ПОСЛЕ, Глава 9. Начало здесь
— Стоянка двадцать минут, — сказала я громко для пассажиров, а себе шёпотом добавила: — Ирина, не расслабляйся. Новосибирск зимой — это не перрон, это морозилка.
Дверь в тамбур дохнула инеем. За стенкой глухо перекликались слесари — меняли электровоз, подали воду: шланги, как тугие серые змеи, лежали вдоль колёс. Воздух звенел от минус двадцати пяти, и я каждый раз, выходя на ступеньку, чувствовала, как кожа стягивается, будто маска.
— Ири-на, — протянула соседка из восьмого купе. — Вы слышали? Опять кто-то шумел сегодня ночью…
— Слышала, — отозвалась я. — Будут продолжать - высадим. Не гуляем. Двадцать минут — и в путь.
Мы тронулись, вроде остановка прошла без происшествий.
Я пошла по коридору, на автомате сверяя запомнившиеся лица. Это не служебный долг — привычка: я считала пассажиров глазами, как хозяйка считает чашки после гостей.
В седьмом купе было тихо. В девятом — смех. В шестом — пусто: двое взрослых — те, что с большими чемоданами — ещё до стоянки, кажется, начали собирать вещи. Я видела, как они протискивались по коридору, спешили, не оглядываясь.
— На двадцать минут, — сказала я в пустоту шестого купе, заглядывая на всякий случай. — Потом закроюсь…
…и услышала.
Тонкий, как скрип снега, писк. Потом короткий глоток воздуха — и плач, быстрый, беспомощный.
— Эй, кто тут? — я потянула дверь шире. — Здравствуйте?..
На верхней полке, под синим одеялом с белыми гусями, лежал мальчишка. Большие ресницы в слезах, рот открыт, голос петлёй — то душит, то отпускает. Лоб блестел мокрым.
Рядом на столике — пусто: ни бутылочки, ни еды, ни памперсов, ни одежды. На крючке — ничего. На полу — ничего. Чемоданов — нет. Полка нижняя заправлена идеально, как на выставке.
— Малыш… — я шагнула ближе. — Тише, тише. Не бойся. Я — тётя Ира. Мы в поезде. Всё хорошо… Где мама?
— Ма-ма! — взвыл он, и голос сорвался до хрипа.
— Поняла, — я развернулась в коридор. — Пассажиры! В шестом ребёнок! Родителей на месте нет!
— Господи, — ахнула женщина из пятого. — Там же те двое с чемоданами… они ушли! Вы их видели?
— Видела, — сказала я. — Но видела — не значит знаю. Мария Сергеевна, — я поймала её взгляд, — пожалуйста сюда тёплую воду, не кипяток, ладно?
— Уже, — она исчезла.
Я вернулась к малышу. Он плакал уже не тонко — рвано, по-взрослому. Плечи под одеялом тряслись. Я подложила руку ему под затылок — горячо. Щёки горят. Нос течёт. Дыхание сипит, будто через мокрую вату.
— Тише, мой хороший, — я присела на край нижней полки. — Смотри, тут гуси на одеяле. Гуси-гуси… Га-га-га.
— Ма-ма… — он дёрнулся, хватая воздух. — Ма…
— Дышим вместе, как паровозик, слышишь? — я повела пальцем, рисуя в воздухе круг. — Вдох… выдох… вдох… выдох… Молодец. Ещё.
— Ирочка, вода, — Мария Сергеевна протянула кружку с чуть тёплой водой и салфетки. — И печенье… вдруг…
— Спасибо. Печенье пока рано. Воду — по глоточку, — я намочила край салфетки, провела по горячему лобику. — Сядем? Поднимайся ко мне на ручки. Вот так. Держись за зайца.
Плюшевый заяц отозвался шерстью — мальчик судорожно вцепился, всхлипнул и бессильно положил голову мне на плечо. Я слышала его дыхание у ключицы: коротко, часто, со свистом на выдохе. Понятно, простужен.
У меня в голове сработали все тревожные сигналы разом. Температура? Есть. Кашель? Есть. Одышка? Есть. Документы? Судя по пустоте — нет.
— Юра, — я не обернулась, только повернула голову, чтобы голос не пронзил ребёнка. — Позовите, пожалуйста, Людмилу Петровну из третьего — она кажется медсестра, помните?
И Наталью, мама из второго: у неё ребёнок годовалый… может, у неё есть лишний памперс и какая-то еда для малыша.
— Уже бегу, — отозвался Юра и, быстро пошёл к третьему купе.
Я нажала кнопку служебной связи.
— Начальнику поезда, шестой вагон, проводница Ирина, — сказала в трубку. Голос у меня был спокойный — я заставила его быть таким. — Обнаружен несовершеннолетний пассажир приблизительно трёх лет без сопровождения взрослых, без вещей, без питания.
Ребёнок в слезах, на вид — состояние febris, дыхание затруднено, документов при нём нет. Родители купе, вероятно, покинули поезд на станции Новосибирск до отправления. Прошу указаний и связи со станцией и транспортной полицией.
— Ирина, принял, — отозвался начальник поезда, и в его голосе тоже была сталь. — Ребёнка не покидай. Купе закрой на щеколду. Вызов на вокзальную медслужбу и ТП оформляю. На следующей технической остановке — передача по акту. Новосибирск - пусть ищут родителей. Держись на связи каждые десять минут.
— Поняла, — я положила трубку, вдохнула. — Малыш, водички? По чуть-чуть. Вот так. Умница.
— Ма-ма… — он захрипел и снова зарыдал, кусая мне плечо сквозь форму.
— Знаю, — сказала я ему в макушку. — Сейчас мы тебя не отпустим. Мы — с тобой.
В дверях показалась Наталья — маленькая, быстрая, как птица, с пакетом.
— У меня есть два памперса четвёртого размера и детские штанишки, — выдохнула она. — И влажные салфетки. У моего как раз запас.
— Спасибо, — я взяла. — Переоденем. Но аккуратно. Он горячий.
— У меня градусник электронный, — Людмила Петровна медсестра уже стояла за спиной, мягкие пальцы вытянулись к мальчику. — Можно измерю? Не боишься тёти? Смотри, как пищит.
— Пика-пика, — прошептал мальчик, и у меня защемило сердце: голос стал тише, но с хрипотцой, как у ржавой дверцы.
— Под мышку… держим, — Людмила Петровна подождала несколько секунд. — Тридцать восемь и девять. Пульс частый. Дыхание… слышишь, Ира?
— Слышу, — сказала я. — Но лекарства — только через медиков вокзала. Без родителей — не рискуем.
— Верно, — подтвердила она. — Можно обтирание и поить понемногу. И держать вертикально.
— Держу, — я приподняла мальчика, усадила меня лицом к себе, как кенгуру. — Дышим вместе, паровозик: чух-чух… выдох…
— Чух… — он попытался улыбнуться, но губы были горячими и мокрыми. Глаза - красные, пухшие от слёз и температуры.
— Ирина, — начальник поезда снова в связи. — Новосибирск подтвердил: родители с вашего купе сошли на станцию до отправления, вещи унесли. Ребёнка оставили. По камерам уже просматривают, ТП в информировании. На ближайшей станции останавливаемся по графику — медицинский пост на платформе. Ты оформляешь акт обнаружения, свидетелей двоих — запиши, и к передаче готовься. Ребёнка не выпускать, дверь закрыть, посторонних — минимум.
— Принято, — ответила я.
По коридору прокатилась молва — как по реке круги. Кто-то шептал «оставили», кто-то «забыли», кто-то — «да как же так». Я слышала всё — и отталкивала, как ненужный ветер. У меня в руках был огонь; моя задача — не дать ему погаснуть и не дать вспыхнуть.
— Ира, — Людмила Петровна приложила руку к затылку ребёнка. — Он горячий, но кожа не сухая. Поить — по ложечке. Обтирание — тёплой водой. Компресс на лоб — можно.
— Есть, — я намочила салфетку и легко провела по вискам. Мальчик вздохнул, глаза полуприкрыл.
— А как его зовут? — спросила Мария Сергеевна.
— Не знаю, — ответила я. — Спросим. Малыш, как тебя зовут?
Он задумался, моргнул и выдохнул:
— Лё… лё… Лёвя.
— Лёва, — я улыбнулась. — Лев. Сильный. Мы сейчас доедем до следующей станции, нас там встретят тёти и дяди в белых халатах, послушают тебя и найдут маму. Хорошо?
— Ма-ма… — он снова начал плакать, но меньше, уже от усталости, и прижался сильнее.
— Ирина, — начальник поезда. — Медпункт на следующей станции готов. ТП просит описать одежду ребёнка.
— Записывайте, — сказала я. — Ребёнок — мальчик, примерно три года. Тонкие запястья, глаза серые, волосы русые, чёлка прилипла ко лбу, на лице — следы слёз. На ребёнке: майка белая, штанишки — детские, серо-синие (передали пассажиры), носочки разноцветные — один зелёный, другой синий, без обуви. При нём — игрушка: плюшевый заяц, серый, ухо пришито грубо белыми нитками. Документов и других вещей — нет.
— Принял, — сказал начальник. — Остановка через десять минут.
— Принято, — сказала я. — Лёва, слышишь? Ещё десять минут. Дышим. Раз… два… молодец.
— Ира, — Наталья вытянула из пакета маленький детский шарф. — Можно укрыть его плечи? И ещё… у меня есть пюре фруктовое, если вдруг. Но… без врача…
— Пока нет, — сказала я. — Горло у него хрипит. Воду — по ложке. Спасибо за шарф.
— Я постою в коридоре, — сказал Юра. — Чтобы никто не ломился с любопытством.
— Спасибо, Юра, — я почувствовала, как на минуту становится легче — будто кто-то держит со мной эту тяжесть.
Поезд пошёл мягче — мы вышли из города и скользили, как санки по насту. Гул колёс был однообразен, и в этом однообразии Лёва начал клевать носом. Мы с Марией Сергеевной переглянулись, и я чуть-чуть покачала его, как качают в детской палате — под счёт колесного стука.
— Ирочка, — Людмила Петровна заглянула на градусник. — Тридцать восемь и семь. Чуть снизилось. Но дыхание всё равно свистит. Медики понадобятся, обязательно.
— Они уже ждут, — сказала я. — Лёва, мы сейчас остановимся. Я тебя никому просто так не отдам. Я рядом.
— Ма-ма, — повторил он и, кажется, впервые за всё это время перестал всхлипывать.
— Пошли, — сказала я Лёве. — Как львёнок. Сила в лапках. Держись за меня.
Я завернула его в одеяло, чем он был накрыт и ещё в своё, из поезда. Он обнял меня за шею, и я поняла, что у меня болит спина, руки — всё. Но боль — это потом.
Тамбур вдохнул морозом. На платформе стояли трое — женщина в белом пуховике (медсестра), мужчина в форме ТП и дежурный с планшетом. Пар шёл у всех, как у фабрики.
— Проводница Ирина, шестой вагон, — сказала я, не переходя линию дверей. — Несовершеннолетний Лев, приблизительно три года. Акт обнаружения у меня. Состояние: лихорадка, одышка, кашель со свистом. Документов нет. Передаю в сопровождение медслужбе и ТП для установления личности и розыска родителей.
— Принято, — сказал полицейский, голосом не громким, но твёрдым. — Фиксируем. Имя ребёнок назвал?
— Лёвя, — откликнулся малыш у меня на руках, будто понял, что его спрашивают.
— Хорошо, Лёва, — медсестра уже накинула на него ещё одно тёплое одеяло. — Сейчас мы тебя послушаем. Тётя Ира пойдёт рядом, пока не оформим.
— Пассажиры-свидетели? — уточнил дежурный.
— Да, — я кивнула назад. Они уже стояли, переминаясь, — глаза мокрые.
— Прошу расписаться в акте передачи, — сказал полицейский.
— Расписываюсь, — я поставила подпись, как ставлю её уже десять лет — раз и навсегда.
Лёву забрали в аккуратные, тренированные руки. Он на секунду выгнулся ко мне:
— Ма-ма…
Медсестра кивнула мне — уверенно, профессионально. Полиция отдала мне второй экземпляр акта и поездное одеяло. Дежурный сверил время, назвал мою фамилию по буквам, я подтвердила.
Всё — как должно быть. Без крика, без театра. Только мороз и бумага, на которой тонко заскрипели ручки.
Когда дверь закрылась и мы снова пошли, вагон был тихим — как после грозы. Я опёрлась лбом о холодное стекло и, наконец, вытянула пальцы. Они дрожали — не от холода. Я шла по коридору, и каждый пассажир ловил мой взгляд и кивал — как будто мы вместе сдвинули поезд своими спинами.
— Ира… — шепнула Мария Сергеевна, касаясь локтя. — Вы… как…
— Работа, — сказала я. — Но всё равно спасибо всем. Юра, Наталья… Людмила Петровна… Если бы не вы — я бы одна не уложилась.
— Да бросьте, — Юра махнул рукой. — По-человечески же. У самого трое. Представил… — он сглотнул, отвернулся к окну.
Я вернулась в шестое купе и медленно, очень бережно сложила в пакет шарф, салфетки, пустую кружку, ничейного зайца. Шерсть у него была влажная от слёз, одно ухо стояло, второе спало. Я погладила его большим пальцем.
— По инструкциям я должна передать вещи ребёнка с ним, — сказала я вслух, как будто кто-то спорил. — На следующей станции я передам. Или… лучше на обратной — через начальника поезда. Так будет правильно.
Я больше не плачу в рейсах. За десять лет слёзы как будто ушли в кости, стали крепостью. Но в шестом купе, у пустой полки, я села и позволила себе закрыть глаза. Ненадолго. Колёса стучали одинаково, и этот стук был мне сейчас колыбельной.
— Ирина, — Наталья заглянула, сжимая руки. — Я… можно скажу? Простите… просто… Это же… как можно?
— Никак, — сказала я. — Так — нельзя. И это — важно написать на двери каждого купе толстым шрифтом, но вместо букв у нас — мы. Мы — и есть эти буквы. Мы — очередь в буфете. Мы — люди на полках. Мы — женщины с памперсами для чужих детей. Мы — мужчины, которые держат двери. Мы — проводницы, у которых в руках иногда оказывается чужая жизнь. И пока мы есть — ничего ещё не потеряно.
— Вы… — Наталья вытерла глаза. — Если надо, у меня дома есть лишние вещи детские. На обратном пути… вдруг понадобится… Я привезу.
— Привезите, — сказала я. — Всё может понадобиться.
***
Утром я снова шла по вагону, считала чашки и лица. В шестом купе было тихо, как в часовне.
— Ирина, — сказала Мария Сергеевна, поймав меня у дверей. — Можно… можно я утром на чай вас? Просто… чтобы вы посидели. Минутку.
— Можно, — сказала я, улыбнулась и впервые за двое суток почувствовала вкус не кипятка, а благодарности.
Мы пили чай, и я говорила — коротко, как в рации, но очень точно:
— Наука пассажирам простая: детей «на минуту» не оставляют вовсе. Если выходите на стоянке — берите с собой документы, телефон, ребёнка и страх, что опоздаете. Страх — полезная вещь. Он держит вас на ступеньке, а ребёнка — в руках. А ещё — оставляйте в купе записку с номером телефона, если вышли. Это не формальность. Это верёвка. И последнее: когда в вагоне беда — не мешайте. Вы помогаете тем, что не мешаете. Памперс, шарф, дверь — это большие вещи.
Поезд шёл дальше. В книгу рейса легла новая страница. На моём столе — акт, на полке — зайчик в маленьком пакете. В голове — дыхание ребёнка, которое постепенно выровнялось там, в белом городе за окном. И будто бы всё это — не работа. Будто это — жизнь, которой ты касаешься, когда стучат колёса: тук-тук. Тук-тук. Я здесь. Мы все — здесь. И так — до следующей станции.
Продолжение следует............................