Алёшенька

Спустилась я в погреб за банками с огурцами – гости вечером должны были приехать, а в холодильнике пусто. Лампочка тусклая, сырость, паутина по углам. Родители уже три года как переехали в новую квартиру, а дом оставили мне с Андреем. Говорили: живите, растите детей. Только детей-то у нас так и не получилось.

Огурцы стояли на нижней полке, за ними что-то белело. Потянула – коробка картонная, потёртая, скотчем заклеенная. Тяжёлая. Вытащила на свет, присела на ступеньки. Пыли много – видно давно стоит. Провела рукой по крышке, смахнула паутину. Никаких надписей.

Полезла ногтем под скотч. Лента поддалась, открыла. А там – детские вещички. Кофточка вязаная, голубая, с белыми пуговками. Ползунки. Погремушка пластмассовая, жёлтая, из тех, что в девяностые продавали. Пинетки крючком связанные. И всё чистое, аккуратно сложенное.

Сердце как-то странно сжалось. Я же единственный ребёнок у родителей. Мама всегда говорила: хотели ещё, да не получилось, одной тобой Бог наградил. А тут целая коробка. Для кого?

Села за кухонный стол, коробку перед собой поставила. Руки тряслись, когда мамин номер набирала.

– Мам, привет, ты дома?

– Дома, дома. Что случилось? Голос какой-то у тебя...

– Приезжай. Одна. Без папы.

– Танюш, ты меня пугаешь.

– Мам, просто приезжай.

Через сорок минут она уже на пороге стояла. Лицо встревоженное, платок на голову накинула, пальто не застегнула даже.

– Что стряслось-то? С Андреем поругалась?

Молча показала на коробку. Мама замерла. Побелела вся, за спинку стула схватилась.

– Откуда... где ты это взяла?

– В погребе. За твоими консервами. Мам, что это? Для кого эти вещи?

Села она тяжело, руки на коленях сложила. Долго молчала, на коробку смотрела, как на что-то страшное.

– Налей мне воды.

Налила. Мама выпила залпом, стакан на стол поставила.

– У тебя брат был. Старший.

Комната поплыла перед глазами. Брат? Какой брат?

– Алёшенька.

Мама говорила тихо, монотонно, словно заученный урок рассказывала.

– Родился он крепкий, здоровый. Мальчик красивый, светлый. Глазки голубые-голубые. Я без ума от него была. Папа твой тоже – придёт с работы, сразу к кроватке. Качали его, песни пели. Я эти пинетки сама вязала, ночами, когда он спал.

Остановилась, по щеке слеза потекла.

– А в семь месяцев заболел. Температура поднялась, хрипеть стал. Вызвала скорую, увезли в больницу. Пневмония, сказали. Тогда, в восьмидесятых, с лечением не так было... антибиотики не те. Три недели он там пролежал. Я каждый день приходила, через стекло смотрела – не пускали. А потом вызвали ночью. И сказали, что всё.

– Мам...

– Не перебивай. Дай расскажу, раз начала.

Вытерла глаза рукавом, продолжила:

– Похоронили мы его на старом кладбище, возле церкви. Папа крест деревянный сам сделал. Я две недели не вставала, есть не могла. Бабушка твоя приезжала, за мной ухаживала. Говорила – оправишься, Бог даст, ещё детей родишь. А папа твой молчал. Он вообще после этого почти год слова не говорил. На работу ходил, приходил, ложился спать – и так изо дня в день.

Взяла кофточку из коробки, прижала к лицу.

– Через полгода опять забеременела. Тобой. Но я боялась страшно. Каждый день в церковь ходила, свечки ставила. Думала – вдруг опять что-то не так? Вдруг заберут? Когда ты родилась, я первые полгода вообще от тебя не отходила. Спала в кресле рядом с кроваткой, на каждый звук просыпалась. Проверяла – дышишь ли.

– Но почему вы мне никогда не рассказывали?

Мама глаза подняла, посмотрела на меня долгим взглядом.

– А как рассказать? Когда? Маленькой – зачем тебе горе знать? Подросла – боялись, что неправильно поймёшь, что думать начнёшь, будто любим тебя меньше, потому что он первый был. Потом привыкли молчать. Решили – раз ты не спрашивала, значит, и не надо. Папа вообще категорически был против. Говорил – зачем ворошить, что заживает.

– Но могилу-то вы навещали?

– Каждый год. В день рождения его и в день смерти. Говорили тебе – по делам едем. Или к дальним родственникам. А сами туда, на кладбище. Убирали, цветы возили. Там берёзка растёт рядом, я её сама посадила, когда ему годик исполнился бы.

Сидели мы с ней за столом до вечера. Мама рассказывала – как выбирали имя Алёше, как папа коляску старую у соседей выменял на инструменты свои, как первый зуб прорезался. Рассказывала, и плакала, и смеялась одновременно. Столько лет молчала, а тут как прорвало.

– Знаешь, – сказала она уже под вечер, – я иногда думала, что он приходит. Во сне приснится мальчик светловолосый, улыбается – и я знаю, что это он. Просыпаюсь, а на душе легче. Как будто он даёт понять – всё хорошо, не мучайся.

– Мам, а можно мне... можно я на могилу схожу?

– Конечно, доченька. Я тебе адрес напишу. Там просто найти, от входа направо, потом между двух елей. Только...

– Что?

– Папе не говори, что я тебе рассказала. Он и так переживать начнёт, что я неправильно сделала. Ты же знаешь его – всё в себе держит.

Я кивнула. Хотя понимала – разговор с отцом всё равно будет. Обязательно будет.

***

Пошла я туда на следующий день. Одна. Андрею сказала, что к подруге нужно, он не стал расспрашивать – у нас и так в последнее время разговоры только по делу.

Нашла могилку быстро. Маленькая такая, детская. Оградка металлическая, выкрашенная в синий цвет, уже облупившаяся. Крест деревянный, а на нём табличка: "Алексей Викторович Морозов. 1983-1984. Любимый сынок."

Села на скамеечку рядом. Берёза действительно растёт, высокая уже, листья шуршат. Тихо кругом, только ветер, да где-то вдалеке ворона каркает.

– Привет, – сказала я вслух и сама себе показалось глупой. – Я Таня. Твоя сестра.

Сидела, смотрела на могилку. И накрывало – столько лет прожила, думала, что одна в семье, что вся любовь родителей мне. А оказывается – была до меня боль такая, что её словами не передать. И жила я в доме, где каждый угол пропитан этой болью, только не видела.

Вспомнила вдруг, как мама всегда странно себя вела, когда я в детстве болела. Даже с насморком обычным – паника в глазах, сразу врача, лекарства, компрессы. Папа тоже – молча рядом сидел, руку мою держал. Я думала – ну заботливые просто. А это страх был. Страх потерять ещё раз.

И ещё вспомнила – каждый год двадцать третьего апреля мама грустная ходила. Целый день молчала, пироги не пекла, телевизор не смотрела. Просто сидела у окна, в одну точку смотрела. А я раздражалась иногда – думала, настроение плохое, не выспалась, может. А это день его смерти был.

Встала, подошла к кресту. Положила руку на холодное дерево.

– Прости, что не знала. Что не приходила. Я... я бы хотела тебя узнать. Интересно, каким бы ты вырос. Может, защищал бы меня от мальчишек во дворе. Или дёргал за косички. Или мы вместе бы с родителями воевали, в подростковом возрасте...

Заплакала. Стояла посреди кладбища и ревела, как ненормальная. Не за него даже – его я не знала. За родителей. За то, что они столько лет с этим грузом жили. За то, что молчали, боялись. За то, что каждый раз, глядя на меня, вспоминали его.

***

Папу встретила вечером у подъезда. Сидел на лавочке, курил. Увидел меня, сигарету затушил.

– Мать сказала, ты всё знаешь, – без предисловий начал он.

– Сказала.

– Ругаешься?

Присела рядом.

– Нет, пап. Не ругаюсь. Пытаюсь понять.

Он долго молчал. Потом тяжело вздохнул.

– Тань, я не умею говорить красиво. Мать – она может, у неё слова есть. А я... когда Лёшка умер, у меня что-то внутри сломалось. Я на работе был, когда из больницы позвонили. Прибежал – а он уже... маленький такой, в простынке белой. И я подумал тогда – всё, жизнь кончилась. Как дальше-то?

Голос его дрогнул.

– А потом ты родилась. И я боялся к тебе подходить. Правда. Думал – вдруг опять что-то случится? Вдруг не уберегу? Мать ночами не спала, за тобой следила, а я приходил с работы и стоял у двери детской, слушал – дышишь ли. Каждый раз сердце ёкало.

– Пап...

– Дай договорю. Ты выросла, здоровая, крепкая. В школу пошла, подруги появились. Смотрю я на тебя и думаю – жива, слава Богу, жива. И радуюсь каждому дню. А потом стыдно стало – думаю, она же не знает ничего, будто обманываем. Но сказать не мог. Как скажешь? "У тебя брат был"? А дальше что? Зачем ребёнку горе знать?

Взяла я его руку морщинистую, натруженную.

– Я понимаю, пап. Правда понимаю. Вы берегли меня. По-своему, как могли.

– Не сердишься?

– Нет. Мне просто... грустно. Что вы одни со всем этим были.

***

Вечером мы втроём сидели на кухне в родительской квартире. Чай пили, печенье ели. И впервые за столько лет говорили об Алёше. Не стесняясь, не боясь, не прячась.

Мама достала фотографию – единственную, которую сохранила. Малыш в белой рубашечке, смотрит в камеру серьёзно. Светлые волосы, пухлые щёчки.

– Похож на папу, – сказала я.

– На обоих, – поправила мама. – Нос мой, а подбородок – отцовский. И упрямый был, как вы оба.

Папа усмехнулся тихонько.

– Орал так, что соседи стучали. Я ему погремушку покупал, он месяц с ней не расставался.

– Ту самую, что в коробке?

– Ага. Жёлтенькая. Он ею по кроватке стучал, радовался.

Говорили, вспоминали. И чем больше говорили, тем легче становилось. Как будто годами накопленное молчание растворялось в этих простых словах, в этих воспоминаниях.

– А почему вы не пытались ещё детей родить? После меня?

Мама и папа переглянулись.

– Пытались, – тихо сказала мама. – Два раза не получилось. После второго врачи сказали – всё, нельзя больше, здоровье не то. Вот и осталась ты у нас одна. И знаешь что? Ты у нас лучшее, что есть. Правда. Мы тебя любим так, что словами не передать.

Я заплакала. Мама заплакала. Даже папа глаза вытирал украдкой.

***

Домой вернулась поздно. Андрей уже спал. Легла рядом, смотрела в потолок. Думала о родителях, об Алёше, о жизни вообще.

Мы с Андреем пять лет пытаемся ребёнка завести. Не получается. Врачи разводят руками – вроде всё нормально, а беременность не наступает. Уже и ЭКО обсуждали. Я иногда смотрю на молодых мам с колясками и так завидую, что внутри всё переворачивается.

А теперь вот узнала – у родителей брат был, которого я никогда не видела. Который умер, не прожив и года.

Страшно стало вдруг. А если это наследственное? А если у меня тоже не получится? Или получится, а потом... как у них?

Встала, прошла на кухню. Села в темноте.

Что я вообще знаю о своей семье? Думала – обычная советская история, поженились молодыми, родили меня, живут себе. А под этой обычностью – столько боли, столько невысказанного. И они каждый день вставали, шли на работу, улыбались мне, кормили, одевали. Растили. А внутри столько боли.

Утром позвонила маме.

– Мам, можно я коробку заберу? Ту, с вещами Алёши.

– Зачем тебе?

– Хочу сохранить. Это же память. О нём. О вас. О том, через что вы прошли.

Долгая пауза.

– Забирай, доченька. Там ещё погремушка одна на донышке должна быть, я её недавно туда положила. Нашла в шкафу. Не выбросила, не смогла.

– Спасибо, мам.

– Да за что?

– За то, что вы смогли после такого горя меня родить и вырастить. За то, что любили. Любите. Я только сейчас понимаю, как это тяжело было.

Мама всхлипнула на том конце.

– Танечка, милая. Ты самое лучшее, что у нас есть. Самое главное. Мы с папой каждый день благодарим Бога, что ты у нас есть.

Повесила трубку. Вытерла слёзы. Вышла на балкон.

Внизу дети играли во дворе. Мальчик лет пяти гонял на велосипеде, мама его на лавочке сидела, телефон листала. Обычная картина. А за ней – тысячи историй. Каждая семья со своими тайнами, со своим горем, со своими потерями.

***

Коробку я поставила на шкаф в спальне. Андрей спросил – что это? Рассказала. Он молчал долго, потом обнял меня.

– Тань, а давай не сдаваться. С детьми. Может, получится ещё. Может, нам просто время нужно.

– Мне страшно, – призналась я. – Вдруг как у мамы? Вдруг...

– А вдруг всё хорошо будет? Вдруг получится, и родится здоровый ребёнок, и мы будем счастливы?

Посмотрела на него. Вижу впервые за долгое время не усталого, замученного работой мужа, а того парня, в которого когда-то влюбилась. С надеждой в глазах, с верой.

– Давай попробуем, – сказала я.

***

Теперь каждую субботу езжу на кладбище. Убираю на могилке Алёши, цветы приношу. Иногда с мамой, иногда одна. Рассказываю ему о жизни, о том, что происходит. Глупо, наверное, говорить с тем, кого никогда не знала. Но мне легче становится.

А ещё я поняла – жизнь не делится на чёрное и белое. Нет идеальных семей без боли, без потерь. Есть люди, которые проходят через ад и продолжают жить. Любить. Надеяться. Мои родители – такие. Они потеряли сына, потом ещё две неудачных беременности. И всё равно не сломались. Вырастили меня. Дали всё, что могли. И никогда не показывали, как им тяжело.

Теперь, когда смотрю на них, вижу не просто маму с папой. Вижу людей с огромной силой духа. С любовью, которая выдержала самое страшное. И я благодарна им. За всё. За жизнь, которую они мне дали. За то, что не сдались тогда, в восьмидесятые. За каждый день, который они прожили, неся в себе эту боль и при этом улыбаясь мне.

Коробка стоит на шкафу. Иногда достаю, перебираю вещички. Маленькие, аккуратные, выстиранные и сложенные мамиными руками много лет назад. Каждая вещь – свидетельство любви. Любви, которая не закончилась со смертью. Которая живёт до сих пор.

А может, Алёша где-то есть. Смотрит на нас, улыбается. Радуется, что его не забыли. Что помнят. И может быть, именно он как-то устроил так, что я нашла ту коробку. Чтобы я узнала. Чтобы семья наконец заговорила о нём вслух, без страха.

Не знаю, получится ли у нас с Андреем ребёнок. Может, да, может, нет. Но я знаю точно – если получится, я расскажу ему об Алёше. О дяде, которого никогда не видела. О бабушке с дедушкой, которые прошли через потерю и выжили. Потому что такие истории нельзя хоронить в подвалах, в коробках, в молчании. Их нужно помнить.

***

Спасибо всем, кто поддерживает канал лайком и подпиской.