Белое молчание обрушилось на городок, отрезав его от всего мира. Снег, начавшийся как тихий, почти стыдливый танец хлопьев, к вечеру превратился в яростную, слепящую метель. Он забивал улицы, заметал заборы, гудел в проводах, и этот гул был единственным звуком, который нарушал тишину в старом доме на окраине.
Марина стояла у окна, стирая ладонью кружок на запотевшем стекле. Её лицо, когда-то мягкое и открытое, теперь было похоже на карту прожитых лет — морщинки у глаз, твёрдые уголки губ. В её позе читалась привычная усталость, усталость от долгой осады. Дом был её крепостью, а она — и комендантом, и гарнизоном, и пленником в одном лице.
— Опять занесло, — тихо произнесла она, не обращаясь ни к кому в частности.
Из дальней комнаты донёсся тихий, прерывистый стон. Марина вздрогнула, словно от удара током, и, бросив последний взгляд на бушующую за окном белизну, пошла на зов.
Комната матери пахла лекарствами, болезнью и тишиной. Воздух был густой, спёртый. В кровати, утопая в подушках, лежала худая, почти прозрачная женщина. Её дыхание было поверхностным, свистящим.
— Я здесь, мама, — Марина села на край кровати, взяла исхудавшую руку. — Я здесь.
Старушка ничего не ответила, лишь её веки слабо дрогнули. Ухаживать за матерью стало для Марины ритуалом, единственным смыслом её дней. Это была её доля, её крест. Крест, который двадцать лет назад ей пришлось нести одной.
Она взглянула на фотографию на комоде — две улыбающиеся девочки-погодки, белозубые, с развевающимися на ветру волосами. Марина, старшая на год, с серьёзным, чуть испытующим взглядом. Ольга, младшая — с беззаботной, сияющей улыбкой, в которой угадывалась будущая дерзость. Их разделял всего год, но сейчас пропасть между ними казалась шире, чем любая метель.
Ольга. Сестра, которая уехала.
Мысль о ней была как заноза в сердце, привычная, но от того не менее болезненная. Марина знала, что позвонила ей. Знала, что сказала сухим, лишённым эмоций голосом: «Маме плохо. Врачи говорят, что дни сочтены. Если хочешь застать… приезжай». И бросила трубку, не дав ничего ответить.
Теперь Ольга была где-то там, в этой белой мгле. Ехала ли она? Решилась ли? Марина не знала. Она лишь чувствовала, как старый дом, её тихая гавань, готовится к шторму, который может быть страшнее любой метели.
Стук в дверь прозвучал как выстрел. Глухой, едва слышный сквозь вой ветра. Марина замерла. Сердце заколотилось где-то в горле. Она медленно спустилась в прихожую, зажимая в руке края своего старенького халата.
Открыла.
На пороге стояло привидение из прошлого. Занесённое снегом, в дорогом, но промокшем насквозь пальто, с лицом, искажённым холодом и усталостью. Но это была она. Ольга.
Они стояли и молча смотрели друг на друга. Двадцать лет растворились в этом взгляде. Двадцать лет обид, молчания, невысказанных упрёков.
— Входи, — наконец, выдавила Марина, отступая в сторону. — Замёрзнешь.
Ольга переступила порог, отряхиваясь от снега. Её движения были резкими, отточенными. Она сняла пальто, и Марина невольно отметила дорогой, строгий костюм, идеальную стрижку — всё это кричало о другой жизни, жизни, которой у Марины не было.
— Где мама? — спросила Ольга, не глядя на сестру.
— В своей комнате. Спит.
Комната наполнилась напряжённым молчанием. Оно было гуще, чем метель за окном.
— Чай хочешь? — предложила Марина, чувствуя необходимость какого-то действия.
— Да. Пожалуйста.
Они переместились на кухню — место, которое помнило их детство, их смех, их ссоры из-за варенья. Теперь здесь пахло одиночеством и лекарствами. Марина поставила чайник. Ольга села за стол, её пальцы нервно барабанили по старой, поцарапанной столешнице.
— Как ты? — спросила Ольга, глядя в окно в чёрное, слепое зеркало ночи.
— Живу, — коротко ответила Марина. — А ты? Большая жизнь в столице удалась?
В её голосе прозвучала незаметная для постороннего уха колкость. Ольга её уловила.
— Вполне. Работа, карьера. Всё, как я и хотела.
— Поздравляю.
Чайник зашипел, засвистел, нарушая неловкую паузу. Марина разлила чай по кружкам. Та самая посуда, из которой они пили в детстве. Ольга взяла свою, разглядывая маленькую трещинку на ручке.
— Помнишь, эту кружку тебе подарила бабушка на десятилетие? — вдруг сказала Марина. — Ты тогда из-за неё с Аней Круговой подралась.
Ольга усмехнулась, но в её глазах не было веселья.
— Помню. Я ей за косу тогда дёрнула. А ты меня отчитывала, что я неправильно сделала.
— Потому что драться нехорошо.
— Иногда только так и можно чего-то добиться, — парировала Ольга.
Они снова замолчали. Прошлое витало между ними, осязаемое, как запах старого дерева и чая.
— Спасибо, что позвонила, — тихо произнесла Ольга.
Марина лишь кивнула. Она не знала, что сказать. Спасибо за что? За то, что позволила застать мать в живых? За то, что нарушила её, Марино, устоявшийся мирок?
Ветер завыл с новой силой, и свет на мгновение моргнул.
— Надо свечи искать, — практично заметила Марина. — Электричество могут отключить.
Она встала и вышла из кухни. Ольга осталась сидеть одна. Она обвела взглядом знакомую до слёз обстановку. Всё было на своих местах. Та же занавеска в цветочек, тот же коврик, выцветший от времени, та же полка с книгами, которые они читали в юности. Казалось, время здесь остановилось в тот самый день, когда она уехала.
Она встала и подошла к окну. Ничего не было видно. Только бешеная, слепая белизна. Она была в ловушке. Не только из-за метели. Она была в ловушке этого дома, своего прошлого, и взгляда сестры, полного немого укора.
Ночь была долгой и тревожной. Мать ненадолго пришла в себя, увидела Ольгу, и в её глазах мелькнула радость, такая яркая и хрупкая, что у Ольги сжалось сердце. Она прошептала что-то неразборчивое и снова погрузилась в забытьё.
Сестры устроились на ночь в гостиной. Марина — на диване, Ольга — в старом кресле. Электричество, как и предсказывала Марина, отключили, и комнату освещали несколько свечей, отбрасывающих на стены гигантские, пляшущие тени.
— Она часто в сознании? — тихо спросила Ольга.
— Всё реже. В основном спит. Говорит мало.
— А… больно ей?
Марина посмотрела на пламя свечи.
— Врачи говорят, нет. Она просто угасает. Потихоньку.
Ольга закрыла глаза. Она представляла себе этот дом последние годы. Мать, медленно уходящую. И Марину, всегда рядом. Прагматичную, сильную Марину, которая не сбежала.
— Прости, — вдруг вырвалось у Ольги.
Марина подняла на неё взгляд. В её глазах плескалась тень.
— За что? За то, что уехала? Все уезжают. У каждого своя жизнь.
— Не за то, что уехала. А за то, что не вернулась. Не помогала.
— Ты была занята. У тебя была своя, важная жизнь, — голос Марины был ровным, но в нём слышалось стальное напряжение.
— Не надо так, Марина.
— А как надо? — она резко повернулась к сестре. Свеча отбросила резкие тени на её лицо. — Сказать, что я понимаю? Что всё в порядке? Ты знаешь, что я здесь делала все эти годы? Работала в библиотеке. Ухаживала за мамой. Ходила в магазин. Смотрела телевизор. Ждала. А ты знаешь, что я ждала?
Ольга молчала.
— Я ждала, когда ты позвонишь. Не на пять минут в день рождения мамы. А просто так. Я ждала, когда ты приедешь. Хоть на выходные. Я ждала, когда ты… когда ты спросишь, как Я. Но тебя это не интересовало. Ты вычеркнула нас. Вычеркнула меня.
— Это неправда! — вспыхнула Ольга. — Я звонила! Я присылала деньги!
— Деньги! — Марина фыркнула. — Да кому нужны твои деньги! Мне нужно было… — её голос дрогнул, — мне нужно было, чтобы ты была здесь. Тогда. После папы.
Имя, которое не произносилось вслух много лет, повисло в воздухе, как удар грома. Обе сестры замолчали, отшатнувшись друг от друга в тенях.
Трагедия. Автомобильная авария. Их отец, жизнерадостный, громкий человек, погиб мгновенно. А их семья рассыпалась, как карточный домик. Мать погрузилась в глубокую депрессию, из которой так до конца и не вышла. А две сестры… две сестры выбрали разные пути справляться с болью.
Марина, всегда более ответственная, заземлённая, осталась. Она стала опорой, стеной. Она хоронила отца, утешала мать, брала на себя все бытовые вопросы. Она не позволила себе горевать — ей нужно было действовать.
Ольга, мечтательная и честолюбивая, не вынесла груза горя и тишины опустевшего дома. Она уехала. Поступила в институт в столице и уехала, оставив позади всё: боль, воспоминания, и сестру, которая, как ей казалось, была сильнее и не нуждалась в ней.
— Ты думаешь, мне было легко? — прошептала Ольга. — Ты думаешь, я не виню себя каждый день?
— А я? — голос Марины сорвался. — Я осталась одна с мамой, которая почти перестала говорить! Я была одна в этом доме, где из каждого угла на меня смотрело прошлое! Ты уехала, как будто ничего не случилось! Как будто нас не было!
— Я не уехала! Я пыталась жить! — крикнула Ольга, вскакивая. — А ты… ты всегда была такой! Всегда правильной! Всегда знающей, как надо! Ты смотрела на меня тогда, после похорон, с таким… с таким презрением! Я видела! Ты думала, я не заметила?
Марина тоже поднялась. Они стояли друг напротив друга, две сестры, две тени в полумраке, двадцать лет гнева и боли, наконец, вырвавшиеся наружу.
— Я не с презрением смотрела! — в голосе Марины послышались слёзы. — Я с завистью! Я завидовала тебе, что ты можешь уехать! Что у тебя хватило на это смелости! А я… я должна была остаться. Я всегда должна была оставаться.
Ольга отшатнулась, словно от пощёчины.
— Что?..
— Ты думаешь, это легко — быть сильной? — Марина говорила сейчас тихо, но каждое слово било точно в цель. — Это ужасно. Ты не можешь позволить себе слабость. Ты не можешь плакать. Ты не можешь жаловаться. Потому что на тебе всё держится. А ты… ты могла. Ты могла позволить себе сломаться. И уехать.
Ольга медленно опустилась в кресло. Она смотрела на сестру, и впервые за двадцать лет она увидела не каменную стену, не судью, а такую же израненную, одинокую женщину.
— Я не знала, — прошептала она. — Я думала, ты меня презираешь за мою слабость.
— А я думала, ты презираешь меня за мою… обыкновенность, — Марина вытерла ладонью глаза. — За то, что я никуда не уехала. Не стала знаменитостью.
Они замолчали. Ветер продолжал выть, но теперь его вой казался не таким угрожающим. Баррикада из молчания и обид, которую они возводили годами, дала первую трещину.
Наступило утро. Метель не утихала. Мир за окном был белым и беззвучным. Сестры, измождённые бессонной ночью и тяжёлым разговором, молча готовили завтрак. Но теперь молчание было другого качества — не враждебным, а задумчивым, полным невысказанных мыслей.
После завтрака Ольга пошла дежурить у постели матери, а Марина принялась за уборку. Она вытирала пыль с полок, и её взгляд упал на старую картонную коробку, задвинутую в угол шкафа. Она вытащила её. «Ольга» — было написано на боку детским, каллиграфическим почерком.
— Что это? — спросила Ольга, выйдя из комнаты матери.
— Твои старые вещи. Мама собрала. Никогда не выбрасывала.
Ольга подошла и села на пол рядом с коробкой. Она открыла её. Пахло нафталином и прошлым. Там лежали школьные тетрадки, дневники с наклейками, засушенные цветы, открытки, грамоты за победы в олимпиадах.
— О боже, — тихо сказала Ольга, доставая потрёпанную тетрадь с рисунками. — Помнишь, я хотела стать художницей?
— Помню, — Марина села рядом. — У тебя хорошо получалось. Особенно портреты. Папу ты замечательно рисовала.
Ольга перелистывала страницы. Вот рисунок — их семья: папа, мама, и две девочки, держащиеся за руки. Все улыбаются.
— Он был таким весёлым, — сказала Ольга, глядя на неумело нарисованную фигурку отца.
— Да, — кивнула Марина. — Он обожал нас обеих.
Она достала из коробки потрёпанного медвежонка.
— А это твой Тёпа. Ты с ним нигде не расставалась.
Ольга взяла игрушку, прижала к лицу. Пахло временем.
— Я его искала, когда уезжала. Думала, потеряла.
— Мама нашла его под твоей кроватью. Спрятала.
Они сидели на полу, две взрослые женщины, окружённые призраками своего детства, и по крупицам собирали ту связь, которую когда-то разорвали.
— Знаешь, что было самым страшным? — тихо начала Ольга, не отрывая взгляда от медвежонка. — Не то, что папы не стало. А то, что после его смерти… в доме воцарилась тишина. Раньше он всегда смеялся, шутил, включал музыку. А потом… стало тихо. Так тихо, что я слышала, как бьётся моё сердце. И я не могла этого вынести. Мне казалось, что эта тишина меня задавит.
Марина слушала, и её сердце сжималось от боли. Она помнила эту тишину. Но для неё тишина была врагом, с которым нужно было бороться действием — уборкой, готовкой, разговорами с мамой. Для Ольги она стала тюрьмой.
— А я думала, что ты не можешь вынести нас, — призналась Марина. — Что мы, с нашим горем, стали для тебя обузой. Ты так редко смотрела на меня в те дни.
— Я не могла, — голос Ольги дрогнул. — В твоих глазах я видела то же самое горе, что было во мне. И это было невыносимо. Легче было убежать от этого, чем смотреть ему в лицо.
Она замолчала, а потом добавила уже почти шёпотом:
— Я так боялась стать как мама. Сломленной. Я видела, как она угасла, и я бежала от этого изо всех сил. А ты… ты осталась. Ты стала сильной.
— Я не стала сильной, — покачала головой Марина. — Я просто не знала, как иначе. Это был мой способ выжить. А твой способ — уехать. И, наверное… наверное, мы обе были по-своему правы. И по-своему виноваты.
Она протянула руку и взяла старый дневник Ольги. Открыла его на случайной странице. Там было написано: «Сегодня Марина меня опять отчитала, что я разбросала вещи. Но потом она дала мне свою шоколадку. Она всегда такая. Сначала ругается, а потом даёт шоколадку. Я её люблю».
Марина улыбнулась, и на глаза навернулись слёзы.
— Помнишь эту шоколадку?
Ольга посмотрела на запись и тоже улыбнулась сквозь слёзы.
— Кажется, помню. Ты её из-за пятёрки по математике получила.
— А я её тебе отдала, потому что у тебя в тот день ничего не получалось с рисунком, и ты расстроилась.
Они сидели, обнявшись, и плакали. Плакали о двадцати потерянных годах. О папе. О маме, которая угасала в соседней комнате. О боли, которую они причинили друг другу, просто потому что не знали, как быть иначе.
Метель бушевала ещё два дня. Два дня, которые стали для сестёр временем странного, болезненного, но целительного заточения. Они не говорили постоянно. Были моменты молчания, когда каждая занималась своими делами. Но теперь это молчание не было враждебным.
Они вместе ухаживали за матерью. Ольга, с её столичной энергией, сначала пыталась всё делать по-своему, но быстро поняла, что Марина знает каждую мелочь, каждый жест, который успокаивает их мать. Ольга училась. Училась быть дочерью снова.
Однажды вечером, когда они мыли посуду, Ольга спросила:
— А ты никогда не думала уехать? Встретить кого-нибудь?
Марина на мгновение замерла с тарелкой в руках.
— Думала. Один раз. Примерно через пять лет после твоего отъезда. Приехал один инженер, мы познакомились в библиотеке. Он предлагал переехать к нему в город.
— Почему не поехала?
— Мама уже сильно болела. А ещё… — Марина вздохнула, — а ещё я боялась, что если я уеду, то ты никогда не найдёшь дорогу обратно. Что дом опустеет окончательно. И ты, если вдруг решишь вернуться, не найдёшь здесь никого.
Ольга положила тарелку и посмотрела на сестру.
— Ты всё это время ждала меня?
— Да, — просто ответила Марина. — Пусть злясь, пусть обижаясь. Но ждала.
В ту ночь мать ненадолго пришла в себя. Она была необычайно ясна. Она посмотрела на Ольгу, потом на Марину, которые сидели по разные стороны кровати, и улыбнулась своей слабой, едва заметной улыбкой.
— Мои девочки, — прошептала она. — Вместе.
Она посмотрела на Ольгу.
— Ты вернулась. Я знала, что ты вернёшься.
Потом перевела взгляд на Марину.
— Моя сильная девочка. Прости меня. Прости, что оставила тебя одну.
Марина сжала её руку.
— Ничего, мам. Всё в порядке.
— Любите друг друга, — это было её последнее внятное слово. Потом она снова погрузилась в сон, уже более глубокий, более отстранённый.
Сёстры вышли из комнаты. Они стояли в коридоре, прислушиваясь к ровному, тихому дыханию матери.
— Она знала, — тихо сказала Ольга. — Она знала, что мы поссорились.
— Она всегда знала, — ответила Марина. — Просто не могла ничего сделать. Её хватило только на то, чтобы ждать.
На третье утро метель наконец утихла. Мир лежал в глубоком, нетронутом сне, ослепительно белом под редкими лучами зимнего солнца. Тишина за окном была уже не угрожающей, а мирной, очищающей.
Сёстры пили чай на кухне. Теперь они могли сидеть рядом, не чувствуя необходимости заполнять молчание колкостями.
— Мне нужно будет скоро возвращаться, — сказала Ольга. — Работа.
Марина кивнула.
— Понимаю.
— Но я… я буду приезжать. Часто. Если, конечно, ты не против.
Марина посмотрела на неё. В глазах Ольги она увидела не ту беглую, испуганную девочку, что приехала три дня назад, а взрослую женщину, готовую встретиться со своим прошлым.
— Я не против, — сказала Марина. — Тебе всегда будет здесь место. Твой дом никто не занимал.
Ольга улыбнулась. Это была не та ослепительная, показная улыбка, с которой она вошла в дом, а тихая, тёплая, настоящая.
— Спасибо.
Они помолчали.
— Знаешь, о чём я думаю все эти дни? — сказала Марина. — О том, что папа бы очень расстроился. Из-за нас. Из-за нашей ссоры.
— Да, — согласилась Ольга. — Он любил, когда мы вместе что-то придумываем. Помнишь, как мы для дня его рождения спектакль готовили?
— Ты режиссёрствовала, а я делала декорации, — улыбнулась Марина.
— А он сидел как зритель и хлопал громче всех.
Они снова замолчали, но на этот раз им было комфортно в этом молчании. Рана, которую они двадцать лет скрывали под слоями обиды и гнева, теперь была открыта. Она ещё болела, заживление только начиналось, но яд вышел. Они наконец-то могли начать лечить её вместе.
Ольга уехала через несколько часов, когда расчистили дороги. Они попрощались не как враги, и не как чужие люди, а как сёстры, которые нашли друг друга после долгой разлуки. Объятие у порога было недолгим, но крепким, полным обещания.
Марина осталась одна в тихом доме. Но теперь тишина была другой. Она не была пустой. Она была наполнена памятью о трёх днях, которые перевернули всё. Она подошла к окну и смотрела на следы от шин машины Ольги на свежем снегу. Следы, которые вели из дома и обратно, в большой мир.
Она знала, что мама ненадолго. Но теперь она знала и другое — она не одна. У неё есть сестра. И каким бы долгим и трудным ни был путь к полному прощению, они, наконец, сделали первый шаг. Самый трудный шаг — шаг навстречу друг другу сквозь метель обид и молчание прошлого.