко…
Елена медленно подняла на него глаза.
— За что извиняться, Павел?
— Ну, как за что… Ты же её практически выгнала.
— Я не выгоняла её, — спокойно, но твёрдо ответила Елена. — Я предложила ей цивилизованный выход: извиниться перед Катей за отвратительное оскорбление. Она отказалась и ушла сама. Вместе с ультиматумом для тебя.
— Она гордая женщина, — Павел развёл руками с видом человека, объявляющего непреложную истину. — Она никогда не станет извиняться перед младшей.
— Тогда пусть и не приходит, — голос Елены не дрогнул. — В её гордости нет места уважению к другим.
— Лена, да она же моя мать! — в голосе Павла прозвучали нотки отчаяния.
— А Катя — моя родная сестра. И в моём доме действуют мои правила. Не её.
Павел сжал кулаки, но, не найдя что возразить, развернулся и ушёл в спальню, громко хлопнув дверью.
Поздно вечером, когда Маша уже спала, а Павел ворочался в кровати, зазвонил домашний телефон. Елена, уже зная, кто это, взяла трубку.
— Слушаю.
— Елена, это я, — просипел в трубке голос Валентины Семёновны, и он звучал так, будто её душили. — Что это ты там вытворяешь? Моего сына против меня настраиваешь?
— Валентина Семёновна, я ничего не вытворяю, — холодно ответила Елена. — Вы оскорбили мою сестру в стенах моего дома, и я просто указала вам на дверь.
— Твоя сестра! — свекровь фыркнула с такой силой, что в трубке что-то затрещало. — Всё у тебя твоё, твоё! А о семье мужа подумала? О его родне?
— Подумала, — ответила Елена. — Моя семья — это Павел, Маша, Катя и мои родители. Вы тоже были её частью, пока не перешли всякие границы.
— Какие ещё границы? Я — свекровь! Я имею право!
— Право на хамство и оскорбления в чужом доме? Нет, Валентина Семёновна, такого права не существует.
— Я сына воспитываю! Показываю ему, как надо!
— Павел уже взрослый мужчина. Он сам в состоянии решать, что для него правильно, а что — нет.
— Ты ему мозги промыла! Вертишь им, как хочешь!
— На этом разговор считаю оконченным, — Елена положила трубку, а затем, не задумываясь, заблокировала номер на аппарате.
Павел, привлечённый звонком, вышел из спальни.
— Кто звонил? — спросил он, хотя по его лицу было видно, что он уже всё понял.
— Твоя мать, — ответила Елена, не поворачиваясь.
— И что сказала?
— Ровно то, что и всегда. Я заблокировала её номер.
— Лена, ты это серьёзно? — в его голосе прозвучало неподдельное изумление.
— Абсолютно серьёзно.
— Ты не можешь так поступать с моей матерью!
— Могу, — твёрдо сказала Елена, наконец поворачиваясь к нему. — Она оскорбила мою сестру. В моём доме. Я больше не намерена этого терпеть. Никогда.
Павел с недоверием покачал головой и, ничего не сказав, ушёл обратно в спальню.
Последующие дни тянулись, как густой, тягучий сироп, наполненные гнетущей тишиной. Павел почти не разговаривал, отвечал односложно, избегал встречаться с Еленой взглядом. Она же не лезла к нему с разговорами — всё, что можно было сказать, уже прозвучало. Теперь очередь была за ним.
Валентина Семёновна больше не звонила. Павел стал ездить к ней сам, по вечерам, без Елены и Маши. Возвращался оттуда хмурый, замкнутый, пахнущий чужим домом и остывшим чаем. Елена не спрашивала, о чём они говорили. Это перестало её касаться.
Ровно через неделю, предварительно позвонив, пришла Катя. Елена, услышав её голос в трубке, обрадовалась, как ребёнок.
— Конечно, приходи, родная! Павел в рейс ушёл, на три дня.
— Точно не помешаю? Не хочу быть лишней.
— Ты у меня никогда не бываешь лишней. Никогда.
Катя принесла с собой коробку изысканных пирожных от лучшей кондитерской в городе и пышный букет полевых маргариток, от которых пахло летом и свободой. Елена, улыбаясь, обняла сестру, а затем нашла самую высокую вазу и бережно поставила в неё цветы.
— Кать, как ты? Как дела? — спросила она, усаживая сестру на кухне.
— Всё нормально, — Катя улыбнулась, но в уголках её глаз таилась тень недавних переживаний. — Вроде отходила. Глупо, конечно, расстраиваться из-за таких вещей.
— Ты ни в чём не виновата, ты это должна твёрдо знать. Ни в чём.
— А у вас с Павлом как? Всё ещё напряжёнка?
— Не знаю, даже как сказать, — Елена вздохнула, разливая по кружкам ароматный чай с жасмином. — Он обиделся, что я не позволила его матери творить здесь, что хочет. Молчит, как партизан.
— Серьёзно? — на лице Кати отразилось изумление. — После всего того, что она наговорила?
— Да. Видимо, для него мамино право хамить важнее, чем право жены на уважение в собственном доме.
— А ты? Как ты себя чувствуешь?
— Знаешь, а я — спокойно. Как ни странно. Я сказала всё, что думала. Я обозначила свою позицию чётко и ясно. И больше не намерена терпеть унижения ни под каким видом.
Катя обняла сестру за плечи, и в её прикосновении была вся тёплая поддержка их детства.
— Ты абсолютно права, Лена. Это твой дом, твоя крепость. И только ты вправе решать, кому в нём быть, а кому — нет.
Сестры просидели за чаем несколько часов, болтая о всяких пустяках, смеясь над воспоминаниями, строя планы на лето. Маша, проснувшись, с радостью присоединилась к ним, показывая тёте Кате свои новые рисунки и требуя поиграть в куклы. Катя с удовольствием возилась с племянницей, читала ей вслух сказки, смешила забавными рожами. Маша хохотала до слёз, и её звонкий смех наполнял квартиру тем самым живым, настоящим счастьем, ради которого и стоит жить.
Елена смотрела на них, и в её сердце стучала тихая, тёплая радость. Вот оно, подлинное. Любовь, забота, взаимопонимание, смех. А не крики, не оскорбления, не чужие, навязанные кем-то правила и не вечные претензии.
Поздно вечером Катя ушла домой. Елена уложила Машу спать, долго сидела у её кровати, слушая ровное дыхание дочери, потом прибралась в квартире и, наконец, села в кресло с большой чашкой чая, глядя в тёмный квадрат окна. За стеклом моросил всё тот же бесконечный апрельский дождь, и фонари расплывались в ночи, как золотые маки.
Она думала о Павле. О том, как он стоял тогда в дверях и молчал, когда его мать изрыгала оскорбления в сторону Кати. Как он пытался оправдать её поведение, вместо того чтобы защитить тех, кого должен был защищать. Для него мать, со своим токсичным чувством собственности, оказалась важнее. Важнее жены, важнее простого человеческого уважения, важнее самой семьи, которую они вместе строили.
Павел вернулся из рейса через три дня. Усталый, запылённый, с потухшим взглядом. Он молча поздоровался, зашёл в комнату к ещё не спавшей Маше, поцеловал её, что-то невнятно прошептал и отправился в душ. Потом, уже переодевшись, так же молча сел ужинать.
— Павел, нам нужно поговорить, — сказала Елена, когда он отложил вилку. — Серьёзно поговорить.
— О чём? — он не поднял на неё глаз.
— О том, что произошло с твоей матерью. И о том, что происходит с нами сейчас.
— Лена, мы уже всё обсудили, — он отмахнулся, но в его голосе не было прежней уверенности.
— Нет, не обсудили. Я хочу услышать от тебя прямой ответ на один простой вопрос. Ты считаешь, что твоя мать имела право назвать мою сестру тунеядкой и прихлебателькой?
Павел помолчал, уставившись в свою тарелку.
— Нет, — наконец выдохнул он. — Не имела.
— Тогда почему же ты промолчал? Почему не вступился? — её голос звучал не упрёком, а с горьким недоумением.
— Я не молчал, — он вздохнул, потирая переносицу. — Я сказал, чтобы все успокоились и прекратили этот базар.
— Ты сказал это мне, — мягко, но неумолимо поправила его Елена. — А не своей матери, которая этот самый «базар» и затеяла. Ты сделал вид, что мы все в равной степени виноваты.
— Лена, она же моя мать, — в его голосе прозвучала знакомая нота мольбы. — Что я должен был сделать? Кричать на неё?
— Заступиться за мою сестру! — голос Елены впервые за этот вечер дрогнул. — Потребовать, чтобы она немедленно извинилась! Защитить свою семью, свою жену, наконец!
Павел снова провёл рукой по лицу, и в этом жесте была вся его беспомощность.
— Мне тяжело оказаться между вами, как между молотом и наковальней.
— Тебе тяжело? — Елена с горькой усмешкой покачала головой. — А представь, каково мне? Твоя мать оскорбляет мою единственную сестру в моём собственном доме, в святая святых! Ты стоишь и молчишь, как будто так и надо! А потом ещё и обижаешься, что я не пускаю её сюда, будто она ни в чём не бывало! И ты думаешь, мне от этого легко?
— Я не хотел ссоры тогда, — Павел встал, и его стул с грохотом отъехал назад. — И не хочу её сейчас.
— Мы не ссоримся, Павел. Мы пытаемся говорить. Выяснять отношения. Искать выход.
— Для меня это одно и то же, — бросил он через плечо и ушёл в спальню, оставив её одну на кухне с чувством полной безнадёжности.
Спустя несколько дней, когда напряжение в квартире немного спало, Валентина Семёновна снова позвонила Павлу на мобильный. Елена, находившаяся в соседней комнате, слышала обрывки его односложных ответов.
— Мам, я не могу… Нет, Лена не согласится… Мам, ну что я могу сделать?.. Не знаю…
Павел положил трубку и, тяжело дыша, вышел на кухню, где Елена мыла посуду.
— Мама хочет приехать, — сказал он без предисловий. — На день рождения Маши.
— Когда? — спросила Елена, не оборачиваясь.
— Через месяц.
— Понятно.
— Лена, давай пустим её? Ну, ради Маши же. День рождения ребёнка.
— Твоя мать извинилась перед Катей? Принесла свои извинения?
— Нет.
— Тогда нет.
— Лена, это же день рождения! Единственный в году!
— Именно поэтому, — Елена наконец повернулась к нему, и лицо её было спокойным и твёрдым. — День рождения моей дочери. Праздник. В моём доме. И я не хочу, чтобы на этом празднике присутствовал человек, который способен оскорблять членов моей семьи.
— Но Маша хочет видеть бабушку! Она спрашивает!
— Пусть Валентина Семёновна пригласит Машу к себе в гости в любой другой день. Я только за. Но сюда, в мой дом, она не придёт.
Павел сжал челюсти так, что на скулах выступили белые пятна.
— Ты просто мстишь ей. И мне.
— Я защищаю свой дом и своё право на уважение, — поправила его Елена. — Это не месть. Это самоуважение.
— Для меня это одно и то же, — повторил он свою мантру и, развернувшись, ушёл из кухни.
Вечером он, не говоря ни слова, собрал небольшую сумку и объявил, что едет к матери «на пару дней, чтобы всё обсудить». Елена не стала его останавливать.
День рождения Маши отметили без участия свекрови. Приехали родители Елены, сияющая Катя, несколько подруг с детьми. Было шумно, весело, по-настоящему празднично. Маша сияла, задувая свечи на огромном торте, радовалась подаркам, играла с гостями. Павел приехал ближе к вечеру, вручил дочери огромного плюшевого зайца, пробормотал поздравление. Сидел всё время в стороне, мрачный и отстранённый, будто присутствовал на чужом празднике. Родители Елены переглядывались, но, воспитанные люди, воздержались от комментариев.
После ухода гостей Павел снова собрался и уехал к матери. На этот раз он отсутствовал почти неделю. Вернулся в пасмурный понедельник, с ещё более потухшим взглядом.
— Лена, нам нужно решить, как мы будем жить дальше, — заявил он, едва переступив порог.
— Что именно нужно решить? — Елена отложила книгу, которую читала.
— Я не могу продолжать жить в ситуации, когда я не могу нормально общаться с собственной матерью.
— Я не запрещаю тебе общаться с ней, Павел. Ты свободный человек.
— Не пускать её в дом, где я живу, — это и есть запрет. Самый что ни на есть прямой.
— Павел, я не пускаю в свой дом человека, который позволил себе оскорбить мою сестру, — терпеливо, словно объясняя что-то ребёнку, сказала Елена. — Если твоя мать хочет снова переступить этот порог, пусть принесёт Кате свои извинения. Чёткие, ясные, без всяких «если». В противном случае — нет.
— Она никогда не извинится, — с уверенностью заявил Павел. — Ты же её знаешь.
— Это её сознательный выбор. Я его уважаю, как бы странно это ни звучало.
— И что дальше? Какой твой план?
— Мы продолжаем жить так, как живём. Ты ездишь к матери, когда хочешь. Я здесь, с Машей. Всё как обычно.
Павел с раздражением покачал головой.
— Мне такой расклад не подходит. Совсем.
— А что тебе подходит? Какой ты видишь идеальную ситуацию? — спросила Елена, глядя на него прямо.
— Чтобы моя мать могла свободно приходить в тот дом, где живёт её сын. Где живёт её внучка.
— Это мой дом, Павел, — напомнила она ему, и в её голосе не было злобы, лишь констатация факта. — Я купила его до нашей встречи. И именно я решаю, кто переступает его порог.
— Значит, я здесь что, чужой? — в его голосе прозвучала горькая нотка.
— Не надо драматизировать, — мягко сказала Елена.
— Я не драматизирую! — он всплеснул руками. — Ты сама только что сказала — «мой дом». Значит, я здесь всего лишь нахлебник, жилец на птичьих правах!
— Павел, дело не в праве собственности, — попыталась она объяснить. — Дело в том, что твоя мать намеренно оскорбила мою сестру. И даже не подумала извиниться. Речь о базовом уважении.
— А ты не можешь просто простить и забыть? Ради семьи? Ради меня?
— Я прощу. В тот день, когда она извинится. Не раньше.
Павел замер у окна, глядя на мокрые ветви яблонь в сквере.
— Я уеду, — тихо сказал он.
— Куда? — так же тихо спросила Елена.
— К матери. На время. Пока сам не разберусь во всём этом. Пока мы не решим.
Елена медленно кивнула.
— Хорошо.
— Хорошо? — он резко обернулся, и в его глазах читалось изумление. — И это всё?
— А что ещё я должна сказать, Павел?
Он смерил её долгим, испытующим взглядом, а затем, не сказав больше ни слова, прошёл в спальню. Вскоре оттуда донёсся звук открываемого шкафа, шелест одежды. Елена сидела в кресле, слушая эти приглушённые звуки, и ждала.
Павел вышел с дорожной сумкой, поставил её у прихожей.
— Остальное заберу позже, когда всё уляжется.
— Хорошо.
— Маше… что ей сказать?
— Я сама с ней поговорю. Не волнуйся.
— Лена… — он сделал шаг к ней. — Может, всё-таки подумаешь? Пока не поздно.
— О чём думать, Павел? — её голос прозвучал устало. — Ты сделал свой выбор. Ты выбрал сторону той, кто сеет ссоры и оскорбления. А я выбрала сторону своей семьи. Тишины и уважения.
— Я твоя семья! — в его голосе прозвучала настоящая боль.
— Ты был моей семьёй, — поправила она. — Пока не предпочёл защищать не тех, кого нужно.
Павел схватил сумку, резко открыл дверь. На пороге он обернулся.
— Ты об этом ещё пожалеешь. Очень пожалеешь.
— Вряд ли, — тихо ответила Елена.
Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком. Елена осталась сидеть в кресле. Тишина, наконец-то настоящая, целительная тишина, медленно обволакивала её, как мягкий, тёплый плед. Она не чувствовала ни боли, ни отчаяния. Лишь огромное, всепоглощающее облегчение.
Она встала, прошла на кухню, заварила свежий чай, взяла свою любимую кружку с синими васильками. Села у окна, глядя на то, как по стеклу стекают капли дождя, каждая из которых отражала огонёк уличного фонаря. Апрель подходил к концу. Скоро май, а за ним — жаркое, яркое лето.
Маша спала в своей комнате, обняв того самого плюшевого зайца. Завтра утром она обязательно спросит, где папа. И Елена спокойно, без лишних эмоций, скажет ей, что папа уехал к бабушке, погостить на некоторое время. Маша, умная не по годам, обязательно поймёт. Дети всегда понимают гораздо больше, чем кажется взрослым.
Телефон на столе мигнул мягким синим светом. Сообщение от Кати.
— Лена, ты как там? Всё в порядке?
— Всё хорошо. Павел уехал к матери.
— Правда? Сам?
— Да. Сказал, что ему нужно время, чтобы разобраться.
— Лена, прости, пожалуйста… Это всё из-за меня вышло…
— Катя, родная моя, это случилось не из-за тебя, — быстро ответила Елена. — Это случилось из-за того, что Павел не смог или не захотел защитить нас. Защитить нашу семью от чужой злобы. Так что, пожалуйста, не вини себя. Никогда.
— Ты уверена, что всё правильно сделала? Не пожалеешь?
— Я абсолютно уверена. Мой дом — это моя крепость. И я больше не позволю никому, даже под видом родственника, оскорблять в его стенах тех, кого я люблю. Никому.
— Ты очень сильная, Лена. Я тобой горжусь.
— Спасибо, Катюша. За всё.
Елена допила чай, тёплый и ароматный, аккуратно вымыла кружку и поставила её на сушилку. Прошла в спальню, легла в большую, теперь пустующую с одной стороны кровать, и долго лежала, глядя в потолок, где играли отсветы уличных огней. Павел уехал. Вернётся ли он — покажет время. Это был его свободный выбор.
Но главное — в доме снова воцарился мир. Тот самый, драгоценный и хрупкий мир, в котором нет места крикам, оскорблениям, чужим амбициям и навязанным правилам. Есть только она, Елена, её дочь Маша, и их общий, выстраданный дом. И неотъемлемое право решать, кому в этом доме быть, а кому — никогда.
Это и есть подлинное ощущение дома. Место, где ты защищаешь своих. Где ты не позволяешь чужой злости, зависти и чёрствости разрушать тот уют и тепло, что ты с таким трудом создавала годами. И Елена, закрывая глаза, с абсолютной ясностью понимала: она поступила правильно. Так, как должна была поступить. Иного пути у неё просто не было.