Часть седьмая. Все свои люди.
Они брели туда, где Фонтанка перебрасывается через себя белыми ленточками огней, а летний ветер играет в распахнутых рубашках, выдувает мысли не хуже шампанского. Кто-то рядом улыбается, кто-то размахивает ладонями — «Доброй ночи!», неизвестная девушка с фирменной питерской улыбкой машет прохожим: «С наступающим утром!»
Жизнь здесь одинаково щербатая и сияющая: на ступеньках у банка — толстяк с гитарой табачно-рыжим голосом «Владимирский централ» выводит, а рядом сутулая старушка — серая кофта, мятая юбка — кидает ему рубль, счастливо хохочет: будто всем этим улицам она бабушка, а не просто прохожая.
— А ведь если подумать — каждый тут свой, — философствует Семён. — Вот смотри, даже бомж у парапета улыбается, знает, что ночью никто не прогонит. Белые ночи, брат. Никто не чужой…
Кирилл смотрит: действительно, сторожил Садовой — мешковатый, с носом картошкой, — стоял, грея бутылку. Вокруг него — две собаки.
— Чтоб желание сбывалось, — говорит он, лукаво щурясь.
Ночь не кончается — она раскрывается, становится бархатной, густой, полной людей, которые не спят, потому что так положено в июне, когда белеет горизонт, а мосты с размахом машут крыльями, будто отпуская каждого на свободу, только попробуй поймай её.
Кирилл и Семён идут тихо — мимо девушки в длинном платье (она будто срисована с Андрея Андреевича Белого), мимо пары студентов, звонко и смешно певших про «Город над вольной Невой», мимо старого фонаря, что освещал путь когда-то, может, Блоку, может, их отцам.
Здесь каждое лицо будто родное, портретное — где-то с проблеском счастья: словно все бездомные рады, что им есть где гулять, что никто их не гонит; встречные — что можно улыбнуться в лицо, не боясь, что вдруг обзовут ненормальным.
И разом понимаешь: там, где заканчивается набережная и море встречает город, не бывает чужих. Белые ночи — время, когда сбываются простые желания: просто быть вместе, просто идти, просто радоваться свету, что не угасает даже после полуночи.
— Ещё кружок по городу? — вопрос смешной, но уверенный.
— Обязательно, — на этот раз почти шёпотом, — потому что домой идти сейчас значит предать июнь, Питер и вот эту дурацкую, счастливую свободу.
Часть восьмая. Новая тусовка.
На Фонтанке, как на берегу какой-нибудь южной реки, висела летняя распутанная нега: на парапете вповалку сидели двое с бутылкой лимонада (или чего покрепче), неподалёку маялась с балалайкой компания — трое парней и девушка в коротких джинсовых шортах и синих косичках. Из-под моста тянуло прохладой, а сверху шептались листья дубов, никуда-то не торопясь.
Семён первый замечает: — Смотри, тусовка! Пойдем — "затесаемся" будто свои.
Кирилл улыбнулся с детским восторгом: всё это уже было однажды, много лет назад, но сейчас — повторяется заново, только лучше. Вечное возвращение.
Они устроились на перилах, несложно было влиться: питерские компании всегда принимают новых, лишь бы кто настроение не портил.
— Здорова, братья! — выкрикнул кто-то с балалайкой, приветливо хлопая Семёна по плечу. — Проходите, не задерживайтесь, разбавляйте жизнь!
Передавали по кругу пластиковую бутылку — явно не из-под лимонада, что-то травяное, обжигающее, но зато сразу кружило голову. Кто-то из ребят рассказывал анекдот, кто-то задумчиво мечтал вслух:
— Вы бы куда уехали, если бы не Питер? Я вот — ни за что, — сказала девушка с синими косичками, — я, может, даже родилась где-то ещё, а остаться могу только здесь.
Вторил ей Семён:
— Нет лучше городов у нас, чем этот.
— Да что там города, — добавил Кирилл, — вот такие ночи — редкость, уезжай, не уезжай, только тут такое бывает.
Словно подтверждая их слова, паренёк помоложе вдруг громко прокричал в сторону воды:
— Город, люби нас! Принимай в свои объятия!
В ответ — смех, аплодисменты, кто-то крикнул:
— Главное — не захлебнись!
Завели музыку с телефона: «Сплин», потом — «ДДТ», а после балалайка заиграла свою пронзительную, хулиганскую тему, и какая-то бабушка из соседнего двора спустилась — не поругать, а подпеть, вспоминая свой девичий хоровод.
Тут впервые по-настоящему ощутилось: нет деления на возраст, на усталость, на проживания и прописки. Тут ночью все — ребята-разбойники, даже если давно пенсионеры, старики, студенты, работающие мать и сын.
Кто-то начал декламировать стихи — казалось, что даже камни под ногами помнят эти стихи.
— Давайте, — предложила девушка с косичками, — загадаем желания. Пусть сбудется, ну хоть в июне...
Все кивнули — и тонкие пальцы нарисовали в воздухе круг… Как будто сами соединяли эти ночные минутки в волшебное ожерелье.
— Ты счастлив? — негромко спросил Кирилл у Семёна, не глядя, а просто ощущая плечо друга.
— Сейчас — подаренное счастье, — качнул головой тот, — и пусть останется со мной навсегда, хотя бы этим светом Фонтанки.
Смех отозвался эхом под мостом.
Фонари. Люди. Безграничная, шалящая, уличная радость. Не нужно бус и золота, когда есть белые ночи — и вот такие неожиданные встречи.
Часть девятая. Продолжаю — другой эпизод той самой питерской ночи.
Поздней ночью у воды всё замирает и, кажется, даже воздух становится гуще — такой, что его можно жевать. На Фонтанке народ поредел, музыка стихла, балалайка утомилась, а над старой плиткой, как всегда, пляшут пятна света от редких фонарей. На мосту, который кое-кто называет Зелёным, задержались только свои — те, кто уходить не спешит, и те, кому уходить некуда.
Кирилл отошёл к перилам, вглядывается в мутную воду. Она внизу неспешно уносит всё лишнее: хлопоты, обиды, опустевшие бутылки, тени прожитых дней… Рядом осторожно присаживается та самая бабушка, что недавно подпевала балалайке. Она держит в руках потрёпанную сумочку, а пальцы её — истончённые, жилистые, с пятнышками времени.
— Ты чего, сынок, ждёшь? — спрашивает она вдруг, будто улавливает его внутреннюю тревогу.
Кирилл улыбается, немного смущаясь, ведь никому не хочет признаваться в этой своей тоске.
— Сам не знаю… Может, перемен? Может, какого-то знака сверху, что ли.
Бабушка покачивает головой, шаркает ногами.
— А ты не жди. Вот я сейчас сижу — и про себя думаю: сколько лет тут прожито, а всё удивляюсь ночи. Видишь, как водичка смешивает фонарный свет? Так и у людей: немного грусти, немного радости — всё вместе красиво переливается. Главное, не бояться новых рассветов. Каждый рассвет — как новая попытка.
За спиной слышится шёпот, почти неслышный — ребята мечтают о далёких городах, спорят про Москву, про любовь и про смешные совпадения, кто-то вспоминает своё первое свидание.
Кирилл вдруг ловит себя на том, что давно не разговаривал так откровенно — открыто, без фальши, без страхов.
— Спасибо вам… — тихо произносит он.
Бабушка усмехается и говорит удивительно буднично, но мудро:
— Главное, сынок, не замерзнуть душой. И не забывай пить чай по утрам — чай, он как жизнь, горячий да терпкий.
Они сидят молча ещё пару минут. Где-то совсем рядом вдруг раздаётся вдруг хохот — Сёма, оказывается, уговорил полицейского сфотографироваться на фоне разводного моста (!), и теперь показывает всем злополучный снимок.
Кирилл поворачивается к компании:
— Эй, чего застыли? Может, чаю наберём? Где тут ближайший ларёк?
На этот раз к ним присоединяется и бабушка — мол, куда без неё? Они втроём идут сквозь ночную дымку: Сёма напевает себе под нос, бабушка рассказывает анекдот, Кирилл ловит каждое движение воздуха, каждый вкус этой минуты.
Стаканчик дешёвого чая пахнет удивительно сладко, руки согреваются, и кажется, что прошлая грусть — совсем ерунда. Всё пройдёт, даже самый длинный дождь, даже самые долгие сумерки. Пока среди ночи можно пить чай и слушать, как город дремлет, а где-то за углом смеётся новая жизнь.
Продолжение следует....