Когда я впервые услышала эту фразу из уст моего сына, подумала, что ослышалась.
— Что ты сказал, Серёжа?
Он не смотрел мне в глаза. Упрямо переставляя ноги, ходил по кухне, теребил в руках телефон. Молодой, сильный, торопящийся жить. Мой сын. Мой мальчик, которого я растила одна после смерти мужа.
— Мам, пойми, — голос у него дрожал не от вины, а от раздражения, — я не могу за тобой всё время ухаживать. Работа, Таня, ребёнок. Там за тобой присмотрят, тебе там будет лучше.
Слово «там» повисло в воздухе, словно кусок льда.
Я не плакала. После похорон Николая слёзы выгорели. Тогда думала, что ничего больнее не случится. Ошиблась.
Дом престарелых «Уютный рассвет» встретил меня запахом медикаментов и хлорки. Женщина в белом халате улыбнулась натянуто, забрала паспорт и список лекарств.
— Не волнуйтесь, у нас хорошие условия. Привыкнете.
Я кивнула, не чувствуя под собой ног.
Сын помог донести чемодан до комнаты. Маленькая, светлая, с двумя кроватями. На другой лежала сухонькая старушка с выцветшими глазами.
— Новенькая? — тихо спросила она.
— Наверное, — ответила я.
Серёжа огляделся, потом обнял меня на секунду, будто по привычке.
— Мам, я потом приеду. Как-нибудь. Не переживай, ладно?
Дверь за ним закрылась.
И началась новая жизнь — чужая, ненужная, тихая.
Первые недели я ждала. Каждый вечер сидела на лавочке у ворот, улыбалась каждому проезжающему автомобилю. Казалось, вот-вот появится его «Форд», он выйдет, обнимет, скажет: «Мам, я не могу без тебя».
Ждала месяц, потом два.
Но сын не приезжал.
Позвонил один раз — коротко, без эмоций. Сказал, что у них с Таней ремонт, денег нет, зато Павлик в сад пошел. Я слушала и улыбалась, будто он говорил что-то радостное.
Потом и звонки прекратились.
Жизнь в доме шла своим чередом. Одни умирали — на их место привозили новых.
Мария Ивановна, моя соседка, тихо ушла ночью. Наутро появилась Зинаида Петровна, бойкая, шустрая, с вечной папкой бумаг. Она всё называла нас «коллегами по старости».
— Не кисни, Арина Николаевна. Мы здесь как курсы отдыха. Хотела бы ты, наверное, на море. А тут вот — море седых голов, — она смеялась.
Я тоже училась смеяться снова. Подружилась с девчонками, с медсестрой Лизой — доброй, с веснушками. Иногда мы сидели у телевизора, болтали. Но ночью, когда гас свет и всё вокруг стихало, боль возвращалась.
В один из вечеров я пошла на кухоньку — кипятить чай. Там стояла старенькая кулинарка Вера Степановна, сварившая себе суп.
— А чего ты сюда попала, Аринка? — спросила она прямо.
Я не знала, что ответить. Молчала.
— Сын, наверное, сдал, — кивнула она сама себе. — Да все здесь такие. Родные у всех заняты, понимаешь ли. Пока здорова — нужна, как заболеешь — мешаешь.
Она сказала это без злобы — просто как факт. И в ту ночь я долго не спала, глядя в потолок, повторяя про себя: «Мешаю».
Прошел год.
Зима принесла холод и боль в спине. Я редко выходила на улицу, больше сидела у окна. Казалось, сама жизнь проходит за стеклом: снег, люди, чужие праздники.
Медсестра Лиза принесла мне открытку на Новый год.
— От сына?
— Нет, — покачала она головой. — Это от администрации.
Я улыбнулась.
Весной в дверь моей комнаты тихо постучали. Я подняла голову и не поверила глазам.
На пороге стоял он — мой сын. Постаревший, но всё тот же. Взгляд напряжённый, в руках папка.
— Мам, привет… — сказал будто чужому человеку.
Я не смогла вымолвить ни слова. В душе всё сжалось. Хотелось броситься к нему, обнять, прижать, но что-то остановило. Сердце подсказало — не просто пришёл.
— Ты… давно не был, Серёжа, — прошептала я.
— Да, мам, извини… Так вышло. Работа, дом, знаешь. — Он сел на стул, положил папку на колени. — Слушай… мне нужно поговорить.
Он долго мялся, потом достал бумаги.
— Помнишь нашу квартиру? Там, где я живу. Она-то, оказывается, записана на тебя. Я не знал…
Я всё поняла сразу.
Не за мной он пришёл, а за наследством, за метрами, которые когда-то покупали с отцом, копейка к копейке.
— Мам, — говорил он мягким, но ледяным тоном, — если ты подпишешь дарственную, мне будет проще взять кредит. Мы с Таней хотим бизнес открыть. Я потом тебя заберу, слово даю. Там, конечно, лучше будет.
Эта фраза обожгла, как ожог.
— Лучше… где, Серёжа? Здесь? — я показала рукой на облупленные стены.
Он опустил голову.
Долго сидели молча. Потом я сказала:
— Ключ в сумке, внизу ящик. Забери. Бумаги я подпишу. Только с одним условием — не приходите ко мне больше.
Он поднял на меня растерянный взгляд.
— Мам, ну ты чего…
— Всё. Иди.
После его ухода в комнате стало тихо. Слишком тихо. Даже часы будто замерли.
Соседка, Зинаида Петровна, спросила вечером:
— Гость был? Радость, наверное, такая!
— Нет, — ответила я спокойно. — Прощание.
Через месяц я передала Лизе конверт.
— Если со мной что-то случится, передай, пожалуйста, вот сюда, — дала ей адрес конторы. — Это нотариус.
Она посмотрела на меня настороженно:
— Арина Николаевна, вы не думайте плохое.
— Я не думаю, я просто готовлюсь.
В конверте лежало новое завещание.
Я переписала квартиру не на сына, а на детский благотворительный фонд. Пусть хоть кому-то дом принесет радость и тепло.
Прошло ещё полгода.
Я всё чаще болела, силы уходили. Иногда по ночам казалось, что муж Николай сидит рядом, шепчет: «Ну что, Аринка, пора домой?»
Я улыбалась в темноту.
А однажды утром Лиза пришла, собрала мою пустую чашку с тумбочки и только потом заметила руку — холодную, неподвижную.
Похоронили меня просто, без помпы. Лиза и несколько «соседок по старости» пришли проводить. Сына не было — он узнал только через три недели.
Сначала удивился:
— Как? Почему мне не сообщили? — А потом вспомнил, что сам давно не звонил.
Он приехал в дом престарелых. Подошел к кровати, где я когда-то жила.
На тумбочке лежала записка в знакомом почерке:
«Серёжа, я всё поняла слишком поздно. Ты не злой — ты просто не умеешь любить по-настоящему. Пусть этот дом, который я когда-то мечтала назвать родным, поможет тем, кто не умеет бросать. Прощай. Мама».
Он сел на кровать, закрыл лицо руками.
В окно упал солнечный луч, осветив белый конверт, где лежала копия завещания.
Позже Сергей узнал, что квартира ушла в фонд помощи детям с ДЦП. Его охватила злость. Он даже хотел судиться. Но когда пришёл в суд, секретарь достала мой листок и зачитала моё письмо-завещание.
Он стоял, слушал, и вдруг почувствовал — как внутри всё рушится.
У него больше не было дома, но страшнее всего — не было матери.
Прошло два года.
Он иногда приходил в тот самый дом престарелых. Привозил конфеты, фрукты, приносил книги. Медсестра говорила, что теперь он помогает — делает ремонт, покупает лекарства.
— Заглаживает вину, — шептали старушки.
А Лиза с грустью смотрела ему вслед и тихо думала:
«Поздно заглаживать то, что нельзя вернуть».
