Я смотрю на отечественную героиню и понимаю: передо мной не женщина, а вечный апдейт боли. Первая версия — Бедная Лиза. Утонуть ради любви? Великолепный стартап. Схема простая: парень — гад, пруд — открыт, мораль — включена. Лиза ушла под воду как первый русский лайфхак: не хочешь объясняться — делай бульк. Она, конечно, думала, что совершает высокий поступок, а на практике просто ввела подписку на страдание премиум-уровня. С той поры у нас любая романтическая неудача тянется к воде как к розетке.
Дальше пошли тургеневские барышни. Это не женщины, а антисептик чувств: убивает всё живое на расстоянии вздоха. Они сидят в парке, как дорогие табуретки, и ждут мужчину, как маршрутку без расписания. У них даже скука шуршит по регламенту. Спросишь: чем занята? Отвечает взглядом на горизонт. Тургенев гранит науки не грыз — он вырезал из ваты идеал, чтобы пыль на пианино не чувствовала себя одинокой. Эти барышни так долго репетировали любовь, что забыли её начать. Захотела — вздохнула. Захотела посильнее — вздохнула с оттенком смысла. Главная интрига романа: успеет ли ветер уложить ей локон до конца главы.
Достоевский посмотрел на это лирическое ожидание и сказал: держите моё безумие. Его женщины — экстрим-спорт без страховки. Соне Мармеладовой дали крест — она надела его как бейдж «я дежурю по греху». Настасья Филипповна выбрасывает деньги в камин, потому что чек от психотерапевта потеряла, а страдать надо сегодня. Здесь чувства работают по тарифу «ночь без лимита»: слёзы круглосуточно, вина без выходных, прозрения с доставкой к рассвету. Любовь у Достоевского — это когда сердце бьётся не в такт, а по приговору. Их счастье — как редкая комета: все слышали, никто не видел, зато виноваты все вокруг.
Толстой включил режим архитектора морали. Его Анна — это GPS-навигатор, который срывается под поезд при первом пересчёте маршрута. Наташа Ростова перепутала бал и жизнь и плясала так, будто смысл можно вытрясти из пространства. Толстой изобрёл универсальный тест на женскую независимость: попробуешь жить по себе — получишь финал с железнодорожным расписанием. Роман у него — как проверка пожарной сигнализации: сорвалась — значит, исправна нравственность. Читательницы после этого веками тренируют чувство вины, как олимпийский вид спорта, и подозревают любой комфорт как моральную неряшливость.
СССР посмотрел на всю эту барочную дрожь и выдал наряд-задание. Героиню переодели в функционал. Всё просто: любовь — вторник после планёрки, счастье — норма выработки улыбок, личное — графа «прочее». Женщина советской прозы умеет всё: ставить рекорды, менять прокладку в кранте и держать строй одной рукой, пока другой делает отчёт. Её чувства проштампованы, как пропуск на проходной. Слабость не запрещена, она просто не предусмотрена. Она может упасть без сил — но по плану, желательно после награждения. Это эпоха, где «я» заменили на «надо», а взамен подарили гордость за то, что выжила и не пикнула.
Наступили девяностые, и вдруг всем выдали свободу образца «сам собирай». Героиня вышла из советского шкафа и попала в супермаркет из соблазнов с пустыми полками. Хочешь любви — возьми купон. Хочешь работу — бери ещё один. Она училась одновременно смеяться, договариваться о зарплате и не верить, что завтра всё отнимут. Она первая сказала «я устала быть сильной», и тут же получила лекцию, как правильно уставать. Её жизнь — затянувшийся челнок между надеждой и бардаком. На одной руке — пакеты, на другой — ценник на достоинство. Всё честно: хочешь свободы — распишись за хаос.
Нулевые научили говорить «я» с инструкцией. Героиня берёт консультацию, чтобы не брать лишнюю вину. У неё не «меня бросили», а «я выбираю несоответствие ценностей». Её слёзы — не истерика, а фазовая регуляция аффекта. Она знает слово «абьюз» раньше, чем фамилию своего психотерапевта. Пишет списки границ в заметки и забывает, где лежит радость. Любовь у неё как подписка: продлят — отлично, нет — тоже сигнал. Она не бедная Лиза, она бедная Wi-Физа: всё вроде подключено, а сигнал прыгает. Внутренний ребёнок уже завёл блокнот, внешний взрослый всё равно пишет бывшему «как ты?».
Десятые включили режим публичного самообладания. Героиня теперь сразу записывает уроки, как правильно выходить из токсичности, не забывая входить в новый роман на свежей голове. Она собрала коллекцию цитат о самоуважении, которые спасают до первой встречи с реальностью. Она читает книги «как быть счастливой», а на полях рисует схемы эвакуации из собственных чувств. Она убеждена, что честность — это микрофон, а не поведение. Уходит красиво, возвращается грамотнее, постит «выберу себя», но на всякий случай смотрит в окно — вдруг он идёт. Парадокс эпохи: чем больше свободы на бумаге, тем больше отчётов о её использовании.
Сегодняшняя героиня — комбо-набор из прежних. Внутри живёт Лиза с режимом полёта, тургеневская томность в чехле, достоевская судорога под паролем, толстовская вина на автозапуске, советская выносливость в кармане и девяностническая привычка держать при себе «на чёрный день». Она может одновременно вести проект, растить ребёнка, возвращать границы курьером и любить человека, который боится даже звонков. Она умеет говорить «нет», но иногда забывает, зачем ей «да». Её жизнь — марафон без финиша, зато с медалью за участие. С тем же успехом можно повесить табличку на сердце: «не толкать, само откроется, если захотите по-хорошему».
Развесистые теории нам объясняют, что это и есть прогресс: героиня стала субъектом. Субъект у нас отличный: мыслит, спорит, иронизирует, умеет не оправдываться и в любой момент оформить возврат токсичности. Но старый софт не сдаётся. Где-то внутри всё ещё живёт древний шёпот: «страдай — и тебя признают». Потому даже самые свободные романы время от времени подмигивают старой схеме: хочешь веса — добавь боли. Не хочешь боли — держи трепет. Не хочешь трепета — возьми иронию. И по кругу, пока сторис не истечёт.
Самое смешное, что на этом карусель не останавливается. Стоило женщине выбрать себя, как тут же приехала культурная охрана с рулеткой. Измеряют: насколько осознанно выбрала, сколько раз предупредила, где справка о невиновности. Вчера доказала любовь — молодец, сегодня докажи право на тишину — тоже молодец, завтра докажи, что никому ничего не должна — подумаем. Русская героиня у нас как вечный экзаменатор собственной свободы: учит, сдаёт, пересдаёт, получает «хорошо», а в зачётку всё равно ставят «перенести на следующий семестр».
Мне часто говорят, что я смеюсь над священным. Не правда. Я смеюсь над привычкой выдавать страдание за монету достоинства. Лиза утонула — мы построили культ воды. Барышни заждались — мы сделали культ ожидания. Достоевская боль — культ стенаний. Толстовский поезд — культ наказания. Советский подвиг — культ нормы. Девяностые — культ выживания. Нулевые — культ анализа. Десятые и дальше — культ презентации. Везде один и тот же оркестр смыслов играет один и тот же мотив: докажи, что имеешь право быть собой. И каждый раз героиня выходит на сцен… стоп, никакой сцены, договорились. Каждый раз она выходит в текст и снова сдаёт экзамен. Пятёрка за слёзы, четвёрка за самоиронию, пересдача за счастье без причин.
Хочется спросить хоть раз: а можно без пересдачи? Можно вместо «сильная героиня» просто «человек, у которого всё ок, пока не надо ломать себя об чужие ожидания»? И тут же слышу хор критики: без боли скучно. Скучно — это когда не знаешь, что писать. Нормально — это когда не обязываешь женщину умирать ради рифмы. Кстати, о рифмах: за двести лет мы выучили наизусть все красивые способы погибать. Может, пора выучить хотя бы пару некрасивых способов выживать, не извиняясь? Не величественно, не для цитаты, а по-тихому и навсегда.
Я не предлагаю отменять классику. Я предлагаю отремонтировать привычку радоваться чужой боли как доказательству глубины. Не нужно отменять Лизу — нужно перестать записывать каждую живую женщину в её наследницы. Не нужно ругать барышень — нужно перестать ставить ожидание выше выбора. Не нужно уничтожать Достоевского — нужно отключить у него открытый микрофон в голове у читателя, когда тот шепчет: «пострадай, это солидно». Не нужно спорить с Толстым — нужно перестать покупать билеты на чужие рельсы.
И финал я сделаю коротким, как пощёчина в тишине. Если в следующем «крупном русском романе» героиня снова обязана доказывать право на собственное «хочу» через боль, позор и поезд, то это не эволюция героинь — это деградация читателей.