Я сидел в машине, сжимая руль так, что побелели костяшки пальцев.
Дождь лил стеной, стекал по лобовому стеклу, размывая свет фонарей, и мне казалось, будто сама погода оплакивает мой брак. Вода с шумом била по крыше, стекала по боковым стёклам, а я — немой, неподвижный, растерянный — сидел внутри, в собственном аквариуме из усталости и обиды.
Перед глазами, как зацикленный кадр, вновь и вновь всплывала сцена сегодняшнего ужина у тёщи.
Очередной спектакль. Очередное унижение под видом «невинной семейной шутки».
— Представляете, — звонко засмеялась Марина, моя жена, перекрикивая звон посуды, — наш Лёша вчера забыл годовщину свадьбы! Совсем! Даже записку не оставил!
Я замер с вилкой в руке. Смех вокруг стола тут же стих.
Валентина Петровна, тёща, аккуратно положила нож и посмотрела на меня так, как будто перед ней сидел не зять, а двоечник, пришедший на пересдачу.
— Алексей, неужели так трудно запомнить одну дату? — её голос звучал мягко, но глаза метали молнии. — Марина столько для тебя делает…
Я хотел ответить. Хотел сказать, что вчера я действительно приготовил ужин — свечи, вино, даже десерт, — и ждал её до полуночи.
Но Марина вернулась поздно, уставшая, пахнущая чужими духами, и, не взглянув на накрытый стол, бросила:
«Я была у подруги, не начинай».
Я хотел объяснить это. Хотел.
Но вместо этого лишь выдавил привычное:
— Простите. Был завален на работе.
Почему? Почему я снова выбрал молчание?
Я ведь знал, что это не спасёт, что этим я только подкармливаю её «правоту». Но слова застряли где-то между горлом и страхом — страхом скандала, страха быть виноватым.
История повторялась не первый раз.
Пять лет брака превратили меня в статиста, в фигуру на фоне, в человека, которого можно высмеять, не опасаясь ответа.
Дождь усилился, барабаня по крыше, как набат.
Каждая капля будто стучала: проснись… проснись… проснись.
Я смотрел в мокрое стекло и видел в отражении усталое, чужое лицо. Свое.
И тогда в голове всплыло — как всё начиналось.
С того самого дня, когда я впервые увидел Марину.
Марина появилась в моей жизни так внезапно, как внезапно наступает весна — сначала робкий луч, потом — лавина тепла.
Мы встретились в книжном магазине, между полками классики. Я держал в руках сборник Чехова, когда услышал за спиной её голос:
— Чехов? Серьёзно? А я думала, мужчины читают только детективы и инструкции по ремонту.
Я обернулся. Передо мной стояла девушка с каштановыми волосами и смеющимися глазами — яркая, уверенная, та, кто в одну секунду наполняет пространство собой.
— Иногда и Чехов нужен, — сказал я, улыбаясь. — Чтобы понимать людей.
— Тогда ты смелый, — она чуть наклонила голову. — Людей лучше не понимать слишком глубоко. Это опасно.
Тогда я не понял, насколько правы были её слова.
Она уже знала, что понимание — сила. А сила — её любимая игрушка.
Мы разговорились, потом случайно встретились снова — в том же районе, у кофейни.
Через неделю я уже не мог представить день без её сообщений. Через месяц — без её смеха.
Она умела быть разной: лёгкой, живой, ураганной. В ней было столько энергии, что рядом с ней я чувствовал себя защищённым, нужным, любимым.
Первые полгода — сплошное счастье. Поездки, прогулки, кино, ночные разговоры о будущем.
Марина смеялась над моими шутками, интересовалась моей работой инженера, спрашивала о детстве, о родителях.
Я был ослеплён. Настолько, что не замечал, как в некоторых её фразах звенела сталь.
— Лёш, а давай без этих старых друзей на свадьбе, ладно? Они какие-то... простые. Мы же хотим красивое торжество.
— Но мы же хотели скромно, — удивился я. — Просто для себя.
— Ну да, — она улыбнулась. — Но ты ведь хочешь, чтобы всем было приятно? Мои родители помогут.
Их «помощь» началась с того, что я внезапно перестал что-либо решать.
Геннадий Иванович — её отец — брал на себя финансы, Валентина Петровна — «женские вопросы», а мне оставалось кивать и соглашаться.
— Лёша, — сказала как-то Валентина Петровна, — Марина говорит, ты совсем не помогаешь с подготовкой. Жених должен быть активнее!
Я стоял, чувствуя себя мальчишкой, хотя ночами обзванивал рестораны и фотографов, чтобы хоть как-то облегчить нагрузку.
Но тогда я не возмутился. Мне казалось, что всё это — временно, что после свадьбы всё вернётся на круги своя.
Как же я ошибался.
Первый тревожный звонок прозвучал на даче у её родителей, где мы отдыхали через пару недель после свадьбы.
Я шёл по садовой тропинке, держа в руках букет полевых ромашек — просто потому что хотел сделать жене приятное.
И вдруг услышал её голос с веранды:
— Представляете, он говорит, что мне лучше бы уволиться и сидеть дома! Мол, зачем женщине карьера, если муж зарабатывает!
Я застыл. Мы никогда не говорили об этом.
Я всегда, наоборот, поддерживал её работу в рекламном агентстве.
Ромашки выпали из моих рук.
Я поднял их и вошёл на веранду с натянутой улыбкой, будто ничего не слышал.
— Лёша, это правда? — спросил Геннадий Иванович, глядя на меня из-под очков.
— Нет, конечно, — я попытался улыбнуться. — Я горжусь Мариниными успехами.
— Вот видите! — рассмеялась Марина. — Значит, я что-то перепутала!
Все засмеялись. Кроме меня.
А я стоял, сжимая букет, и чувствовал себя идиотом с цветами, которые уже начали вянуть.
С того дня такие сцены стали повторяться — всё чаще и чаще.
После того случая на даче всё словно пошло по одной и той же пластинке.
Одни и те же сцены — только разные поводы, разные слушатели.
При друзьях Марина могла рассказать, как «её Лёша опять перепутал соль с сахаром и испортил обед», и все смеялись, даже те, кто знал, что я вообще-то не готовлю. На семейных посиделках — жаловалась, что я «вечно уткнулся в свои чертежи» и «не уделяю ей внимания».
Но её любимое — делать это красиво. Так, чтобы никто не мог сказать, что она груба.
— Он у меня замечательный, хоть и с тараканами, — говорила она, кокетливо улыбаясь. — Я уже привыкла.
Все умилялись её «терпению».
А я сидел рядом, кивал и чувствовал, как где-то внутри оседает ещё один слой боли.
Я перестал шутить. Перестал спорить. Перестал вообще выражать эмоции — кроме нейтральной улыбки, за которой пряталась усталость.
На людях Марина всегда была солнечной, обаятельной, а дома превращалась в другую — холодную, язвительную.
Она могла часами выискивать мелочи, к которым можно придраться: неправильно поставил чашку, не вовремя выключил свет, не так ответил по телефону.
— Лёша, ты даже пыль вытереть не можешь, не оставив следов! — раздражённо бросала она.
— Я просто хотел помочь...
— Не надо помогать, если не умеешь!
Поначалу я пытался защищаться, объяснять, что всё не так, но потом сдался.
В какой-то момент понял — она не слушает. Ей не нужен диалог. Ей нужно быть правой.
А потом наступали другие вечера.
Когда после ссоры она подходила, обнимала, целовала в щёку и говорила:
— Прости, Лёшенька, я просто устала. Ты у меня самый лучший, правда.
И я снова таял. Снова верил.
Ведь если человек может быть таким нежным — значит, всё не зря? Значит, она любит?
Я тогда не понимал, что именно в этом и был капкан.
Она умела разрушить — а потом исцелить. Ранить — и дать утешение.
Я жил в этом круговороте, как в замкнутой петле.
С каждым месяцем я чувствовал, что становлюсь другим. Тише. Незаметнее.
Когда-то я смеялся громко, спорил, мечтал, планировал. Теперь — просто существовал.
Мне казалось, что если я буду «хорошим», если не буду раздражать её, всё наладится.
Но не налаживалось.
Каждая новая попытка стать удобным делала меня слабее, а её — сильнее.
И вот однажды я поймал себя на мысли, что уже не помню, когда в последний раз принимал решение сам.
Что покупаю то, что «ей нравится». Что общаюсь с теми, кого «она одобряет». Что говорю только то, что «ей приятно слышать».
Я стал своим же отражением.
Пустым, послушным, безвкусным.
И самое страшное — я привык к этому.
В тот вечер я ехал на ужин с тяжестью в груди, словно знал заранее — что-то произойдёт.
Марина была на удивление спокойна, даже весела. По дороге рассказывала, как «начальник наконец-то заметил её старания» и что теперь «всё пойдёт по-другому».
Я слушал, кивал, но ловил себя на том, что её голос утомляет.
Раньше он был для меня самым родным звуком. Теперь — просто шумом.
За столом всё шло, как обычно: комплименты тёщи самой себе, нарочитая вежливость тестя, натянутая улыбка моей матери, которую Марина приглашала «для приличия».
Я знал, что этот ужин закончится очередной сценой — вопрос был только в том, кто её спровоцирует.
И вот Марина, как по расписанию, начала свой номер.
— Представляете, — сказала она, разливая чай, — Лёша в этом году снова упустил повышение. Ему предложили руководящую должность, а он отказался! Говорит, ему и так неплохо.
Я поперхнулся.
Никакого повышения мне никто не предлагал.
Более того, я сам подал документы на конкурс, и результаты должны были объявить только на следующей неделе.
— Марина, — осторожно вмешалась мама, — Лёша говорил, что только подал заявку.
На мгновение Марина растерялась, но быстро пришла в себя:
— Ах да, наверное, я перепутала. Это же в прошлом году было!
Тёща сделала вид, что не заметила неловкости.
— Алексей, — сказала она, — тебе бы действительно стоило быть амбициознее. Марина у нас такая активная, а ты всё… по-тихому.
Мама нахмурилась. Я видел, как она с трудом сдерживается.
После ужина она отвела меня в сторону, в коридор.
Говорила негромко, но каждое слово било точно в сердце:
— Лёша, когда ты перестанешь это терпеть? Она унижает тебя перед всеми, а ты молчишь!
— Мам, не всё так просто…
— Просто, сынок. Очень просто. Я молчала пять лет. Надеялась, что вы разберётесь сами. Но я больше не могу смотреть, как ты исчезаешь. Тебя словно нет. Есть только образ, который создаёт она.
«Тебя словно нет» — эти слова остались у меня в голове, как эхо.
Я сидел в машине после ужина, слушая, как по стеклу барабанит дождь, и думал, когда это началось.
Когда я перестал быть собой? Когда позволил ей превращать меня в безвольного человека, который боится даже возразить?
Наверное, именно тогда, когда впервые выбрал молчание вместо правды.
Когда позволил себе поверить, что покой важнее достоинства.
Я понял: если я сейчас не остановлю это — не останется ничего. Ни меня, ни брака, ни смысла в этой бесконечной игре в «хорошего мужа».
Дождь стихал, редкие капли стекали по стеклу, как слёзы, которых я уже не мог выплакать.
Где-то внутри щёлкнуло.
Не громко. Не героически. Просто… чётко.
Дождь к этому времени почти стих.
Редкие капли стекали по капоту, отражаясь в бликах уличных фонарей, и казалось, будто город медленно засыпает.
А я — наоборот, просыпался.
Не резко, не с рывком, а как человек, которому наконец сняли повязку с глаз.
Я сидел в машине, слушал, как двигатель остывает, и впервые за долгое время не чувствовал страха.
Внутри была только тишина — густая, осмысленная.
Как будто мир наконец-то перестал кричать.
Я понимал: если сейчас вернусь домой — всё начнётся снова.
Те же фразы, та же обида, то же «я просто пошутила».
И я снова улыбнусь, притворюсь, что ничего не произошло.
Нет.
Больше нет.
Я достал телефон, пролистал контакты, задержался на одном имени — Дима. Мой старый друг, с которым мы когда-то ночами гоняли на велосипеде по городу, пили кофе у заправок и строили планы, как будем жить «по-настоящему».
Я не звонил ему почти год — Марина считала его «негативным влиянием».
Я нажал вызов.
— Лёха? — сонный голос друга раздался почти сразу. — Ты в порядке?
— Не совсем, — ответил я. — Можно к тебе заехать? Ненадолго.
— Конечно. Приезжай.
Я выключил двигатель, глубоко вдохнул и, прежде чем выйти из машины, набрал короткое сообщение Марине:
«Мне нужно время подумать. Не звони, пожалуйста».
Без упрёков. Без объяснений. Просто факт.
Дорога до Димы была как очищение.
Ночной город светился мягкими отражениями в лужах, мокрый асфальт пах свежестью.
Я ехал медленно, чувствуя, как отпускает напряжение последних лет.
Когда я вошёл в его квартиру, он молча протянул мне кружку горячего кофе.
Мы долго сидели в тишине.
И только когда я выдохнул, Дима сказал:
— Ну, брат. Похоже, ты наконец-то решил жить.
Я улыбнулся.
Тихо. Без пафоса.
Просто — впервые по-настоящему.
Утро встретило меня непривычным звуком — тишиной.
Без звона посуды, без раздражённых вздохов из кухни, без фразы:
«Ты опять не туда поставил кружку».
Вместо этого — запах свежесваренного кофе и приглушённый гул города за окном.
Квартира Димы была скромная, немного хаотичная, но в ней чувствовалась жизнь — настоящая, не показная.
Я сидел на диване, укутавшись в одеяло, и смотрел, как утренний свет пробивается сквозь жалюзи.
Странное ощущение — вроде бы ничего особенного, но дышится легче.
Словно с груди сняли бетонную плиту.
— Кофе будешь? — Дима заглянул из кухни, держа две кружки.
— Уже, — я улыбнулся.
Он протянул мне одну и сел рядом.
— И как давно ты живёшь в этом аду? — спросил он, не глядя.
Я пожал плечами.
— Пять лет. Хотя, если честно, кажется — всю жизнь.
— Я всегда думал, что ты просто слишком спокойный, — сказал он. — А потом перестал вас звать к нам. Неловко было смотреть, как она тебя... давит.
Я усмехнулся.
— Да, у неё талант. Она может улыбаться и одновременно ломать тебя изнутри.
Мы замолчали.
Дима не стал жалеть — и это было лучшее, что он мог сделать.
Жалость — последнее, что мне было нужно.
Телефон лежал на столе и вибрировал каждые несколько минут.
Сначала Марина: «Где ты?», потом «Почему не отвечаешь?», затем: «Я волнуюсь!», а потом — «Ты вообще мужчина или нет?»
Следом — звонки от Валентины Петровны.
Её сообщения были выдержаны в жанре: «Лёша, она вся в слезах! Что ты творишь? Вернись домой!»
Я смотрел на экран, но не брал трубку.
Пальцы тянулись — привычка. Но внутри что-то говорило: Не смей.
— Не отвечай, — сказал Дима, уловив мой взгляд. — Она сейчас всё вывернет.
— Я знаю. — Я вздохнул. — Просто… странно. Будто я нарушил какой-то закон, которого сам не замечал.
— Так и есть. Только это не закон, а её правила.
Эти слова попали прямо в цель.
Я ведь действительно жил по её правилам. Думал, как она, одевался, как она хотела, даже молчал — как ей было удобно.
И теперь, когда я впервые выбрал себя, она, конечно, посчитала это изменой.
Я открыл окно. В комнату ворвался прохладный воздух и запах мокрого асфальта.
В тот момент я вдруг понял — я свободен. Пусть пока только на одну ночь.
Но впервые за много лет — свободен.
Телефон снова зазвонил. На экране — мама.
Я взял трубку.
— Мам, я в порядке, — сказал первым делом.
— Лёша, — в её голосе было облегчение. — Яна... то есть Марина обрывает мне телефон. Что случилось?
— Ничего. Просто я... ушёл. Мне нужно время подумать.
Наступила пауза.
А потом она сказала тихо:
— Наконец-то.
Это слово будто отперло что-то внутри.
В нём не было осуждения. Только тепло, понимание и тот самый материнский покой, который лечит лучше любых слов.
Мы говорили долго. Я рассказал ей всё — о постоянных уколах, о лжи, о том, как перестал быть собой.
И мама только вздыхала:
— Я знала, сынок. Видела. Но ты должен был сам дойти. Теперь всё начнётся заново.
Когда мы попрощались, я сел на подоконник с чашкой кофе.
Солнце пробивалось сквозь тучи, и мне показалось, что оно светит прямо на меня.
Без скрытого смысла, без ожиданий. Просто — светит.
Следующее утро было другим. Не в смысле погоды — она оставалась пасмурной, с тяжёлыми тучами, — но внутри меня что-то изменилось.
Я шёл по улице к офису и вдруг понял, что не чувствую привычного напряжения. Ни страха опоздать, ни желания успеть домой до её звонка.
Я шёл сам. Без контроля, без оценок. И от этого — удивительно легко.
В коридоре коллеги здоровались как обычно, но я впервые заметил, что многие смотрят на меня иначе — не сверху вниз, не с лёгким сочувствием, а прямо в глаза.
Возможно, это я изменился, а не они.
За последние годы я научился быть незаметным.
Не спорить, не высказываться, не лезть в конфликты.
Жил тихо, чтобы никто не трогал.
Но в тот день, когда начальник отдела позвал меня на планёрку и спросил:
— Алексей Сергеевич, вы готовы представить результаты по проекту?
— Да, — ответил я спокойно, — и я бы хотел взять на себя координацию следующего этапа.
Коллеги переглянулись.
Раньше я никогда не предлагал себя — ждал, пока попросят.
Но сейчас не было ни тени сомнения.
Работа втянула меня с головой. В цифрах и схемах было что-то очищающее: чёткая логика, никакой лжи.
И впервые за долгое время я ощущал контроль. Настоящий — не тот, которым меня душила Марина, а тот, который возвращал веру в себя.
В обед я открыл телефон — двадцать два пропущенных.
Сообщения сменяли друг друга:
«Почему ты не отвечаешь?»
«Ты делаешь глупость.»
«Если ты сейчас же не вернёшься, я поговорю с твоей матерью.»
«Лёша, прости. Я не хотела. Просто поговори со мной.»
Я смотрел на экран — и не чувствовал ничего.
Ни злости, ни вины. Только равнодушие.
Словно этот поток слов шёл не ко мне, а к какому-то прежнему, исчезнувшему мужчине.
Я закрыл мессенджер, заблокировал её номер и выключил звук.
Впервые за пять лет — позволил себе тишину.
Вечером, возвращаясь домой к Диме, я поймал себя на мысли, что улыбаюсь.
Без причины. Просто потому, что день прожит — мой день.
Без сцен, без унижений, без страха «опять что-то не так».
На улице пахло весной.
Мелкий дождь смешивался с тёплым воздухом, и город будто выдыхал вместе со мной.
Мы встретились через несколько дней.
Марина сама настояла: «Нам нужно поговорить».
Голос в телефоне был мягким, тревожным — тем самым, что когда-то заставлял меня бросать всё и бежать домой.
Но теперь я слушал его как посторонний человек, как будто речь шла не обо мне.
Кафе, где мы условились встретиться, находилось недалеко от моего офиса.
Я пришёл вовремя.
Она — как всегда — опоздала на полчаса.
Когда вошла, в зал будто вошёл порыв холодного ветра: дорогие духи, идеально уложенные волосы, уверенный шаг.
И всё равно — я сразу заметил: под этим фасадом трещина.
— Лёша! — она подбежала и попыталась обнять меня, но я мягко отстранился.
— Привет. Садись.
Она растерянно села, убрала прядь волос, села прямо, как на допросе.
— Что происходит? — спросила она, и в голосе прозвучала паника. — Я места себе не нахожу. Ты просто исчез!
— Я не исчез, — ответил я спокойно. — Я рядом, просто не там, где раньше.
Она нахмурилась.
— Ты сейчас специально говоришь загадками? Или я действительно не понимаю, что происходит?
— Я хочу серьёзно поговорить, — сказал я. — Без обвинений. Просто честно.
Она откинулась на спинку стула, скрестила руки.
— Ну давай. Только не начинай с того, что я опять во всём виновата.
Я вздохнул.
— Марина, я не собираюсь искать виноватых. Я просто устал.
— От чего? От меня?
Я посмотрел ей прямо в глаза.
— От того, как мы живём. От постоянных уколов, «шуток», издёвок. От того, что я не могу быть собой рядом с тобой.
Её взгляд изменился — на миг мелькнуло что-то вроде страха, но она быстро спрятала это под привычной обидой.
— Это всё твоя мама тебе в голову вбила, да? — с вызовом сказала она. — Она же всегда меня терпеть не могла!
Раньше я бы бросился оправдываться, объяснять, что мама тут ни при чём.
Но теперь я просто ответил:
— Нет. Это я наконец-то начал слушать самого себя.
Она нахмурилась, словно не узнавала меня.
— Ты... изменился.
— Да, — сказал я. — Потому что понял: нельзя бесконечно быть чужой тенью и называть это любовью.
Марина опустила глаза. Её пальцы нервно играли с ручкой от сумки.
— И что теперь? Развод? — спросила она тихо, почти без эмоций.
Я посмотрел на неё долго.
— Я не знаю. Может быть. Но только если ты не готова признать, что у нас есть проблема.
— Я просто... — она замялась, — я ведь люблю тебя, Лёша.
— Может быть, — ответил я спокойно. — Только это какая-то странная любовь. Та, в которой один растёт, а другой — растворяется.
Она резко встала, едва не опрокинув стул.
— Я не обязана это слушать! — сказала громко, слишком громко. Несколько посетителей обернулись.
Я не шелохнулся.
— Ты не обязана. Но я — больше не обязан молчать.
Она стояла секунду, потом схватила сумку и выбежала из кафе.
А я остался сидеть.
И впервые после разговора с ней — не чувствовал пустоты.
Только лёгкость.
Как будто выдохнул то, что носил в себе все эти годы.
Прошёл год.
Целый год без громких ссор, без обвинений, без «ты опять всё испортил».
Иногда я всё ещё ловил себя на привычке оглядываться, будто где-то рядом снова прозвучит резкий голос. Но тишина оставалась тишиной. Настоящей, не напряжённой.
Развод дался нелегко.
Марина долго сопротивлялась, звонила, писала, обвиняла, умоляла.
То плакала, то угрожала, то звонила моим родителям.
Её мать тоже не отставала: «Алексей, вы разрушаете семью! Она же женщина, ей нужно внимание!»
Но я не отвечал.
Поначалу от молчания было больно — будто предаёшь кого-то.
А потом стало спокойно.
Я понял, что тишина — это не пустота. Это пространство, где начинаешь слышать себя.
Мы развелись три месяца назад. Без сцен, без громких слов.
Просто подписали бумаги, обменялись коротким «береги себя» — и всё.
Я вышел из здания суда и впервые за долгое время почувствовал вкус воздуха.
Он был холодным, сухим и удивительно чистым.
Теперь я жил в небольшой квартире, недалеко от реки.
По утрам пил кофе, слушал, как просыпается город.
Работа шла в гору — я получил ту самую должность, о которой мечтал.
Коллеги перестали видеть во мне тихого исполнителя — я снова стал человеком, которого слушают.
Иногда я думал о Марине. Без злобы, без сожаления.
Просто как о человеке, который сыграл в моей жизни важную роль.
Она научила меня тому, чему не смог бы научить никто:
если не защищать себя, никто не сделает это за тебя.
Весенний вечер застал меня на набережной.
Солнце садилось, окрашивая воду в медное золото.
Рядом шла Лиза — девушка из отдела маркетинга.
Мы познакомились на корпоративе, потом начали общаться просто так, без намерений, без ожиданий.
Она не спрашивала о прошлом. Не копалась в ранах.
Просто была рядом.
— О чём думаешь? — спросила она, глядя на реку.
— О том, как быстро проходит время, — ответил я. — И как иногда нужно потерять всё, чтобы наконец обрести себя.
Она улыбнулась.
— Ты теперь другой. Спокойный.
— Наверное, потому что впервые за долгое время живу своей жизнью. Не чужой, не навязанной, не под контролем.
Мы шли вдоль берега. Ветер трепал волосы, прохожие смеялись, кто-то катил велосипед.
Всё было обыкновенно.
Но в этой обыкновенности я чувствовал счастье. Настоящее.
Телефон в кармане завибрировал.
Сообщение: «Ты когда-нибудь обо мне вспоминаешь?» — от Марины.
Я посмотрел на экран, потом — на Лизу.
И просто удалил сообщение. Без боли. Без желания ответить.
Пусть прошлое останется прошлым.
Я слишком долго шёл к тому, чтобы стать самим собой.
— Пойдём, — сказал я, улыбаясь. — Вечер только начинается.
Мы пошли дальше — навстречу закату, навстречу тишине, в которой не было страха.
Только свет. И жизнь, которая наконец-то принадлежала мне.