Судьба, подобно капризной и своенравной реке, нередко увлекает человека в такие дали, о которых он и помыслить не смел. Так случилось и с нами. Мы с супругом, Артемом, ныне пребывали в унизительной и душной финансовой зависимости от его родителей, Петра Семеновича и Лидии Викторовны. Причина сего затруднительного положения крылась в нашем общем, столь радужном когда-то, решении...
Несколько лет назад, окрыленные мечтами о собственном гнезде, мы продали наши скромные квартирки в спальных районах и, сложив капиталы, приобрели просторный, но изрядно обветшавший дом на тихой, кленовой улице в старом районе большого города.
Дом был подобен нераспечатанному письму из прошлого — крепкий сруб, высокие потолки, но душа его, его внутреннее убранство, истлели и требовали немедленного возрождения. Мы рассчитывали, что сил и средств хватит и на покупку, и на постепенное преображение. Жизнь, однако, внесла свои коррективы.
Потом я забеременела. Мы с Артемом, люди уже не юные, отмеривавшие каждый свой шаг, планировали это событие года через два, основательно встав на ноги. Но природа распорядилась иначе, и, испугавшись, что часики наши вот-вот пробьет в последний раз, мы приняли дар судьбы с трепетной и нервной радостью.
После рождения дочери, которую мы нарекли Милой, я, естественно, оставила работу. Денежный поток в семье тут же обмелел. А вскоре грянула и настоящая буря: контору, где служил Артем, поглотил безликий столичный холдинг, и волна сокращений, холодная и безжалостная, выбросила моего мужа на берег безработицы. Единственное, что он сумел быстро отыскать, было место с малым жалованьем и унизительной должностью. Гордость его была растоптана, но в доме надо было топить печь и кормить ребенка. Артем стиснул зубы и согласился.
И если бы не малютка, мы бы как-нибудь перебились в полуразрушенных стенах. Но для дочери требовался угол, а не стройплощадка. Так мы, скрепя сердце, приняли протянутую руку помощи от Петра Семеновича и Лидии Викторовны. Руку, которая спасла от голода, но сдавила горло.
Лидия Викторовна, женщина с властным профилем и пронзительным, изучающим взглядом, отреагировала на мою робкую, полную стыда просьбу с царственным снисхождением. Ой, помолчи, Верочка, проговорила она, отмахиваясь изящной, холеной рукой. Мне лишь в радость поддержать молодую семью. Будем вместе с тобой да с внучкой по магазинам ходить, все обдумывать да выбирать.
Поначалу я, уставшая от бессонных ночей и тревог, увидела в этом некое утешение. Пока я буду погружена в каталоги образцов обоев или в изучение свойств напольных покрытий, свекровь займет Милу. Но я жестоко ошиблась. Лидия Викторовна не желала быть статистом в моем спектакле, она жаждала быть режиссером, драматургом и главной актрисой в одном лице.
Она вовлеклась в процесс с таким пылом, словно возводила не наш семейный очаг, а памятник самой себе. Ее советы быстро переросли в настоятельные рекомендации, а те, в свою очередь, — в непререкаемые приказы. И мне, получавшей из ее рук банковские чеки, приходилось уступать. Вкус у нее был, что говорить, но это был не мой вкус. Это был вкус тяжеловесной, буржуазной роскоши, где все лоснится, блестит и давит своим бездушным совершенством. Я лелеяла надежду, что, ублажив ее в нескольких пунктах, я насыщу ее аппетит к контролю. Наивная. Это лишь разожгло его...
Особенно невыносимы были наши совместные вылазки по магазинам. Вот смотри, Верочка, эта плитка просто божественна, говорила она, проводя пальцем по холодной, глянцевой поверхности. Идеально для санузла. И хотя мне грезилась матовая, пастельная, теплая, я молча кивала, чувствуя, как в груди закипает молчаливый протест. Апофеозом же становилась фраза, которую она произносила с сладостным торжеством: Не беспокойся о платеже, я сама все оформлю. И вот как было возразить? Мои робкие намеки о собственных предпочтениях разбивались о броню ее уверенности, а все аргументы она разносила в пух и прах, обрушивая на меня шквалом логики и житейской мудрости.
И вот в один скверный, промозглый вечер, бродя по бесконечным комнатам своего же дома, я с ужасом осознала, что не вижу в них ни капли себя. Эти стены, эти потолки, этот паркет — все было чужим. Мой дом, ради которого я продала свое скромное, но родное прошлое, превратился в красивое, но бездушное вместилище вещей, выбранных Лидией Викторовной. Это было похоже на предательство самой себя.
Тогда во мне что-то надломилось и тут же закалилось, как сталь. Ладно, подумала я, с потолками и стенами уже ничего не поделать. Но мебель, текстиль, те мелочи, что и создают атмосферу, — это будет мое. Мое последнее пристанище.
И когда в очередной раз в гигантском мебельном павильоне Лидия Викторовна, показывая на массивный гарнитур из темного дуба с бронзовыми инкрустациями, изрекла: Вот это — достойно вашей гостиной, я отчеканила, глядя ей прямо в глаза: Нет. Я уже выбрала другой. Легкий, светлый, из ясеня.
Доченька, но этот же куда более солидный, попыталась она парировать, и в ее голосе впервые прозвучала трещина недоумения.
Именно что для нашей гостиной, повторила я, делая ударение на слове нашей. И я хочу, чтобы там стояло то, что нравится мне.
Она на секунду опешила, отступила мысленно, чтобы собраться с силами, и нанесла свой главный козырь: Ну, вообще-то, если ты не забыла, средства на этот гарнитур…
Я помню, перебила я ее, и голос мой прозвучал на удивление твердо. И как раз хотела об этом поговорить. Если вы не заметили, все это время я позволяла вам вершить здесь свой суд. Хотя это мой дом. Теперь я поняла, что хочу, чтобы хоть что-то в нем было выбрано мной. Поэтому если до сего момента ваша помощь была безвозмездной, то отныне прошу считать ее займом. Я все верну. До последней копейки. Готова хоть сейчас составить расписку.
Разговор вышел долгим и тягостным. Лидия Викторовна была ранена и взбешена. Она говорила о черной неблагодарности, я — о праве на свое пространство. В итоге мы достигли хрупкого, молчаливого перемирия. С тех пор она более не сопровождала меня в магазины. Она оставалась с Милой, а я, наконец, на ощупь, с опаской, но с наслаждением начала обустраивать свой дом. И пусть ее обиженные вздохи и молчаливое осуждение витают в воздухе, словно запах нафталина, пусть предстоящие выплаты будут нам в тягость, я не сожалею ни на миг. Ибо купить собственное достоинство даже за такую цену — есть великая сделка.
С матерью моей, Ниной Гавриловной, у меня всегда были отношения сложные, построенные на тихом, но упорном противоборстве двух мировоззрений. Она выросла в деревне, где понятия долга и жертвы были высечены на каменных скрижалях женской доли. Я же, воспитанная уже в городе, впитывала иные идеи.
Вышла я за Николая, окончив университет и едва успев опылить себя прахом офисной жизни. Зарплата моя была невелика, да и сейчас оставляет желать лучшего. До Коли был у меня другой, Дмитрий, коего мать моя боготворила. Удивлялась она страшно, отчего я не желаю связать жизнь с этим парнем, начиненным устарелыми патриархальными догматами, приправленными модной ныне риторикой. Я говорила, что тяжко мне будет под таким игом, а мать в ответ вещала, что женская доля и не должна быть легкой, ибо в страдании — ее высший смысл.
А Николай был иным. Человек трезвых взглядов и здравого смысла, лишенный глупых предрассудков. Он безропотно мыл посуду, таскал тяжести и видел во мне не служанку, а соратницу.
Зарабатывал он, к слову, существенно больше меня. Был, по сути, главным кормильцем. И вот как-то раз, в один из погожих субботних дней, мать нагрянула к нам без предупреждения. Николай, вооружившись тряпками и специальным приспособлением, наводил лоск на окнах, а я, расположившись в кресле с книгой, наслаждалась редкими минутами покоя.
Наталья, да что же это такое творится, воскликнула мать, застыв на пороге и указующим перстом показывая на зятя, вознесшегося на стремянке.
А что собственно не так, удивилась я, откладывая книгу.
Муж окна моет, а ты сидишь, бездельничаешь, возмущенно выпалила она, и на ее лице застыла маска подлинного ужаса.
Я рассмеялась и пригласила маму на кухню, пообещав немедленно поставить чайник. Но та, пренебрегая приглашением, прямым ходом направилась к Николаю. Он был в наушниках и, увлеченный работой, не слышал ее приближения.
А ну, слезай сюда, строго скомандовала она, дергая его за брючину.
Николай вздрогнул, обернулся и, увидев тещу, с облегчением вынул наушники. Здравствуйте, Нина Гавриловна, произнес он учтиво.
Слезай, кому говорю, нахмурилась мать, не смягчая своего грозного вида.
Зачем, искренне удивился он. Я еще не все завершил. Или вам чаю? Это я мигом.
Мать моя чуть не поперхнулась от негодования. Я поспешила уверить супруга, что сама справлюсь с угощением, и он, кивнув, вновь погрузился в музыку и в борьбу с уличной пылью. Мать же моя пребывала в состоянии, близком к столбняку. Муж и окна моет, и гостя угостить готов, а жена его в это время читает.
На кухне, куда я ее наконец увлекла, настроение ее не улучшилось. Я налила ей любимый чай с жасмином в тонкую фарфоровую чашку.
Мама, ну что ты опять насупилась, спросила я с легкой укоризной.
Да оттого, что живешь ты, словно барыня, взорвалась она. Коля и на работе вкалывает, и по дому трудится, и в прислуги к тебе нанялся.
Во-первых, не в прислуги, а в хозяева, парировала я. А хозяин должен и порядок в доме поддерживать, и гостей принимать. А Коле повезло, что есть я. Вон, видишь, не пришлось ему от дела отвлекаться, я тебя и встретила, и чаем угостила.
Сознаюсь, я слегка лукавила, играя на ее же поле. Внутренне я считала, что обязанности в доме должны распределяться по справедливости, а не по гендерному признаку. Но для матери, чье сознание было заковано в броню традиций, нужен был иной язык — язык ее же понятий, но вывернутый наизнанку.
Родительница моя едва не поперхнулась чаем. И что же еще по дому делает твой супруг, с вызовом спросила она.
На нем содержание обеих наших машин, невозмутимо ответила я. Заправка, техобслуживание, поездки в сервис. А еще приготовление сложных блюд.
Как это, широко распахнув глаза, прошептала она. Каких это блюд.
Я поведала ей, что варю лишь полуфабрикаты, вроде пельменей. Если же Николаю угодно отведать чего-то домашнего, он изволит готовить сам. Сие была чистая правда. Мать слушала, и кажется, мир рушился у нее на глазах. Я же, грешным делом, наслаждалась ее смятением. Мне опостылели ее установки, которые она пыталась вбить в мою голову с детства, что женщина — это вечная работница, не имеющая права на усталость и отдых.
Я продолжала, с наслаждением перечисляя обязанности Николая. Когда ездим к его матери в деревню, он и копает, и полет, и урожай собирает. Я же могу побродить по лесу в поисках грибов, составить букет или просто посидеть в саду, срывая с куста спелые ягоды. В этот момент мать моя откинулась на спинку стула, и я увидела в ее глазах не просто удивление, а подлинный, глубокий ужас.
Добило же ее мое последнее откровение. Я сказала, что с рождением ребенка мы решили повременить. Ибо Николаю будет нелегко вставать по ночам к младенцу. Вот наймет он себе помощника в делах, высвободит время, тогда и подумаем о наследнике.
Мама, отчего тебя так огорчает, что муж мой мне помогает, спросила я уже без тени иронии. Неужели ты не желаешь мне счастья и покоя.
Желаю, вздохнула она, обреченно глядя в свою чашку. Но женское счастье и покой — в заботе о ближнем. Так жила я, так жили моя мать и бабка. С чего это тебе жить иначе.
На прощание я крепко обняла и расцеловала ее. Да, в чем-то я сгустила краски, кое-где приукрасила. Но суть была не в бытовых деталях. Суть была в том, чтобы достучаться до нее. Чтобы она поняла, что женщина — не приложение к мужчине и не вечная жертва на алтаре семьи. Что мы имеем полное право на свой покой, на свою радость и на свое, личное, а не предписанное кем-то, счастье.