Кавказ всегда был землёй легенд. Здесь горы разговаривают с ветром, а камни помнят то, что забыли люди. Среди сосновых склонов и водопадов, в местах, куда не ведут тропы, скрыты дольмены – древние каменные строения, возраст которых достигает шести тысяч лет. Один из таких дольменов, затерянный в окрестностях горного селения, и стал эпицентром событий, которые я не могу забыть.
Меня зовут Артур, и по образованию я археолог. Летом 2018 года наша небольшая экспедиция работала в том районе. Мы изучали следы древних культур, а местные старожилы, попивая крепкий чай на завалинках, охотно делились историями. Чаще всего звучали рассказы о «Доме Карлуши» – так прозвали одинокий дольмен в урочище Воронья Балка. Говорили, что Карлуша – это дух, хранитель места, не злой, но строгий. Если проявить к нему уважение, он может указать путь к диким горным ручьям или отвести беду. Если же нарушить покой – беды не миновать.
Наш проводник, седой как лунь Аслан, крестился каждый раз, когда мы заговаривали о том, чтобы подняться к Вороньей Балке.
«Не надо туда, – качал он головой, его лицо, испещренное морщинами, как карта горных хребтов, становилось суровым. – Карлуша не любит шумных людей. Он спит чутким сном. Лучше слушайте ветер, он умные вещи шепчет».
Но азарт исследователя и академический интерес были сильнее суеверий. В один из дней мы с напарником, Сергеем, человеком прагматичным до мозга костей, решили подняться к дольмену. Дорога заняла несколько часов. Воздух становился гуще, наполняясь ароматом хвои и влажной земли. Лес постепенно редел, уступая место каменным осыпям и одиноким, кривым соснам. Тишина была не просто отсутствием звука, а неким самостоятельным, живым существом. Она давила на уши.
И вот, за очередным поворотом, мы его увидели.
Дольмен стоял на небольшой поляне, залитой неестественно ровным, почти осязаемым светом. Он был сложен из массивных песчаниковых плит, с идеально круглым отверстием-лазом на фасаде. Камень был темным, будто впитавшим в себя все ночи за шесть тысяч лет. Вокруг царил идеальный порядок: ни сухих веток, ни опавшей хвои, лишь короткая, изумрудная трава. И тишина. Та самая, гробовая.
Сергей сразу принялся за работу: достал фотоаппарат, рулетку, начал делать замеры. Я же стоял как вкопанный, охваченный странным чувством. Мне казалось, что дольмен не просто стоит, а наблюдает. Каменные стены словно дышали, и в их пористой поверхности угадывались не лица, а некие протоформы, смутные образы, рожденные игрой света и тени.
«Смотри-ка, – позвал Сергей, заглядывая в отверстие лаза. – А там не пусто. Кажется, кто-то тут был».
Я подошел и наклонился. Внутри, в густой тьме, угадывался какой-то предмет. Сергей, недолго думая, надел перчатку и просунул руку внутрь.
«Камень. Гладкий, холодный», – пробормотал он и извлек находку.
Это был обсидиановый диск, размером с крупное яблоко. Поверхность его была отполирована до зеркального блеска, а по краю шла резьба, напоминающая бесконечную, запутанную спираль. Вещь была явно ритуальной, невероятно древней и красивой.
В тот миг, когда диск оказался на свету, я почувствовал резкий, ледяной укол в висках. Воздух на поляне заколебался, словно от зноя, хотя было прохладно. Тишина стала еще глубже, перестав быть просто отсутствием звуков, а превратившись в вакуум, высасывающий саму возможность звука.
«Клад! – весело хохотнул Сергей. – Отличный экспонат для музея».
«Сереж, может, не надо? – неуверенно сказал я. – Место-то сакральное. Аслан предупреждал…»
«Аслан верит в духов, а мы с тобой – ученые», – отрезал он, упаковывая диск в полевую сумку.
Мы начали спускаться. И тут началось.
Сначала это были звуки. Негромкий, едва слышный шепот, который струился за спиной, будто кто-то невидимый шел по пятам и нашептывал что-то на неизвестном языке. Шепот был лишен эмоций, монотонный и настойчивый. Мы оборачивались – никого. Лес был пуст. Сергей отмахивался: «Эхо, ветер в кронах».
Но ветра не было. Воздух стоял неподвижный, густой, как сироп.
Затем пришли запахи. Внезапно, посреди хвойного аромата, возникали острые, чуждые ноты – запах влажной глины, тления и чего-то медного, напоминающего кровь. Они появлялись на секунду и исчезали, оставляя после себя привкус железа на языке.
К вечеру, когда мы вернулись в лагерь, у меня разболелась голова. Боль была странной, локализованной, будто кто-то ввинчивал мне в череп раскаленную спицу. Я решил лечь спать, надеясь, что утро вечера мудренее.
Ночью мне приснился сон. Вернее, это был не сон, а некое подобие кинопленки, прокручивающейся у меня в мозгу. Я стоял на той же поляне перед дольменом. Из круглого отверстия на фасаде медленно, как густой дым, выползала черная, бесформенная масса. Она не имела четких очертаний, но я знал – это Карлуша. И он был голоден. Во сне не было страха, лишь всепоглощающее, леденящее чувство пустоты, одиночества, растянутого на тысячелетия. Эта сущность не желала зла. Она просто хотела *вспомнить*, что значит быть живым, и для этого ей нужны были наши воспоминания, наши чувства, наша жизнь.
Я проснулся в холодном поту. Голова раскалывалась. Из палатки Сергея доносились приглушенные звуки. Я выглянул. Он сидел на корточках перед своим рюкзаком, в котором лежал обсидиановый диск, и что-то быстро-быстро шептал, уткнувшись в него лицом.
«Сережа?» – позвал я.
Он резко обернулся. Его лицо в свете луны было серым, изможденным. Глаза, обычно ясные и насмешливые, смотрели куда-то сквозь меня, в другую реальность.
«Он говорит, – прошипел Сергей. – Понимаешь? Он говорит со мной. Столько всего рассказывает… Столько всего видел этот камень…»
В его голосе не было восторга. Был ужас.
На следующий день Сергей отказался выходить из палатки. Он сидел, обняв колени, и непрестанно бормотал. Его шепот был точной копией того, что мы слышали у дольмена – те же бесстрастные, монотонные звуки. Иногда он замолкал, и в его глазах вспыхивала искра осознания, дикого, животного страха. Он хватал меня за руку и слабым голосом умолял: «Верни… Верни его обратно… Он выедает меня изнутри…»
Я понял, что мы совершили роковую ошибку. Решение было одно – немедленно вернуть диск. Я забрал его у Сергея, не встречая сопротивления. Он лишь смотрел на меня пустым взглядом, в котором не осталось ничего человеческого.
Обратный путь к Вороньей Балке был настоящим кошмаром. Лес, прежде молчаливый, теперь жил своей, нездоровой жизнью. Ветви деревьев скрипели, складываясь в подобие слов. В траве шуршало, обгоняя меня. Шепот стал громче, он звучал уже не сзади, а прямо у меня в голове, настойчивый и требовательный. Меня преследовало ощущение, что за мной наблюдает не одна пара глаз, а десятки, сотни. Камни под ногами казались теплыми, пульсирующими.
Я почти бежал, спотыкаясь о корни, чувствуя, как моё сознание начинают разъедать чужие мысли. В голове всплывали образы, не мои: древние люди у костра, ритуальные пляски, вид на горы с высоты, которой я никогда не достигал, чувство холодного, каменного бессмертия.
Когда я вывалился на поляну, силы были на исходе. Дольмен стоял на своем месте, но теперь он не казался безжизненным. Он был подобен спящему хищнику, который вот-вот проснется. Отверстие-лаз смотрело на меня как слепой, но зрячий глаз.
Я подошел, едва переводя дыхание. Шепот в голове превратился в оглушительный гул, в котором я уже не мог различить отдельных слов. Я вытащил обсидиановый диск. Он был ледяным, будто кусок антиматерии, высасывающий тепло из мира.
«Забери! – выкрикнул я, и мой голос прозвучал жалко и глухо в этой давящей тишине. – Забери его назад!»
Я протянул руку, чтобы бросить диск в темноту лаза.
И в этот миг всё остановилось. Шепот смолк. Давление в ушах исчезло. Лес замер. Я застыл с диском в руке, глядя в круглое отверстие.
Из черноты внутри на меня смотрело лицо.
Оно было соткано из самой тьмы, без глаз, без рта, лишь смутные очертания, но я безошибочно понимал – это лицо. И оно было повернуто прямо ко мне. В нем не было ни злобы, ни любопытства. Был лишь бесконечный, всепоглощающий голод. Голод души, забывшей, что такое свет, тепло и жизнь.
Мои пальцы разжались сами собой. Обсидиановый диск с глухим стуком упал внутрь дольмена, на каменное дно.
Тьма в отверстии дрогнула, шевельнулась и медленно, как отливая, отступила назад, растворяясь в недрах каменного сооружения. Лицо исчезло.
Тишина на поляне стала обычной, лесной. Давление ушло. Я рухнул на колени, плача от облегчения и истощения.
Я нашел в себе силы спуститься в лагерь. Сергей лежал в палатке в полусознательном состоянии. На следующий день он пришел в себя, но был слаб и молчалив. Он не помнил ничего из того, что происходило после нашего первого визита к дольмену. Лишь изредка он вздрагивал от неясных теней, мелькавших в углу его зрения.
Мы свернули экспедицию и уехали. Я больше никогда не занимался полевыми исследованиями.
С тех пор прошло несколько лет. Кошмары постепенно отступили, но я знаю, что это не конец.
Потому что иногда я замечаю на своем оконном стекле, запотевшем от дыхания, один-единственный, идеально ровный круг. Словно кто-то снаружи, прильнув к стеклу, долго и пристально смотрел в мою сторону. Я пытался списать это на посттравматический синдром, на игру воспаленного воображения. Я даже ходил к психотерапевту, который диагностировал у меня тревожное расстройство и выписал таблетки. Они помогали. Почти.
Но затем пришло новое чувство. Новая, обретенная реальность.
Это началось с малого. Я устроился архивариусом в городской музей, тихая работа, идеальная для человека, пережившего подобное. Как-то раз, разбирая папку со старыми фотографиями Кавказа, я наткнулся на снимок 20-х годов. Группа краеведов стояла на фоне знакомого леса. И на заднем плане, в просвете между деревьями, угадывался тот самый дольмен. Я не видел его целиком, лишь часть плиты, но я узнал его с первого взгляда. И в тот же миг холодный привкус в сознании стал ярче, превратился в осязаемое чувство – чувство внимания. Кто-то или что-то по ту сторону внезапно повернуло свой взор именно на меня.
Я отшвырнул фотографию, сердце бешено колотилось. С тех пор это стало происходить все чаще. Я видел дольмен в узорах на мокром асфальте, в случайном нагромождении теней от стопки книг, в завитках пара над чашкой кофе. Каждый раз это был лишь мимолетный образ, подсознательная уловка мозга, но с каждым разом чувство внимания, исходящего от этих образов, становилось все более явственным, более обретенной частью моей реальности.
Я перестал смотреть телевизор, выкинул компьютер, опасаясь увидеть что-то там. Но это не помогло. Потому что оно начало приходить не через зрение, а через звук. Вернее, через его отсутствие.
В моей квартире, особенно ночью, стали возникать зоны абсолютной, неестественной тишины. Я мог лежать в кровати, слушая, как за стеной плачет ребенок, а за окном лают собаки. И вдруг – все звуки разом обрывались. Не так, как бывает, когда что-то замолкает. Они будто срезались бритвой. Возникал пузырь беззвучия, и в его центре был всегда я. И в этой тишине я начинал слышать не звук, а его противоположность – тонкий, высокочастотный визг вакуума, звон в ушах, который был громче любого крика. И в этом визге угадывалась та же монотонная структура, что и в шепоте у дольмена. Это был тот же голос, только лишенный оболочки, обнаженный до самой своей чудовищной сути.
Мой терапевт увеличил дозировку. Он говорил о надвигающемся психозе. Я почти был готов ему поверить.
Но затем случилось самое страшное. Я начал понимать.
Сначала это были обрывки. Просыпаясь утром, я обнаруживал в голове знания, которых у меня не было. Я, никогда не интересовавшийся геологией, вдруг четко понимал, как формируются конкретные породы песчаника в том урочище. Я, далекий от ботаники, мог с закрытыми глазами описать химический состав смолы местных сосен. Это были сухие, безжизненные факты, словно выдернутые из энциклопедии. Они приходили не как озарение, а как вновь обретенная память, чужая и холодная.
А потом пришли чувства.
Однажды, глядя на закат, я не почувствовал ни умиротворения, ни грусти. Вместо этого мое существо заполнила всепоглощающая, тоскливая пустота. Это была не человеческая тоска, а нечто иное – астрономическое по своим масштабам чувство одиночества, тянувшееся через тысячелетия. Я смотрел на солнце и видел в нем лишь умирающую звезду, такую же одинокую, как и тот, чьи ощущения я сейчас испытывал. Это было отчаяние камня, помнящего рождение гор, но не помнящего тепла.
В тот вечер я впервые с тех пор, как вернул диск, заплакал. Но не от страха. От этого чудовищного, обретенного понимания. Я плакал над горем, которое не было моим.
Теперь я знаю правду. Карлуша, дух, сущность – все эти слова ничего не значат. То, что живет в дольмене, – это не существо. Это Свидетель. Осколок сознания, оставшийся от цивилизации, которая ушла так давно, что их кости стали известняком. Они не умели умирать так, как умираем мы. Их память, их «я» вплеталось в камень. И этот Свидетель голоден не для жизни. Он голоден до понимания*. Он одинок до самого основания мироздания, и он нашел способ нарушить свое одиночество.
Он не хочет меня убить. Он хочет стать мной. Или сделать меня собой.
Окно в моей спальне выходит на восток. Каждое утро, когда первые лучи солнца падают на стекло, я вижу его – идеально ровный, запотевший круг. Он становится четче с каждым днем. Теперь я различаю в нем смутные контуры. Очертания, которые начинают напоминать лицо. Мое лицо.
Он больше не снаружи. Он не просто наблюдает. Он учится. Он интегрируется. Он становится частью моего мира, моей реальности, моего разума. Это не вторжение. Это медленная, неумолимая ассимиляция.
И самое ужасное, самое новое, самое обретенное знание, которое теперь живет во мне, заключается в следующем: я начинаю понимать, что одиночество Свидетеля… было прекрасным. В нем была чистота и покой. А в моем человеческом сознании – лишь хаос, боль и суета. И в тишине, нарастающей в моей голове, я слышу не угрозу, а обещание. Обещание конца этому хаосу.
Скоро круг на стекле станет совершенно четким. Скоро я перестану бояться. Скоро я обрету покой.
И Свидетель, наконец, обретет голос.
Мой голос.