Рассказ о том, как тень стала камнем
Представьте себе трещину. Не в стене, а в самом миропорядке. I век от Рождества Христова. Римская империя — этот колосс из мрамора и легионов — переживает странную болезнь. Внутри ее отлаженного механизма, среди грохота колесниц и шума форумов, зреет чувство пустоты. Официальные боги кажутся позолотой на ветхом алтаре, их культ — делом государственной необходимости, лишенной души. И в этих трещинах, в подвалах, на задворках многолюдных городов Восточного Средиземноморья, рождается нечто новое.
Это не было собранием философов или партией реформаторов. Это были первые христиане. Их социальный портрет, если бы такой составлял римский чиновник, был бы портретом неблагонадёжного элемента. Рабы, чьи тела и воля принадлежали другому. Мелкие ремесленники, с трудом сводившие концы с концами. Городская беднота, сбитая в кучу в инсулах, лишенная корней и прошлого. Для них послание о Боге, который не взирает на чины, который любит уничиженных и обещает Царство Небесное страждущим, было не абстракцией. Оно было глотком воздуха на дне утопающего корабля. Христианская община, экклесия, становилась для них новой семьёй, единственным местом, где их признавали не за имущество или статистическую единицу, а за людей.
Власть смотрела на них с подозрением, переходящим в отвращение. Они были «неблагонадёжными подданными». Их монотеизм был вызовом пантеону, скреплявшему империю. Отказ принести щепотку ладана перед статуей императора был не религиозным спором, а актом политической диверсии — оскорблением величества. В их закрытых собраниях видели заговоры. В словах о «Трапезе Господней» чуткое ухо римлянина слышало шепот о каннибализме. Они были кем-то вроде секты: маргиналы, объединённые опасной и непонятной идеей.
Но вот парадокс, который и составляет суть этого превращения. Идея оказалась сильнее статуса. Она начала пускать корни в неожиданной почве.
Уже в текстах Нового Завета, среди рыбаков и бывших мытарей, мелькают иные фигуры. Сергий Павел, римский проконсул на Кипре. Лидия — торговавшая багряницей, женщина с капиталом. Люди, у которых были дома, рабы, социальный вес. Почему они? Почему человек, имеющий всё, присоединяется к собранию тех, у кого нет ничего?
Ответ — в кризисе духа, который точил Римскую империю изнутри. К II-III векам этот кризис стал явным. Стоицизм с его суровой добродетелью и эпикурейство с его культом наслаждения исчерпали себя, не дав ответа на главные вопросы: о смысле страдания, о смерти, о личном спасении. И тут образованный римлянин, уставший от цинизма и духовной пустоты, сталкивался с христианством.
И видел не только надежду для рабов. Он видел стройное, пусть и новое, богословие, которое выстраивали такие люди, как Юстин Мученик или Ориген. Он видел общину, спаянную невиданной дотоле взаимной любовью, где богатый помогал бедному не как благодетель, а как брат. Он видел моральный кодекс, поразительный в своей ясности и требовательности. Он видел людей, которые шли на смерть с именем Христа на устах, не отрекаясь. Это не могло не впечатлять. Это искало слабые места в броне языческого мира — и находило их.
Так, исподволь, происходила великая метаморфоза. Христианство переставало быть религией исключительно «отверженных». Оно становилось религией для всех, но начавшей с низов. Из городских трущоб и кварталов ремесленников оно шагнуло в дома зажиточных торговцев, в виллы провинциальной знати, в умы интеллектуалов. К IV веку оно достигло самого сердца империи — римской аристократии. Женщины из знатных семейств, сенаторы, военачальники — они находили в вере то, чего им больше не могла дать старая система: твёрдую почву под ногами, смысл и сообщество.
В 313 году Миланский эдикт узаконил то, что уже стало реальностью. Тень, прятавшаяся в катакомбах, стала краеугольным камнем новой Европы. История ранней Церкви — это не история о том, как «религия рабов» захватила мир. Это история о том, как универсальное послание, обращённое к человеческой душе вне зависимости от её социального статуса, прошло путь от социальных низов до вершин власти, отвечая на самый главный, самый сокровенный запрос эпохи — запрос на надежду, смысл и подлинную общность. И в этом её невероятная сила и тайна.