Меня зовут Дарья Никитина. Тридцать три — возраст, когда вроде бы уже поздно мечтать, но ещё не поздно менять что-то в жизни. Я замужем за Сашей — спокойным, немного флегматичным мужчиной с тёплыми руками, которые пахнут машинным маслом и корицей, потому что он любит печь шарлотки по выходным. У нас есть сын — Егор, шести с половиной лет. Он с упрямством космонавта мечтает стать водителем мусоровоза. Не пилотом, не врачом, а именно тем, кто увозит пакеты. Потому что "они настоящие герои, мама, они спасают мир от грязи".
Живём мы в двушке на северо-западе Москвы, в панельной девятиэтажке, которая зимой стонет от ветра, как старуха с артритом. Лифт у нас капризный — он останавливается ровно на седьмом этаже, как будто у него там свидание. Иногда застревает, иногда просто отказывается ехать. Соседи — колоритные: баба Галя снизу с утра включает шансон, будто у неё на кухне дискотека "Ретро FM", а дед Семён с восьмого этажа ходит по подъезду в трусах и строго следит, чтобы никто не оставлял обувь у двери.
Но несмотря на весь этот сюр, мы любим наш дом. Своими руками красили стены, клеили обои (трижды, потому что первый раз Саша перепутал стороны рисунка), собирали мебель с матами и танцами. У нас всё не идеально, но своё. Даже кот Барсик, которого я подобрала у метро под дождём, теперь считает себя тут хозяином: ворует хлеб, спит на микроволновке и раз в месяц приносит тапок в знак уважения.
И вот в этом нашем хаосе, в этой рукотворной крепости с запахом кофе, клея и подгоревших тостов мы чувствовали себя защищёнными. До одного звонка.
Я работаю старшим редактором в издательстве учебников. Тем самым — уныло-серых, с формулами и схемами, которые дети пролистывают, а родители клянут в соцсетях, потому что "опять всё не так". Работа не героическая, не романтическая, но стабильная. Вижу ошибки в чужих текстах лучше, чем в собственной жизни. Иногда ловлю себя на том, что мысленно правлю вывески в метро, и это уже диагноз.
Мой муж — техник по вентиляции. Он тот, кто знает, что делать, если в доме пахнет гарью, а батарея шипит как змея. Всегда носит с собой разводной ключ — как рыцарь меч, только вместо доспехов у него замасланная куртка и рюкзак, в котором вперемешку гайки, конфеты и записка от Егора: "Папа, ты лучший!". У Саши тяжёлые руки, вечно пахнущие машинным маслом, но при этом он умеет варить кофе, как в кафе, и обнимать так, что уходит головная боль.
Мы живём скромно, но так, чтобы каждая трещина в стене была нам знакома, как родинка. Квартиру красили вдвоём — валиком, с руганью, каплями краски на шее и смехом, когда Саша нечаянно заляпал потолок и пытался выдать это за "дизайнерский приём". Пол мы постелили сами — ламинат со скидкой, неровно, но с душой. Каждая мелочь в доме — не покупка, а история.
Даже кот, Барсик. Я нашла его возле помойки в ноябре: грязный, вонючий, с глазом-пиратом и характером генерала. Он выл в переноске всю дорогу, а дома сходу влез в Сашин сапог и объявил его своей крепостью. С тех пор он главный по утрам — бьёт лапой по шкафу, если опаздываем к кормлению. Ворует хлеб, спит в коробке от мультиварки, а ещё как-то притащил под кровать дохлого голубя — "подарок", видимо. Сын был в восторге. Я — в слезах.
Но несмотря на все эти мелочи, бытовуху и бесконечные "а что на ужин?", мы чувствовали, что выстроили маленький остров. Неровный, шумный, со сквозняками и котом, но наш. И пока никто не лез с советами, как нам жить — было по-настоящему хорошо.
И всё бы ничего, если бы не моя мама.
Татьяна Григорьевна — женщина невидимой власти, главнокомандующий семейной совестью. Она не поднимает голос, не устраивает сцен, не швыряет тарелки — ей достаточно взгляда. Одного. Пронизывающего, как игла в ватке. Она умеет так молча вздохнуть, что ты сразу начинаешь пересматривать всю свою жизнь и, почему-то, чувствовать вину за всё: за недозвон, за чью-то депрессию, за войну во Вьетнаме и даже за то, что не купила гречку по акции.
Ей шестьдесят один, и она пенсионерка с активной позицией: то в поликлинике поругается за других, то соседке сопли вытрет, то внезапно принесёт кастрюлю борща к тебе на работу — "чтобы ты не забывала, кто тебя родил". Она живёт недалеко, в соседнем районе, в однушке с обоями в цветочек и шторкой из гипюра, которые она называет "уютом", а я — визуальным стрессом. Квартира записана на Лизу — "чтобы хоть у одной из вас в жизни было всё, как надо". При этом мама продолжает платить коммуналку, таскать пакеты с гречкой и затирать, что "мать — она не счётная палата".
Я с детства ощущала: мама — как атмосферное давление. Не видно, но на уши давит. Праздники с ней были как приём у врача — с напряжением, вежливыми фразами и подспудной тревогой, что в любой момент тебя начнут морально вскрывать. Она не ругалась — она расстраивалась. И этот её расстроенный вид всегда был хуже любой истерики. Потому что она — обида, материализованная в халате и с калачами под мышкой.
И пусть она называла всё, что делала, любовью, но этой любовью можно было подавиться.
Лиза — моя младшая сестра. Младше на шесть лет, но если бы возраст измерялся степенью ответственности, между нами целая вселенная. У неё вечные бантики в голове и фейерверк из неудавшихся планов. Она была ребёнком, которого всегда жалели, даже если он сам всё испортил. Когда я получала пятёрку за диктант, Лиза ревела так, будто её лишили наследства. Мама обнимала её и шептала: "Не переживай, ты тоже умница" — при этом не забывая напомнить мне: "Дашенька, не хвастайся, Лизе тяжело".
В подростковом возрасте Лиза объявила себя актрисой, потом — дизайнером, потом — коучем по жизни. Её анкета в соцсетях менялась каждые три месяца: то фотографии в балетной пачке, то курс по чакрам, то видео, где она плачет под музыку из фильма «Гордость и предубеждение». Она дважды выходила замуж: первый раз — по большой любви, второй — потому что «устала быть одна». Оба раза разводилась с драмой и обвинениями, как в дешёвом сериале.
Контрацепция, по её мнению, «портит энергетику», аборты — «грех», а дети — «подарок судьбы». Только вот судьба, по всей видимости, передавала подарок в режиме «наложенный платёж», потому что расплачиваться должна была вся семья. Когда я родила сына, Лиза как раз переживала очередной крах отношений. Мама приехала ко мне на полчаса, сунула в руки контейнер с варёными яйцами и упаковку носков, даже не сняв пальто, и бросила на ходу: "Я к Лизе, она вся в слезах. Представляешь, этот придурок написал ей, что ей надо повзрослеть!".
Повзрослеть... Боже, если бы это было заразно, я бы дышала на Лизу изо всех сил.
Так было всегда. Я — опора, которую не спрашивают, устала ли она держать всё это здание. А Лиза — кристалльчик, за которым вечно нужно бегать с тряпочкой и дуть, чтобы не надуло. Я — взрослая, с тетрадями планов, списками расходов, кремом от трещин на пятках и ежедневниками, в которых подчёркнуто слово «не забыть». А Лиза — вечно ранимая, вечно в поисках себя, вечно «в процессе». У неё сто образований — ни одного диплома, сто увлечений — ни одного результата, сто идей — и ни одной ответственности.
Она была переводчицей, пока не устала от грамматических времён. Потом ушла во фриланс — "невыносимо сидеть в офисе с тупыми рожами". Затем стала блогершей — рассказывала про свою душу и какао по 390 рублей. Потом пошла на курсы косметологов, делала кому-то брови в кухне на фоне кастрюль. А однажды принесла домой букет и сказала: "Я флорист!" — потому что клиент в цветочном подарил ей подсолнух. И всё это с криком: "Мама, ты меня не понимаешь!", слезами, селфи в слезах и сторис с надписью "Я рождена для большего".
Разводилась дважды. Первый — после того как муж предложил ей постирать свои носки. Второй — когда следующий муж отказался вести её на Бали по фотке из Пинтереста. Абортов она не делает — "это грех". Контрацепцию считает химией, а химию — оружием против женской сути. Ответственность называет словом "удушающая штука". А детей — подарком вселенной, который, конечно же, ей просто обязаны помочь распаковать.
И вот — сюрприз.
Звонок. Вечер, я только пришла с работы, пытаюсь выжать из Егоровой тетради букву "Я" без зеркала и криков.
— Дашенька! — голос мамы звучит, как будто она нашла святой грааль. — Ты сидишь?
— Уже, — вздыхаю. — Что случилось?
— У нас радость! Лизонька беременна! Сразу двойня!
Я смотрю на сына, который рисует на стене человека с головой кабачка, и чувствую, как во рту становится сухо.
— Ого. И кто отец? — спрашиваю безэмоционально.
— Ну... там пока всё немного запутанно, — мама замялась, как будто собиралась прочитать список участников школьного спектакля. — Может, это Паша, помнишь, тот бородатый, что приносил ей кофе в кровать. Или Владик — тот, что на гитаре играл и писал ей стихи с ошибками. Или, возможно, тот мальчик, как его… Кирюша? Или Илья? В общем, ты не знаешь, он с шиномонтажки, недавно уволился. Но ты не цепляйся к деталям! Главное — это ведь дети! Жизнь! Подарок судьбы!
Я уже знаю, в чём суть. Мама никогда не говорит прямо — она плетёт свои просьбы, как кружево: тонко, витиевато, с наивной улыбкой, будто это всё "просто разговор". Но я научилась читать её между строк ещё в подростковом возрасте. Её слова — как самолёты в небе: сначала лёгкий гул, будто ничего страшного, просто летит... а потом — тень. Холодная, плотная, ложится поперёк жизни, и ты уже знаешь: с тебя сейчас что-то потребуют. Не прямо. А «по совести». А «по-человечески». А «потому что ты же у меня сильная». И от этих слов хочется сбежать в лес, жить с лосями и не иметь телефона.
— Слушай, доченька... Лизе сейчас тяжело, как никогда. Ты же помнишь, как это бывает — беременность, гормоны, страх... всё наваливается. С твоим папой, ты помнишь, мы ведь тоже начинали не с шёлковых простыней. Один диван на кухне, газета вместо скатерти и чайник, который свистел, как паровоз. Тогда ведь никто не помогал — мы всё сами... А вы с Сашей — у вас ведь всё уже есть: уют, комнаты, стабильность. Ну правда, доченька, разве трудно немного уступить? Временно. Ради семьи. Ради детей. Всё же можно уладить, если по-человечески. Лиза — не чужая вам. А вы же такие молодцы... такие самостоятельные. Ну подвиньтесь чуть-чуть. Это ведь не навсегда.
— Мам. Только не начинай.
— Но у вас с Сашей — две комнаты! Две, Дашенька, целых две! У вас тепло, тишина, балкон застеклённый — можно сушить пелёнки! А у неё что? Коммуналка! С потолка сыплется штукатурка, соседи ругаются из-за соли и орут матом по ночам. В ванне плесень, в туалете — тараканы на стенах, как в музее ужасов. Клопы, алкоголики, вечный ремонт — это же не место для детей! Ты хочешь, чтобы мои внуки с рождения знали, как пахнет перегар и кошачья моча? Ну как она там, бедняжка, с двойней на руках будет? Ей даже встать по ночам будет некуда — кровать впритык к батарее! Это же негуманно. Надо помочь. Мы же семья. Сердце же должно быть!
— Помочь — это скинуться на коляску. Не переселиться.
— Ну вы же семья…
Слово "семья" у мамы — как бинокль: смотрит только в одну сторону. Всегда туда, где Лиза.
— Нет, мам. Мы с Сашей и Егором не собираемся переезжать в чулан ради того, чтобы твоя принцесса на горошине могла разложиться поперёк всей квартиры и ещё ногами крутить. У нас тут не санаторий для уставших Лиз. Мы не будем спать среди коробок, делить ванну с детскими горшками и слушать её вздохи по ночам. У меня есть семья. Настоящая. Живая. Которая ест кашу по расписанию, стирает сама и не ждёт спасателей. Так что, извини, но твоя крошка пускай героически спасает себя сама.
— Но как же ты можешь быть такой чёрствой?! Дети же ни при чём!
Я положила трубку. Без крика. Без объяснений. Просто потому, что в этот момент почувствовала — если не остановлю, они придут.
И они пришли.
На следующее утро. Ещё не совсем проснувшаяся, в старой растянутой пижаме с дыркой на локте, с невычесанными волосами, в одной руке чашка крепкого кофе, во второй — подозрение, что день начался не так. Я открываю дверь. И понимаю: подозрение было верным.
На пороге стоит мама с видом Мать-Терезы на грани истерики и с огромным чемоданом, который, судя по всему, набит не только вещами, но и претензиями. А рядом — Лиза. В лосинах с вытянутыми коленями, в меховых тапках в форме зайцев, пузо — как арбуз на продажу, лицо пепельное, будто на ней только что закрыли салон красоты. Волосы собраны в неуверенный пучок, под глазами — фингалы бессонницы. Но глаза! Эти глаза! Как у кота из «Шрека», но с той разницей, что если кот просил печеньку, то Лиза явно пришла за куском моей жизни. В её взгляде была целая речь: «Ты всё равно уступишь. Ты должна. У тебя всё есть — делись».
— Мы занесём немного вещей, ладно? Тут хотя бы тепло. А то у Лизки батареи еле дышат.
— Нет.
— Да ты не кипишуй, — Лиза, как ни в чём не бывало, прошла мимо меня, демонстративно нюхая воздух, как собака на охоте. — О-о-о, у вас тут пахнет мясом! Настоящим! С поджарочкой и специями. Ммм… — она прикрыла глаза, будто ловила оргазм обоняния. — А у нас вчера лапша сгорела. Представляешь? Даже не доширак, а какая-то псевдо-китайская дрянь за тридцать восемь рублей. Я пока её варила, уснула. Проснулась — дым, гарь, а микроволновка пикнула в агонии. Соседи потом жаловались, но, может, это к лучшему — хоть проснулись. А у вас прям как в ресторане. Вы тут что, каждый день мясо едите? Ничего себе. Жирно живёте, однако.
Я перегородила проход на кухню.
— Поворачивайтесь и выходите.
— Ты что, совсем поехала? — Лиза уставилась на меня, будто я только что предложила ей рожать в сугробе. Глаза округлились, рот приоткрылся, руки на бёдра — типичная поза оскорблённой святости. — У меня дети будут! Двое, между прочим! Не щенки, не котята — настоящие, живые люди! Ты хочешь, чтобы они спали рядом с тараканами? Чтобы их первый запах в жизни был не мамино молоко, а плесень со стены?! Да у тебя вообще совесть есть? Мы же сёстры! У тебя тут диван, микроволновка и мясо каждый день! А у меня клопы, коммуналка и нервный тик! И ты всё это считаешь нормальным? Ты хочешь, чтобы мои дети росли в трущобе, как персонажи из фильма про бандитские девяностые?!
— Я хочу, чтобы они росли с матерью, которая знает, где границы.
— Ну и стерва ж ты. Всегда была.
— Спасибо. Выйдите.
Мама плакала. Уговаривала. Лиза орала, что подаст в суд. Я молчала. Только смотрела. В какой-то момент Лиза толкнула меня в плечо, проходя мимо. В ответ я сказала:
— Ещё раз прикоснешься — вызову полицию. Я тебя не боюсь.
Они ушли. Мама — с виноватым видом, Лиза — с проклятиями.
Через неделю мне позвонил участковый: «Претензий не имеем, просто разбираемся. Жалоб нет. Но держите нас в курсе». Видимо, кто-то из соседей слышал скандал.
Саша приехал из командировки. Я рассказала всё. Без эмоций, будто это не со мной. Он помолчал и сказал:
— Если они ещё сунутся — я лично встречу их в дверях. Это наш дом. Никто не будет решать за нас.
Лиза родила. Двоих. Пацаны. Отец так и не нашёлся. Говорят, живут с мамой в той однушке. Мама таскает сумки, варит бульоны, сидит с детьми.
Мы? Мы закрыли ипотеку. Купили посудомойку. Первый раз за много лет поехали в отпуск. В Сочи. Егору было интересно всё — от поезда до каждого жука на пляже.
Я написала маме открытку: «Спасибо за всё. Но дальше мы — сами. Любим. Но издалека». Ответа не было.
И это, пожалуй, было честно.