Утро начинается с тихого, но назойливого звона в её висках, похожего на отзвук далёкого колокола. Анна Аркадьевна лежит с открытыми глазами и слушает этот внутренний гул, в то время как за спиной мерно и самодовольно посапывает муж. Его дыхание ровное, размеренное даже во сне, и каждый его выдох кажется ей упрёком в её собственной бессоннице.
Она осторожно, с ощущением, что совершает преступление, приподнимается на локте и смотрит на него. Свет раннего утра падает из окна на знакомое мясистое ухо, на тщательно скрываемую днём залысину, на глубокую складку на шее. Тридцать лет. Тридцать лет этого дыхания, этого запаха борща на кухне, который он вечно просит готовить, так как его мама готовила. Тридцать лет, которые сейчас кажутся ей одним длинным, выцветшим от многочисленных стирок днём, лишённым ярких красок и острых ощущений.
Он ворочается, бормочет что-то невнятное про работу и замирает снова. Его рука лежит на её подушке. Рука, которую она когда-то, дрожа от счастья, целовала в здании ЗАГСа, стоя в кружевном платье и веря в вечную сказку. Теперь она видит только короткие, толстые пальцы, щедро усыпанные родинками, и дорогие, тяжёлые часы, которые он купил себе в прошлом месяце.
— Премию дали, надо же отмечать, — сказал он тогда, избегая смотреть ей в глаза, и быстро спрятал коробку в ящик стола.
Анна бесшумно сползает с кровати. Пол холодный, но этот холод кажется ей живым и реальным, в отличие от оцепенения её души. Она идёт на кухню, щёлкает выключателем. Автоматически она ставит чайник, достает две чашки. Его — широкую, с малиновым узором, её — простую белую, без изысков. Рука сама тянется к заварному чайнику, но вдруг замирает. Она смотрит на две чашки, стоящие рядышком, как стояли все эти годы. И медленно, с нарастающим чувством освобождения, убирает одну, свою, обратно в шкаф. Сегодня она будет пить чай одна, после него.
Он просыпается, когда завтрак уже почти готов. Она слышит его тяжёлые, шаркающие шаги по коридору, довольное кряхтение в ванной, звук падающей зубной щётки. Он появляется на пороге кухни, подтягивая ремень на своём округлившемся животе, лицо сонное, помятое, с отпечатками подушки на щеке.
— Чай есть? — это его традиционное, не требующее ответа утреннее приветствие.
— В чайнике, — не оборачиваясь, отвечает Анна. Она мешает овсяную кашу на плите, и её рука предательски дрожит, выдавая внутреннюю бурю.
Он наливает себе чай, с удовольствием хлопает крышкой сахарницы, насыпая три ложки, и тяжело опускается на стул. Молчание тянется, густое, тягучее, как кисель. Он уткнулся в свой большой, новенький смартфон с огромным экраном. Он водит по нему пальцем с какой-то особой, сосредоточенной нежностью, и на его лице появляется улыбка. Она незнакомая, не ей адресованная, не семейная. Эта улыбка принадлежит кому-то другому.
— Что на завтрак? — не отрываясь от экрана, бросает он, и в его голосе слышится привычная нота лёгкого недовольства.
— Каша, яичница, что пожелаешь.
— Опять? Можно было бы и омлет сделать. С сыром. Как в той столовой, помнишь?
Анна сжимает ложку так, что костяшки пальцев белеют, и чувствует, как холодная волна гнева подкатывает к горлу.
— Холодильник полный. Сделай себе сам, если хочешь. Я тут не служанка.
Он наконец отрывает взгляд от телефона, удивлённо хлопает глазами. Она с ним так никогда не разговаривает. Она — это тишина, уступки, потухший взгляд, вечное «как скажешь, Виктор». Её бунт ограничивался молчаливым приготовлением на ужин пельменей вместо его любимых котлет.
— Ты чего это? С похмелья? — в его голосе появляются нотки привычного раздражения.
— Ничего, Виктор. Ешь, а то на работу опоздаешь. Или у тебя опять «внеплановое совещание»? — она поворачивается и смотрит на него прямо, и он невольно отводит глаза.
— Какое совещание? Обычный день. Может, с Аркадием после работы сходим куда нибудь — он бормочет, снова погружаясь в экран, но улыбка на его лице уже не возвращается.
Он уходит, бросив на прощание дежурное, небрежное «ладно, я пошел». Дверь захлопывается с глухим щелчком. В квартире наступает тишина. Та самая, которую она якобы так любила все эти годы. Тишина одиночества на двоих, наполненная немыми упрёками и несбывшимися надеждами.
Анна медленно подходит к столу, берёт его чашку. На дне — недопитый сладкий чай и прилипшие к стенкам крупинки сахара. Она делает движение, чтобы отнести её к раковине, но вместо этого замирает. Потом, одним резким, выверенным движением, швыряет чашку об стену. Фарфор разбивается с сухим, удовлетворяющим хрустом. Коричневые брызги, как капли засохшей крови, летят на белые, некогда свежепоклеенные обои.
Она стоит и дышит тяжело, по-собачьи, опершись руками о стол. Слёз нет. Только эта всепоглощающая пустота внутри, огромная, холодная и бездонная, как океан в зимнюю стужу.
Она идёт в спальню, к его тумбочке. Действует почти на автомате, как будто репетировала это много раз в своих самых страшных снах. Берёт его планшет, который он вечно забывает, потому что все его тайны в телефоне, который всегда при нём. Планшет простой, без пароля. Для почты, для новостей, для просмотра фильмов. Он и не скрывает его. Зачем ему это? Его главный инструмент — всегда при нем, в кармане, на груди, как нательный крестик у верующего.
Она включает планшет. Палец дрожит, промахивается мимо иконки браузера. Она делает глубокий вдох, открывает историю. И видит там то, что и ожидала увидеть, чего боялась и в то же время жаждала найти. Сайт «Судьба на двоих». Яркий, розовый, с улыбающимися счастливыми лицами, которые кажутся ей теперь страшными гримасами.
Она знала. Знала, но не признавалась себе уже не первый год. С тех пор, как он стал позже задерживаться на «работе», чаще и тщательнее мыться перед сном, словно смывая с себя улики, покупать новые носки с затейливыми узорами. Мелочи, крошечные занозы, которые впивались в её сердце каждый день, каждый час. Но она молчала. Боялась разрушить этот хрупкий, прогнивший насквозь мирок, который она по привычке называла семьёй. Боялась остаться одной. В пятьдесят пять лет начинать все с нуля. Стыдно было. Перед кем? Перед соседками, с которыми пила чай на кухне и жаловалась на цены в супермаркете? Перед подругами, которые давно развелись и жили своей жизнью? Перед дочкой, которая давно устроилась в другом городе и звонила раз в неделю?
Она заходит на сайт. Логин и пароль… Он всегда использовал один и тот же набор цифр — дату рождения их дочки Маши. Цинично и до боли просто. Сердце Анны сжимается ещё больнее, словно кто-то сжал его в ледяном кулаке.
И вот она внутри. Его мир. Его тайная, вторая жизнь, параллельная той, которую они делили тридцать лет.
Псевдоним «Витязь». Ей хочется захохотать, закричать от нелепости. Витязь… с животиком, лысиной и одышкой, еле взбирающийся на третий этаж.
А вот и его очередная собеседница. «Ласточка», молодая красотка. На аватарке — смеющиеся, немного хищные глаза, пухлые, ярко накрашенные губы, разлетающиеся на ветру длинные волосы. Анна листает переписку. Сначала осторожно, будто боясь обжечься, потом всё быстрее, жадно, с каким-то мазохистским, горьким упоением, словно ковыряя старую рану.
— Скучно все дома, — пишет он. — Как будто в болоте. Ни эмоций, ни тепла. Одна серая тоска. Приходишь с работы — тишина, как в склепе. Ни тебе улыбки, ни ласкового слова.
— А твоя жена? — интересуется Ласточка, поддакивая ему. — Она же должна создавать уют, быть огоньком в доме.
— Что жена? — отвечает он с готовностью, словно ждал этого вопроса. — Спеклась, ходит по дому, как вечная тень. Готовит свои бесконечные котлеты, борщи. Смотреть противно. Разъелась, подурнела, уродина стала, прости за прямоту. Не жизнь, а каторга. Одно спасибо — не пилитменя.
Анна отскакивает от планшета, как от раскалённого железа. Уродина — это о ней. О той, которая тридцать лет стирала его заношенные носки, слушала его бесконечные, скучные рассказы о начальстве и подчинённых, выхаживала его после микроинфаркта, ночами дежуря у его кровати, откладывала на свою новую шубу, чтобы в итоге купить ему дорогой сертификат в санаторий, потому что «ему ведь здоровье нужнее, он кормилец». Теперь она уродина.
Она хочет кричать. Рвать на себе волосы. Биться головой об стену, чтобы физическая боль заглушила эту адскую душевную. Но она делает глубокий, судорожный вдох. И ещё один. И читает дальше, с холодным, ясным отчаянием.
Ласточка вся такая понимающая, сочувствующая. Поддает жару. Говорит, что такой мужчина, как он, сильный, интересный, явно заслуживает лучшего. Что он должен себя баловать, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на скуку и безразличие. Он расцветает под этими дешёвыми, штампованными комплиментами. Он уже не бухгалтер Виктор Петрович, а герой-любовник, страдалец, закованный в брачные цепи, Витязь, жаждущий подвигов.
И вот кульминация. Вчерашнее сообщение.
— Хватит слов, — пишет Витязь. — Давай встретимся. Я хочу увидеть тебя не на экране. Обнять, поужинать в приличном месте. Сбросим оковы этой тоски. Я чувствую, мы созданы друг для друга.
Ласточка кокетничает, томит, играет с ним, но в итоге, будто делая одолжение, соглашается. Она назначает место. Хороший, дорогой ресторан, в центре. Восемь вечера.
Анна сидит на краю кровати. Планшет лежит рядом, тёплый и мерзкий. Внутри нее — абсолютная, оглушающая пустота. Боль прошла, выгорела дотла. Осталось только холодное, стальное, негнущееся спокойствие. Такое же, как лезвие ножа, который она держит в руке, когда ровно и методично режет мясо для его любимого плова.
Она берет свой телефон. Не новый и дорогой, как у супруга, а старую, простенькую звонилку. Набирает номер. Номер единственного человека, который все это время, не боясь быть назойливой, твердил ей правду.
— Лена? — голос у нее ровный, без единой трещинки, чужой. — Ты была права. Во всем. Да, сегодня в восемь, да. Приезжай ко мне. Нам надо поговорить. И… спасибо тебе.
И вот, этот деь наступил. Виктор стоит перед зеркалом в прихожей, тщательно завязывая галстук. Тот самый, с сиреневыми узорами, который она подарила ему на прошлый Новый год. Он ему тогда не понравился. «Мужики в таком не ходят», — бурчал он, снимая его сразу после праздничного стола. А сейчас надел. Для другой. Он причёсывает редкие волосы на лысеющей макушке, поправляет воротник рубашки, критически оглядывает себя в зеркале. Кажется, доволен.
— Ты куда так нарядился? — её голос доносится с кухни. Спокойный, ровный, обычный, будто спрашивает про прогноз погоды.
Он вздрагивает, будто пойманный на месте преступления, и оборачивается. Она стоит в дверях кухни, вытирая руки о полотенце. Смотрит на него не в упор, а как-то рассеянно, словно сквозь него.
— Да так, встреча. С Аркадием Петровичем. По работе. Может, в баньку после заскочим, — он говорит слишком быстро, сбивчиво, отводя взгляд на свои начищенные до блеска туфли.
— С Аркадием Петровичем? — она переспрашивает, и в её голосе нет ни удивления, ни подозрения. Есть лёгкая, едва уловимая издевка. — Он же вчера уехал к сыну в другой город. На неделю. Звонил тебе, ты же рассказывал.
Он замирает. Щёки его покрываются густым багровым румянцем. Он начисто забыл про этот звонок.
— А, ну да… Я имел в виду… другого Аркадия. С новой работы. Ты его не знаешь, — он бормочет, нервно поправляя галстук, который вдруг стал душить его.
— Ага, — слышит он в ответ. И в этом «ага» нет ни капли удивления или недоверия. Есть что-то другое. Что-то холодное и непроницаемое, чего он не может понять и что заставляет его внутренне сжаться.
Он пожимает плечами, отряхивает пиджак, делая вид, что ничего не произошло.
— Я, может, поздно буду. Не жди, ложись спать.
Из кухни доносится лишь звук бегущей воды и звон посуды. Она молча продолжает мыть тарелки.
Он выходит из дома, вдыхает вечерний прохладный воздух. Предвкушение скрадывает лёгкую неприятность от только что произошедшего. Он чувствует себя снова молодым, почти мальчишкой, идущим на свидание. Его ждет приключение. Ждёт красивая, молодая, понимающая женщина, которая видит в нём не заурядного бухгалтера, а того, кем он сам себя возомнил в этих виртуальных беседах, — несчастного, недооценённого, страдающего романтика, Витязя.
Ресторан сияет мягким, тёплым светом. Дорогие скатерти, приглушённая джазовая музыка, тихий, благопристойный гул голосов. Он озирается, ища её, чувствуя себя немного неуместно в этой чужой, нарядной обстановке. И вот она. Сидит за столиком у окна. В живую она даже лучше, чем на фото. Яркое, облегающее красное платье, безупречный макияж, ослепительная улыбка, блестящие, оценивающие глаза.
Он подходит, стараясь двигаться легко, по-молодецки, расправив плечи.
— Ласточка? Ясно дело, что это ты. Не спутаешь. Я свой орёл, у меня глаз-алмаз, — он произносит заготовленную фразу, которая в его исполнении звучит неуклюже и напыщенно.
Она поднимает на него глаза. Улыбка на её губах есть, но до глаз не доходит. Они холодные, изучающие.
— А ты, прости, на фото выглядел… как бы помягче сказать… повеселее. Или помоложе. Здесь света больше, наверное, — говорит она, томно обмахиваясь меню.
Он замирает с полуулыбкой на лице. Не такого начала он ожидал. Комплимент провалился.
— Да? Фото свежее. В прошлом месяце сделал. Может, свет так упал, — он неловко садится напротив, чувствуя, как на лбу выступает мелкими каплями испарина. Он вытирает её платком.
— Или животик появился, — продолжает она, безжалостно водя по нему взглядом, как покупатель на рынке осматривает товар. — На фото его вроде не было. Или ты его втягивал для снимка? Бывает, все мы хотим казаться постройнее.
— Что ты… Я в спортзал хожу, иногда… Стараюсь держать форму, — он вдруг чувствует себя старым, нелепым и очень толстым. Его уверенность тает, как мороженое на солнцепёке.
— Ничего, ничего, — она делает изящный жест официанту, — мужчины в возрасте часто заплывают. Это нормально. С возрастом метаболизм замедляется. Закажешь что-нибудь? Или на диете сидишь?
Он хочет пошутить в ответ, сказать что-то колкое, отбрить, но язык будто прилипает к нёбу. Из него вырывается только невнятное, сдавленное мычание. Он заказывает виски, крепкого. Чтобы быстрее стереть это чувство жгучего унижения.
Она сидит, попивает свой разноцветный коктейль через трубочку и продолжает методично, словно скальпелем, кромсать его самолюбие, его иллюзии о самом себе.
— А расскажи про работу свою. Ты же там, если я правильно поняла из переписки, большим начальником был? Директором фирмы? А сейчас то что? На пенсию готовишься? Расслабляешьсяпотихоньку?
Он пытается что-то рассказать, надуть щёки, упомянуть о своих былых заслугах, но все его слова звучат бледно, жалко, глупо и фальшиво. Он чувствует себя старым, толстым, лысеющим дураком, который приперся в дорогой ресторан, готовый потратить здесь половину своей премии и слушает, как какая-то девчонка, моложе его дочери, тычет ему в лицо его же недостатками, его же возрастом, его же ложью.
Он уже готов извиниться, соврать про срочный звонок и сбежать. Выпить дома свой дешёвый коньяк из гранёного стакана и забыть этот позор как страшный сон. Его рука дрожа тянется к внутреннему карману пиджака, к бумажнику, чтобы расплатиться за свой недопитый виски и уйти.
И в этот самый момент, когда он уже почти поднялся со стула, к их столику подходят две женщины.
Одна — его жена, Анна. Она одета в своё обычное, серое, ничем не примечательное платье. Но стоит она непривычно прямо. Плечи расправлены. Голова высоко поднята. И глаза… Глаза не потухшие, не усталые. Они горят. Горят холодным, стальным, неумолимым огнём.
Рядом с ней — её сестра, Елена. Та самая, язвительная, проницательная Лена, которая всегда смотрела на него свысока, с лёгкой брезгливостью, как на что-то неприятное, прилипшее к ботинку её сестры.
Виктор замирает с бумажником в руке. Его мозг отказывается воспринимать происходящее. Это сон, ночной кошмар. Он не может быть реальностью.
— Виктор, — говорит Анна. Её голос звенит тихо, но отчётливо, как тонкое хрустальное стекло. — Какая встреча. Я не знала, что у тебя деловая встреча с Аркадием Петровичем здесь. В таком романтичном месте. Познакомься, это Ольга, подруга моей сестры. Актриса местного театра. Очень талантливая девочка. А это, Оля, мой муж Виктор. Тот самый… Витязь.
Мир переворачивается с ног на голову и рушится у него на глазах. Пол уходит из-под ног, и он едва не падает, хватаясь за спинку стула. Виктор смотрит то на жену, на её спокойное, твёрдое лицо, то на «Ласточку», которая теперь откинулась на спинку стула и смотрит на него с нескрываемым презрением и скукой.
— Что всё это значит? — хрипит он. Это единственное, что он может выжать из своего пересохшего горла.
— Это значит, что спектакль окончен, — говорит Елена. Её голос сухой, чёткий, режущий, как лезвие. — Ань, прости, что мы так жестоко. Но иначе ты бы мне не поверила. Ты бы ещё сто лет оправдывала этого… человека.
Анна молча смотрит на мужа. Она не плачет. Не кричит. Не рыдает. Она просто смотрит, и этот взгляд страшнее любой истерики.
— Я знала, Виктор. Знала всё. Про твою тоску. Про болото. Про серую жизнь. Про твою жену уродину, — она произносит это слово ровно, без тени дрожи или обиды, и от этого ему становится по-настоящему, животно страшно. — Но я не верила Лене. Думала, она тебя недолюбливает, что она слишком резка. Выдумывает, чтобы нас поссорить. А потом… потом я нашла твою переписку. Всю, от начала до конца.
— Дорогая, я… Это просто флирт! Невинный флирт! — он начинает задыхаться, галстук душит его, как петля. Он судорожно дёргает за узел. — Ничего не было! Никогда! Честное слово! Скучно стало, понимаешь? Глупость старого дурака! Я ошибся! Я порву со всем этим, всё удалю!
— Уродина, — снова, ещё тише, произносит она. — Это твои слова? Про жену, которая тридцать лет была рядом? Которая тебе суп варила, когда у тебя живот болел от твоих же возлияний? Которая ночи не спала у твоей больничной койки, когда тебя скрутил тот инфаркт? Которая откладывала на свою шубу, чтобы купить тебе путёвку в санаторий? Это про неё?
Люди за соседними столиками перестают есть, поворачиваются к ним. Шепчутся за своими бокалами. Официанты замирают с подносами. Виктору кажется, что на него направлены прожекторы, что все эти люди пришли сюда только для того, чтобы стать свидетелями его краха.
— Я не это имел в виду… Это сгоряча… Она же сама меня выводила на эти слова… — он пытается встать, чтобы казаться выше, сильнее, но ноги ватные, не слушаются.
— Ты имел в виду именно это, — вступает Елена, её слова падают, как камни. — Ты годами унижал мою сестру. Ты считал её серой мышью, неинтересной, обязанной тебе за крышу над головой и кусок хлеба. Ты пользовался её добротой, её преданностью. А сам в это время искал на стороне дешёвых острых ощущений, чтобы потешить своё уязвлённое самолюбие. Ты не мужчина. Ты трус и ничтожество. И самое ужасное, что ты даже не оригинален. Таких, как ты, тысячи.
— Как вы смеете! — он пытается перейти в нападение, найти в себе хоть каплю гнева, достоинства. — Это подстава! Грязная подстава! Вы сговорились! Это провокация!
— Да, — спокойно, без тени сомнения, отвечает Анна. — Мы сговорились. Чтобы я наконец увидела тебя таким, какой ты есть. Не того героя, несчастного и непонятого, которым ты себя возомнил в своих фантазиях. А жалкого, трусливого, лживого человека. Который ради того, чтобы потешить своё убогое самолюбие, готов предать, растоптать и унизить того, кто был с ним всю его жизнь, кто верил ему и поддерживал его.
Она делает шаг вперед. Её глаза сухие и ясные.
— Я выношу тебе приговор, Виктор. Сегодня же вечером я соберу все твои вещи. Все эти дорогие рубашки, которые ты покупал на наши общие деньги, чтобы щеголять перед молодыми дурочками. Все твои удочки, которые ты якобы брал на рыбалку с Аркадием Петровичем. Твои банные принадлежности. Твои старые журналы. Всё до последнего рваного носка. И отвезу твоему другу, Сергею. Ты ведь у него сейчас и будешь жить. На его стареньком диване. Пока не найдёшь себе новую квартиру. И новую жертву. Надеюсь, ты её найдешь не скоро. Но это уже не моя забота.
— Ты не имеешь права! — он кричит уже почти истерически, его лицо багровеет. —Это мои вещи! Это мой дом!
— Ты потерял на него право, — её голос тих, но слышен каждому в этой внезапно наступившей гробовой тишине. — Ты потерял право на всё. На наш дом. На мой суп. На моё утро. На мою заботу. На меня. Убирайся из моей жизни. И постарайся сохранить хотя бы крупицу достоинства и уйти сейчас, не устраивая большего цирка.
Он больше не может этого выносить. Унижение жжёт его изнутри, как серная кислота. Стыд заливает с головой. Он вскакивает, сшибая стул, который с грохотом падает на паркет. Он хочет что-то крикнуть ей в ответ, что-то ужасное, унизительное, чтобы ранить её так же больно, но его мозг пуст. В голове стучит только одна мысль: бежать.
Он разворачивается и бежит. Бежит по ресторану, спотыкаясь о ножки стульев, не замечая ничего, не видя лиц. Он слышит позади взрыв смеха, сдержанного, но оттого ещё более унизительного. Смеются над ним. Над старым, толстым, лысеющим дураком, которого только что выставили на посмешище перед всем честным народом.
Дверь ресторана с силой захлопывается за ним. Он останавливается на холодной, продуваемой всеми ветрами улице, опираясь о чью-то машину. Сердце колотится, готовое вырваться из груди. В ушах звенит. Он только что потерял всё. Дом, жену, семью. Остатки самоуважения. И самое страшное — он с леденящей ясностью понимает, что абсолютно заслужил это. Каждую каплю этого позора.
В ресторане на несколько секунд воцаряется напряжённая, неловкая тишина. Потом гости, стараясь делать вид, что ничего не произошло, возвращаются к своим блюдам и разговорам, но украдкой поглядывают на трёх женщин.
Анна всё ещё стоит, глядя в ту сторону, где исчез её муж. Её тело начинает дрожать. Мелкой, частой, неконтролируемой дрожью. Сейчас подойдёт реакция.
К ней мягко подходит Елена, обнимает за плечи, прижимает к себе.
— Всё, Анечка. Всё кончилось. Ты молодец. Ты была настоящей королевой. Я тобой горжусь.
Анна оборачивается к ней. И только сейчас, когда всё позади, на её глаза наворачиваются слёзы. Не горькие, не унизительные. А другие. Слёзы очищения. Слёзы освобождения от многолетней лжи.
— Прости меня, Леночка. Что не верила тебе. Что защищала его все эти месяцы. Что называла тебя фантазёркой. Я просто… я так боялась остаться одной. Мне было страшно.
— Я знаю, родная. Я знаю. Я не сержусь. Ни капли. Теперь это всё позади. Теперь ты свободна. Теперь ты сможешь, наконец, жить для себя. Дышать полной грудью.
К ним подходит «Ласточка» — Ольга. Её кокетливая, язвительная маска окончательно исчезла. Теперь она выглядит уставшей, немного печальной и даже сочувствующей.
— Простите меня за этот жестокий спектакль. Мне было очень противно это делать, вести себя так мерзко. Но Лена попросила. И я видела, как она переживает за вас.
— Спасибо тебе, — Анна сжимает её прохладную руку. — Ты была очень убедительна. Он поверил. Без тебя у меня бы не хватило духа дойти до конца.
— Он получил по заслугам, — говорит Ольга. — Такие мужчины всегда думают, что они неуязвимы. Что жена — это мебель. Приятно было поставить его на место.
Они выходят на улицу. Ночь тихая, прохладная и удивительно чистая. Воздух свежий, пахнет весной, талым снегом и надеждой.
— Пошли домой, — говорит Елена, обнимая сестру за талию. — Я сегодня ночую у тебя. Мы с тобой должны как следует отметить это событие. У меня есть бутылочка хорошего итальянского вина. Не того дешёвого портвейна, что он любил.
Анна идёт по знакомой, тысячу раз исхоженной дороге домой. Но чувствует она себя так, будто идёт по совершенно незнакомому, новому, только что построенному для неё городу. Она смотрит на звёзды, яркие и бесчисленные, на огни в окнах чужих квартир, за которыми кипят свои драмы и радости. Она вдыхает воздух полной, свободной грудью. Ей больше не надо никого ждать, ни под кого подстраиваться, ни за кого бояться.
Женщина заходит в свою квартиру. Ту самую, где утром разбилась его чашка. Она включает свет в прихожей. И видит все те же обои, ту же вешалку, тот же коврик. Но всё выглядит иначе. Пространство будто расширилось, наполнилось воздухом и светом. Теперь это её пространство. Только её. Её крепость. Её территория свободы.
Она подходит к телефону, снимает трубку. Её пальцы не дрожат. Она набирает номер дочки, который знает наизусть.
— Машенька? Это мама. Извини, что поздно звоню. У меня к тебе очень важный разговор. Нет-нет, всё в порядке. Всё… всё просто прекрасно. Просто у меня сегодня началась новая жизнь. И я хочу рассказать о ней тебе первой. Ты очень удивишься…
Она говорит, а за окном зажигаются новые звёзды, яркие и чистые. Как её слёзы, высохшие теперь без следа. Как её смех, тихий и счастливый, который наконец-то прорывается наружу, наполняя квартиру новым, живым звуком. Смех свободной женщины, которая сделала самый трудный шаг в своей жизни и не оглянулась назад.