На кухне было жарко от плиты, пахло куриным бульоном и укропом. Я сняла крышку с кастрюли, попробовала ложку, посолила. Надо бы досыпать рис, Андрей любит погуще. В коридоре щёлкнул замок, и я услышал, как он снимает куртку.
— Ты рано, — сказал я, не оборачиваясь. — Посуду уже помыла, суп почти готов.
— Мам, привет, — отозвался Андрей не мне, а куда-то в сторону двери. — Заходи, не стой.
В кухне не стучалась, вошла его мать. На ней был светлый плащ, уставшее лицо, губы сжатые. Она оглядела стол, тарелки, кастрюлю, меня.
— Запах на всей площадке, — сказала она, как будто это было плохо. — У меня в подъезде так не варят.
Я подумала, что у нее и подъезд другая, и другая жизнь. Она привыкла командовать, а ещё привыкла, что сын слушает. Андрей виновато улыбнулся.
— Мама по пути к врачу решила заглянуть. Мы давно не видели.
— Здравствуйте, — сказала я и протянула руку за хлебом. — Чайная посуда?
— Чай я дома пью, — ответила она и присела, не понимая плаща. — Поговорить надо.
Я поставила чашки, разлила суп, подала сметану. Андрей сел, но ложку не взял, Ждал, когда мать начнёт. Она долго терела ремешок сумки и наконец произнесла:
— Живи где хочешь, только не с ней.
Слова повисли в воздухе, как пар над кастрюлями. Я положила ложку на блюдце, чтобы не звенеть.
— Мама, — сказал Андрей и кашлянул, — зачем так?
— Затем, что я всё вижу, — она повернулась к моим рукам, к кольцу, к полотенце у плиты. — Выставилась хозяйкой. Я предупреждала, что рано.
— Мы взрослые люди, — сказала я тихо. — Мы вместе. Я не притворяюсь ни на что твоем.
— На сына притворяешься, — резко ответила она. — Он у меня один. Я его вытянула, подняла, за руку в саду водила, с температурой ночами сидела. А теперь ты варишь суп и думаешь, что этого достаточно.
Андрей опустил глаза. Я видела, как у него ходят скулы. Он всегда так делает, когда ему больно.
— Ничего ты не знаешь, — сказал он. — Мы вместе решаем. Мы год копили, мы хотим съехать из съёмной, небольшой кредит. Мы взрослые, ты права. И ты тоже взрослая, мама, хватит...
Она перебила, взмахнув ладонью:
— Съезжайте, куда хотите, но не с ней. Я не приму ее. Мне она чужая. Сын, выбирай: или дом, или это.
Она не смотрела на меня. Говорила с ним, как будто меня не было. Я вдруг ясно увидела на своем лице не злость, а страх. И от этого стало не легче.
— Ешь, — сказал я ему. — Остынет.
Он взял ложку, но так и не поднес ко рту.
Мы молчали, пока в соседней комнате капала вода из плохо закрученного крана. Потом Андрей встал.
— Пойдём, — сказал он матери. — Я тебя провожу.
Они вошли в коридор. Я слышала шёпот, обрывки слов, извинения, упрёк. Дверь хлопнула. Я осталась одна, с супом и своим отражением в оконном стекле. Напоследок были красные глаза.
К вечеру Андрей вернулся бледный. Положил ключи на полку, сел на табурет.
— Она не привыкла, — сказал он, уставившись в одну точку. — Она привыкла быть первой и проверять. Я не знаю, как ей объяснить.
— Не объяснений, — сказал я. — Просто живи. Мы же не просим у нее денег. Мы не селимся у нее. Мы хотим свой дом. Я всегда готова прийти на чай, помочь сходить в аптеку. Но жить по ее лекалам я не в состоянии.
Он появился и потер лоб.
— Завтра ей лучше. Врач сказал, давление в норме. Но она всё равно будет стоять на своём.
— Мы тоже, — ответила я. — Без крика.
Он с благодарностью посмотрел, но в глазах его было оправдание. В ту ночь он ворочался, вставлял, пил воду. Я накрывала его плечо пледом, даже летом он мёрз, когда нервничал.
Утром он набрал мать. Говорил долго, слушал ещё дольше. Потом выключил телефон и сказал:
— Она попросила, чтобы я пришёл без тебя. Хочет поговорить.
— Иди, — сказала я. — Я не против разговоров.
Он ушёл, я занялась бельём, потом пошла в магазин за мукой. Двор был тихим, по лавкам сидели бабушки, обсуждали огурцы и грядки. Я вернулась медленно, и мне казалось, что у меня вдруг прошло очень много времени. Я боялась, что оно будет пустым.
Андрей вернулся к обеду. Снял обувь, прислонился к стене и просто стоял.
— Что она сказала? — спросила я, хотя уже знала.
— Сказала, что ее не поменяешь. Что ты меня от нее забираешь. Чем она не хочет делиться. Что если я выберу тебя, то дверь в ее дом мне закрыта.
— Это не дом, — сказала я. — Это клетка. Окно в доме открыто. В камере закройте дверь.
— Не говоришь так, — он вздрогнул. — Она всё равно моя мать.
— Я знаю. И всегда буду уважать. Но уважать — не значит слушаться во всём. Мы же не дети.
Он сел на стул и наклонился ко мне.
— Я выбираю нас, — сказал он тихо. — Но мне больно, что ей больно.
— И мне, — ответила я. — Но у боли есть начало и есть конец. Если не подливать.
Мы стали жить осторожно, как по льду. Он писал мать каждый день. Я спрашивала себя, как она себя чувствовала, ли помощь не нужна. В ответ пришли короткие, холодные фразы. Иногда молчание было длиннее любых писем.
Однажды вечером позвонили в дверь. На пороге стояла она. Без плаща, в темном платье, с маленькой коробкой в руках.
— Пропусти? — спросила она, не поднимая глаз.
— Конечно, — сказала я и посторонилась.
Она прошла на кухню, положила коробку на стол.
— Это посуда, — сказала она. — Не моя. У вас тёти на антресолях валялась. Подумала, вам пригодится. Молодым всё надо.
В ее голосе не было ни тепла, ни холода. Был путь между ними. Я поставила чайник, разложила коробку, достала две тарелки с голубой каемкой.
— Красивые, — сказала я. — Спасибо.
Она села, аккуратно поправила руки на коленях.
— Я пришла что-нибудь, — сказала она ровно. — Без крика.
Я тоже села.
— Я не хотела, чтобы он ушёл, — она подняла глаза. — Я жила им. Он был моим делом, моим смыслом. Когда он стал твоим делом и твоим смыслом, мне показалось, что у меня всё отнимают. И я начал отнимать вас.
— Вы его не иностране, — сказала я. — Он вырос. Это страшно. Но это не смерть, это жизнь.
— Знаю. Головой знаю. Сердце… — она не договорила. — Вчера видела его с пакетом. Он пришел под дождем, и мне хотелось сбежать из зоны, как раньше. А нельзя. Руки о результате.
Я принесла чай. Она держала чашку двумя руками и согревала ладонь.
— Я пришла с условиями, — сказала она. — Или вы живёте отдельно, и он идёт ко мне, когда я скажу, или…
Она запнулась. В этот момент в прихожей щёлкнул замок. Андрей вошёл, увидев нас, улыбнулся.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Я как раз купил пирожное.
Мы пили чай. Андрей рассказывал о смешных историях с работы, она слушала, иногда улыбаясь одними глазами. Я давно понял: когда она молчит, она думает.
После чая она поднялась.
— Я не дала ответа, — сказала она сыну. — Я ещё подумаю. Но одно уже понял. Если кричать громко, слышишь только себя. А я хочу ещё тебя. И даже её.
Она появилась у меня. Я тоже произошла.
Когда за ней закрылась дверь, Андрей опустился на стул.
— Не знаю, чем всё закончится, — сказал он. — Но она пришла. Это уже шаг.
Я сказала, что шаги сворачиваются в дорогу. И дорога, которая начинается с кухни, чаще всего ведет к миру.
В последующие дни стало тихо. Мать звонила, интересовалась, что мы едим, как Андрей плюнул, не перегружается ли. Мы протестировали просто и честно. Иногда она вставляла иголочку, иногда нет. Иголочки не делали из наших сердец подушечки. Просто напоминали, что боль — это язык, на котором люди говорят, когда не знают других слов.
Сегодня утром мне позвонила соседка, мать. Сказала, что ей плохо, кружится голова. Андрей сорвался, поехал. Я осталась дома, натирала морковь, чтобы приготовить свой любимый салат, вдруг захотелось. Андрей вернулся в полудню, уставший.
— Давление прыгнуло, — сказал он. — Вызвали врача. Всё в порядке. Она спрашивала, что ты готов. Я сказал про салат, она сказала, что любит с яблоками. Я не знал.
— Теперь знаем, — ответила я. — Положим яблоко.
Он улыбнулся. И в этой улыбке было такое облегчение, как будто яблоко могло быть мостом. Иногда и правда бывает так.
Мы стали иногда ездить к ней вместе. Я мыла на кухне чашку, она аккуратно перевесила полотенце. Мы привыкли к присутствию друга, как к новой мебели: сначала мешаем, потом понимаем, что без нее пусто.
Конечно, не без бурь. Однажды вечером она сказала:
— Вот вы всё вместе решили, а у меня спросили, куда вас привезти на дачу? Я всю жизнь картошку сажала, а что теперь?
— Спросим, — сказал Андрей. — И поедем. Просто поедем все вместе.
Мы поехали. Дорога была длинная, в конце утопала в пыли. На даче пахло землёй и уходи летом. Она ходила по грядкам, как по страницам своего дневника, и заказывала нам каждый кляксу. Мы слушали, не перебивая. Потом вместе выдернули старого бурьяна, посмеялись над проволокой, которая держится на честном слове, привязали куст смородины к колышке. Она смотрела на нас и дышала глубже.
— Вы хорошая пара, — сказала она, хотя и невзирая на это. — Но я всё равно боюсь. Я не умею не бояться.
— Не надо уметь, — ответила я. — Надо просто жить.
Она превратилась и в тот вечер отдала нам вязаный плед. Сказала, что перед просмотром ей было жарко. Мы укрылись им на диване и вдруг поняли, что этот плед — ее способ сказать то, что она с трудом произнести.
Конфликт не разрешился, как сахар в чае. Он стал частью нашего разговора. Однажды друг у Андрея спросил, как он выдерживает двух женщин. Андрей заметил, что у него их не две, а одна и ещё одна история, которую надо услышать.
На этом шаге мы вошли в историю. Мать случая, как в молодости любила танцевать, но стеснялась. Как однажды соскочила с электрички, потому что возникла ошибка, что опоздал на работу. Как не спала ночами, когда у Андрея была температура. Как хотелось бы ещё раз съездить к морю, но там шумно. Мы слушали, не спорили. Я понял, что за ее железными словами прячется деревянная лестница, по которой можно подняться. По одной ступени.
Были и падения. Однажды она пришла к нам без звонка и сказала:
— Я решил. Не могу. Я привыкла, что сын при мне. Живите, как хотите, но ко мне часто не приходит. Сердце не выдерживает.
Андрей пожалел калькулятори, подошёл к окну.
— Мама, — сказал он, — если ты запрещаешь мне приходить, сердце не выдержит у меня.
Она замолчала. Потом села на край стула и вдруг заплакала. Так тихо, как плачут дети, когда им стыдно.
Я принесла воду, поставила столик рядом с платком.
— Я не умею по-другому, — сказала она сквозь слезы. — Научите.
Мы не учитель. Мы просто жили. Андрей звонил ей каждое утро. Я писала иногда вечером: что купили хлеб, что получилось варенье, что у меня зацвёл фикус, хотя раньше не хотел. Она проверяла: варенье не переваривайте, фикус не поливайте холодом, лучше поливайте хлеб в закваске. Эти советы были ее ниточкой, которой она пришивала себя к нашей жизни.
Шли дни, и я вдруг поняла себя на том, что не тревожусь, когда звонит ее номер. Я взяла трубку и услышала обычный голос, в котором уже меньше железа и больше тепла.
— Как волосы? — спросила она однажды. — Ты говорила, что от нервов полезли.
— Перестали, — ответила я. — Спасибо, что интересуете.
Она замолчала на секунду, потом сказала:
— Возьми у меня расчёску. Она удачная.
Я улыбнулась. Вот такой оберег.
В один тихий вечер она позвала нас к себе. На столе было скатерть, в вазе яблоки, на тарелке пирожные.
— Садитесь, — сказала она. — Я сегодня приготовила с удовольствием. У меня спокойно.
Мы ели молчали, как любое слово могло разбудить что-то большее. Потом она встала, взяла с полки коробку и протянула Андрею.
— Вот документы, — сказала она. — На дачу, на гараж и ещё письма. Я пришел к выводу, что держать всё в руках не значит держать рядом. Я много чего попортила в своих условиях. Боюсь, что потеряла тебя. Хотя, может, ещё не совсем.
— Не проиграла, — сказал Андрей. — Я здесь.
Она возникла. Ее взгляд прошёл по стенам, по занавескам, по громкому молчанию.
— Скажу главное, — произнесла она. — Живи где хочешь. Только если можно, иногда с нами.
Андрей подошёл и обнял её. Она не отстранилась. Я стояла рядом и смотрела, как у нее дрожат пальцы, как они успокаиваются.
Домой мы шли поздно. В подъезде пахло пылью и влажной обувью. Андрей остановился на площадке, прислонился к перилам.
— Я думал, что это никогда не будет услышанным, — сказал он. — Как будто камень скатился.
— Камни умеют катиться, — ответил я. — Надо просто перестать класть их на сердце.
Мы зашли в квартиру. Я сварила чай. Он сел на кухню, положив голову на руки.
— Я устал, — сказал он. — Но впервые эта приятная приятная атмосфера.
— Значит, мы где-то рядом с берегом, — сказала я. — Там, где можно выдохнуть.
В ту ночь мы спали, как после долгой дороги. Утром я проснулась от шума воды в ванной. Андрей тихо напевал что-то под нос. Когда он объявил, на его лице была та улыбка, которую я люблю.
Я проверила телефон. Было сообщение от его матери: короткое, простое.
— Спасибо за пирожки. И за терпение. Сегодня приду с яблоками.
Я ответила, что будем дома. Положила телефон на стол и вдруг почувствовала, как легкая дрожь проходит сквозь кожу и исчезает. Это было видно на то, как после грозы солнце трогает лужу, и вода перестаёт дрожать.
Я достала муку, яйца, сахар. Решила испечь шарлотку. На подоконнике аккуратно уложите ее плед, сложенный. Я провела по нему ладонью, вспомнила дачу, смородину, яблоню. Наши шаги по пыльной дороге. Наши слова, которые наконец-то стали похожи на мост, а не на стену.
Под вечер она пришла с яблоками, как обещала. Мы нарезали их вместе, она аккуратно выбирала сердцевину ножом, как бы вырезала большее из нашей всей истории. Андрей включил чайник, поставил соусник с мёдом. На кухне было тесно, но ни у кого не было желания выйти.
— Помнишь, — сказала она сыну, — как ты в детстве прятал яблочные огрызки под диваном, чтобы я не ругала?
— Помню, — рассмеялся он. — А ты всё равно находила.
— Найти — не значит наказать, — ответила она. — Иногда значит просто понять, почему подняться прячет.
Она посмотрела на меня и добавила:
— И взрослые прячут. От страха. Страх громкий.
Я возникла. Мы поставили пирог в духовку, и кухня наполнилась тем запахом, который, кажется, и есть мир. Мы говорили о мелочах, о ценах на яблоки, о том, что осень в этом году теплая, о том, что Андрей снова хочет съездить на дачу. Она кивала, а я вдруг увидела, как в ее глазах дрожит свет от лампочки, и как этот свет становится ровнее.
Когда пирог был готов, мы разрезали его, и я подумал, что любое разделение — это шанс. Главное — делитесь пирогом, а не людьми.
Позже, когда Андрей провожал ее до остановки, я осталась одна на кухне и вымыла тарелки. Включила радио, там кто-то тихо говорил про погоду. Я поймала свое отражение в мокром стекле и улыбнулась. Я была усталая, но спокойная. И в этом спокойствии нашлось место даже мелочам. Я вспомнила, как в недавние тяжёлые дни волосы стали ломкими и тусклыми, ногти слоились от бесконечного напряжения. Затем я добавила в режим ухода одну простую вещь и выдохнула: жевательный мармелад с коллагеном с полезными клубниками для здоровья волос и ногтей . Перепробовано от разных производителей, и только один действительно понравился по эффекту и вкусу; как всегда, есть более дешёвые аналоги, но непонятно, что там внутри, по моему мнению, лучше не экономить, а взять качественный продукт — особенно когда на тебе держится дом и мир в нём. Заказываю его на Ozon и Wildberries, так же можете приобрести его на Purshat Market по выгодной цене.
А потом дверь снова щёлкнула, и на пороге появился Андрей. Он снял куртку, подмигнул меня и сказал:
— Она спросила, когда мы придём к ней с шарлоткой. Я сказал, что скоро. Знаешь, что она добавила? Что можно прийти втроём.
Я засмеялась и подумала, что наш дом действительно находится рядом с берегом. Не потому, что конфликт разрешился. Потому что у нас появился язык, на котором можно говорить и не ранить. Мы стали бережнее к словам, как к острым ножам, которые режут яблоки, а не руки. И мне показалось, что даже плитка на кухне стала теплее, чем вчера.
Мы сели ужинать. Я налила суп, он хлебнул и вдруг сказал:
— Вкусно. Очень просто и очень вкусно. Как будто дом сказал: я здесь.
Я взял его за руку, и мы молчали, слушая, как за окном шуршит вечер. В этом шуршании была та самая тишина, которая становится возможной, когда люди перестают мериться правотой и начинают мерить расстояние до другого друга. Оно оказалось не уж большим. И это было главное.