Иногда Кларе казалось, что мать ненавидит в ней одно лишь её дыхание. Оно было слишком ровным, слишком юным, и с каждым вдохом напоминало Марте, что её собственная молодость безвозвратно уходит, как вода в песке. И в этом тихом, ежедневном противостоянии не было победителей — лишь две одинокие женщины в доме, где пахло щами и несбывшимися мечтами.
Вербицк был не из тех мест, где легко быть красивой. Угольная пыль, вечным саваном оседающая на подоконниках, въедалась не только в кожу рук, но и в души. Она была повсюду: в скрипе половиков, в запахе щей, в застилающей горизонт дымке терриконов. Но для Марты Соколовой эта пыль была личным оскорблением. Каждое утро она подходила к овальному зеркалу в резной раме – единственной реликвии из ее «приданого», привезенной когда-то из большого города – и вглядывалась в свое отражение, как в оправнительный приговор.
Когда-то, всего каких-то пятнадцать лет назад, ее лицо сводило с ума всех парней в поселке. Высокие скулы, густые темные волосы, собранные в тяжелую косу, и глаза – зеленые, как лесная просека. Теперь же она видела в зеркале незнакомку. Уголки губ опустились вниз, проложив две четкие, неумолимые борозды. У глаз легла паутинка морщин, которую не смыть ни утренним умыванием, ни слезами. А волосы, еще густые, но уже без былого блеска, она закручивала в тугой узел, слишком строгий и старящий. Она ненавидела этот узел. Ненавидела простое платье, перешитое из старого. Ненавидела скрип колодца во дворе и доносившийся с шахты гудок, который пятнадцать лет назад возвещал о возвращении ее мужа, а теперь лишь напоминал, что его нет, и никогда уже не будет.
Сергей погиб под завалом три года назад. Не героем, как иногда гибли шахтеры, а по глупой случайности, по чужой оплошности. Смерть была быстрой и нелепой, а вот горе – долгим, липким, как деготь. Оно оставило ее одну с дочерью и с крошечной пенсией, на которую можно было либо существовать, либо сохранять остатки достоинства. Марта выбрала достоинство, вернее, его иллюзию, которая с каждым днем стоила ей все дороже.
Дверь скрипнула. В комнату вошла Клара, неся два ведра с водой. В шестнадцать лет она была живым укором матери – живым напоминанием о той красоте, что безвозвратно ушла. У Клары были те же высокие скулы, но еще не тронутые тяжестью лет, те же густые волосы, золотисто-каштановые, словно в них играло солнце, которого так не хватало Вербицку. И те же зеленые глаза. Но если глаза Марты за годы потускнели, словно малахит, долго лежавший на солнце, то глаза Клары сияли чистым, глубоким изумрудом. В них была та самая жизнь, которую Марта ощущала покидающей ее с каждым днем.
– Поставь аккуратней, пол протри, – буркнула Марта, не отрываясь от зеркала. – Опять натащила грязи. Все у меня одна. И приберись тут. Как в хлеву.
Клара молча поставила ведра, плечи ее напряглись под грузом не только воды, но и незаслуженной обиды. Она вытерла пол тряпкой, ее движения были плавными и грациозными, даже в этой простой работе. Эта грация тоже раздражала Марту.
– На себя посмотри, – сказала она, наконец повернувшись к дочери. – Ходишь, как тряпка старая. Никакого стиля. Никакой выправки. В кого ты такая уродилась?
Клара лишь опустила голову, привыкшая к таким утренним монологам. Она знала, что любое слово в ответ лишь разожжет бурю. Молчание было ее щитом, но для Марты оно было молчаливым презрением.
– Вот я в твои годы... – начала Марта, но голос ее дрогнул.
Она не договорила. «В твои годы у меня уже был ребенок на руках и муж, пропадающий в забое». Но мысль о муже, о его простом, обветренном лице, о сильных, грубых руках, уже не вызывала тоски. Лишь досаду. Он любил ее, боготворил, но какая это была любовь? Простая, как пайковый хлеб. Ей же хотелось изысканности, тонкости, поэзии. Всего того, о чем она читала в романах, затертых до дыр, которые ей тайком приносила подруга-библиотекарь.
И тут ее осенило. Мысль, которая зрела несколько недель, с того самого дня, как в поселок приехал новый учитель истории, Алексей Валерьянович. Молодой, лет двадцати пяти, с интеллигентными манерами и глазами, полными любопытства к этому суровому краю. Он был из другого мира, из мира книг, лекций и, как шептались, даже из Москвы. Он был олицетворением той жизни, о которой она мечтала.
Марта повернулась от зеркала и в упор посмотрела на дочь. Взгляд ее был тяжелым, изучающим.
– Сегодня, после школы, – произнесла она с ледяной четкостью, – ты подойдешь к Алексею Валерьяновичу и передашь приглашение. От меня. Пусть зайдет вечером обсудить... твое будущее. Ты плохо успеваешь по истории. Ему, как педагогу, должно быть это небезразлично.
В глазах Клары мелькнул ужас. Она прекрасно училась, и история была ее любимым предметом. Она видела, как мать смотрела на учителя на родительском собрании – голодным, цепким взглядом. Этот визит не сулил ничего хорошего.
– Мама, но я...
– Никаких «но»! – отрезала Марта. Ее голос зазвенел, как натянутая струна. – Ты сделаешь, как я сказала. И приведи себя в порядок. Надень то синее платье. Пусть знает, что в этом поселке еще есть люди с понятиями о красоте и воспитании.
Синее платье было самым нарядным у Клары, немного тесноватым в груди, подчеркивающим ее юную, цветущую фигуру. Марта сама его сшила, еще когда надеялась, что дочь сможет «устроиться» получше. Теперь же это платье должно было служить другой цели – быть приманкой, чтобы заманить в дом желанную добычу. И в этом плане Клара была всего лишь инструментом, красивой вазой, в которую она, Марта, поставит свои увядающие, но все еще страстные чувства.
Клара, побледнев, кивнула и вышла из комнаты. Марта снова повернулась к зеркалу. В ее глазах вспыхнул знакомый огонек – не радости, а ожесточенной, отчаянной надежды. Она потянулась к баночке с самодельным кремом, доставшейся ей по большому блату. Война за ее утраченную молодость и за ее будущее только что перешла в новую, решающую фазу. И первая пуля была выпущена.
***
Школьный день тянулся для Клары мучительно долго. Каждый удар сердца отстукивал отсчет до той минуты, когда ей придется подойти к Алексею Валерьяновичу. Слова матери, тяжелые, как комья мокрой земли, глухо отдавались в ушах: «Передашь приглашение... Обсудить твое будущее». Она знала, что это ложь. Ее будущее мать интересовало лишь в одном ключе – как оно может послужить интересам самой Марты.
Алексей Валерьянович вел у них последний урок. Он был непохож на других учителей в их поселковой школе – не носил потертых сатиновых жилетов и не кричал на учеников. Его пиджак был слегка потрепан на локтях, но чист, а голос всегда оставался ровным и убедительным. Он рассказывал о сражениях и революциях так, как будто сам в них участвовал, и его глаза горели странным огнем, когда он говорил о судьбах людей в водовороте истории. Клара ловила каждое его слово, тайно чувствуя, как что-то щемящее и теплое рождается у нее в груди при виде его улыбки. Она бы отдала все, чтобы просто сидеть на его уроках и слушать, никогда не привлекая к себе его особого внимания. А теперь ей предстояло стать орудием в нелепой игре своей матери.
Когда прозвенел звонок, Клара медленно, как на плаху, направилась к учительскому столу. На ней было то самое синее платье, и от его прикосновения к коже становилось жарко и неловко. Оно вдруг показалось ей кричаще-ярким, пошлым на фон скромной школьной обстановки.
– Клара, ты хотела что-то спросить? – Алексей Валерьянович поднял на нее взгляд, убирая журнал в потрепанный кожаный портфель.
Она почувствовала, как горит все ее лицо. Голос застрял в горле комом.
– Алексей Валерьянович... – прошептала она, глядя куда-то мимо его плеча. – Моя мама... Марта Семеновна... приглашает вас сегодня вечером к нам в дом. Она хочет... обсудить мои успехи. По истории.
Последние слова вышли совсем уж неубедительно. Учитель слегка удивился, затем улыбнулся. Улыбка у него была доброй, открытой.
– Ну что ж, всегда рад пообщаться с родителями учеников. Особенно таких способных, как ты, Клара. Твои сочинения выделяются на общем фоне. В них есть... глубина.
Этот простой комплимент обжег ее сильнее, чем любое порицание. Глубина! Если бы он знал, в какой пучине стыда и неловкости она находится сейчас.
– Мы живем на Красноармейской, дом пятый, – выдавила она, повторяя заученную фразу. – После семи.
– Хорошо, передай маме, что я зайду, – кивнул он.
Клара не помнила, как вышла из класса. По дороге домой ветер, несущий с шахты привычную угольную пыль, казался ей единственным союзником – он охлаждал пылающие щеки и смывал навернувшиеся слезы.
Марта встретила ее на пороге. От нее пахло дешевым одеколоном «Сирень», который она достала из заветной шкатулки и щедро побрызгалась, переступая порог между прошлой жизнью и будущей, которое, как ей казалось, было вот-вот готово наступить.
– Ну что? – выпалила она, сжимая в руке край фартука. – Согласился?
– Да, – коротко ответила Клара, пытаясь проскользнуть в свою комнату, крошечную закутку за занавеской.
– Постой! – Марта схватила ее за руку. Ее пальцы были цепкими и холодными. – Во что ты одета? Я же говорила надеть синее платье!
– Я... я его надела. В школе. А потом переоделась, – солгала Клара, глядя на свой поношенный сарафан.
– Дура! – вырвалось у Марты. – Надо было встречать его в нем, чтобы он запомнил! Ладно, неважно. Беги за хлебом и сметаной. Самой густой. И приберись в зале, все вытри, чтобы блестело! Живо!
Весь вечер в доме Соколовых царила лихорадочная деятельность. Марта металась между печкой и зеркалом, то помешивая щи, то поправляя неуклюжую прическу. Она накрыла на стол чистой, хоть и заштопанной скатертью, поставила самое дорогое – фарфоровые чашки с золотой обводкой, доставшиеся ей от бабушки. Они пылились на полке годами, дожидаясь своего часа. Сегодняшний вечер должен был стать этим часом.
Клара безропотно мыла полы и вытирала пыль, с горькой иронией наблюдая за материнской суетой. Она понимала каждый ее жест, каждый взгляд. Это был не просто ужин. Это был спектакль, где Марта готовилась сыграть главную роль – роли изысканной, образованной женщины, несломленной суровыми обстоятельствами. А она, Клара, была в этом спектакле статисткой, фоном, на котором должна была ярче засиять увядающая, но все еще способная пленить красота ее матери.
Ровно в семь раздался стук в дверь. Твердый, уверенный. Марта замерла на секунду, провела ладонями по платью, сделала глубокий вдох и распахнула дверь с такой неестественно-радушной улыбкой, что у Клары сжалось сердце от предчувствия неминуемого провала.
– Алексей Валерьянович! Проходите, проходите, будьте как дома! – ее голос прозвучал слишком громко и натянуто.
Учитель переступил порог, вежливо кивнув. Его взгляд скользнул по чисто прибранной комнате, по накрытому столу, по Марте, и на мгновение задержался на Кларе, которая стояла в тени, у печки. В его глазах мелькнуло легкое удивление. Он, казалось, почувствовал ту самую фальшь, что висела в воздухе, густая, как угольная пыль за окном.
***
Алексей Валерьянович ступил в комнату, и казалось, он принес с собой другой воздух – легкий, студеный, пахнущий не углем и щами, а книгами и свободой. Его присутствие сделало убогую обстановку еще более жалкой, и Марта это почувствовала кожей. Но она не растерялась, а лишь сильнее расправила плечи, стараясь заполнить собой все пространство.
– Проходите, Алексей Валерьянович, садитесь за стол, не стесняйтесь, – затараторила она, сметая со стула несуществующую пылинку. – У нас скромно, но чисто. В отличие от некоторых, мы стараемся держать марку.
Ее взгляд на мгновение метнулся в сторону Клары, будто та и была той самой «некоторой». Девушка, воспользовавшись моментом, попыталась бесшумно скрыться за занавеской в свою каморку.
– Клара! – голос Марты прозвенел, как удар хрустального колокольчика. – Куда это ты? Гость в доме, а ты – по углам шнырять. Садись с нами. Будешь слушать, как взрослые о твоей судьбе беседуют.
Клара, побледнев, покорно вернулась и села на краешек стула, уставившись в узоры на клеенке. Алексей Валерьянович слегка нахмурился, но вежливо улыбнулся.
– Марта Семеновна, я, честно говоря, немного удивлен вашему приглашению. У Клары одни из лучших успехов в классе. Ее сочинение о декабристах было глубоким и очень... личным.
Сердце Марты екнуло. «Личное». Значит, они уже общались? Обсуждали что-то сокровенное? Она налила учителю щей, рука ее дрогнула, и ложка звякнула о край тарелки.
– Ну, знаете, Алексей Валерьянович, – сказала она, томно опуская веки, – я сама в юности историю обожала. И литературу. Мечтала о столичном образовании, но... судьба распорядилась иначе. – Она вздохнула, и вздох этот был отрепетированным, полным трагизма. – Пришлось все бросить, выйти замуж, посвятить себя семье. Но тяга к прекрасному, к высоким материям... она никуда не делась. – Она посмотрела на него прямо, пытаясь поймать его взгляд, зацепить его, удержать. – Иногда кажется, что я родилась не в свое время. Или не в своем месте.
Алексей Валерьянович вежливо покушал ложку щей.
– Понимаю вас. Но, знаете, мне кажется, что тяга к прекрасному зависит не от места, а от самого человека. И в Вербицке можно найти пищу для ума и души.
– О, конечно! – воскликнула Марта, ухватившись за его слова. – Я, например, перечитываю Тургенева. «Дворянское гнездо». Какая тонкость чувств! Какая глубина психологизма!
Она произнесла это с таким пафосом, что Клара невольно съежилась. Книга Тургенева лежала у них на полке нетронутой уже годы. Марта выхватила имя писателя из разговора с библиотекаршей.
Алексей Валерьянович снова улыбнулся, но на сей раз улыбка его была сдержанной, почти формальной.
– Классика всегда актуальна. Но вернемся к Кларе. Мне действительно интересно, о чем она думает, когда пишет такие работы. В ее текстах есть не только знание фактов, но и... попытка понять мотивы людей, их боль.
Он повернулся к девушке, и его взгляд стал мягким, заинтересованным.
– Клара, а почему ты выбрала именно тему жен декабристов? Мне показалось, ты их не просто жалеешь, а... оправдываешь их выбор?
Клара вздрогнула, словно ее поймали на чем-то запретном. Она подняла глаза и увидела, что учитель смотрит на нее по-настоящему, видя ее, а не отражение чьих-то амбиций. Горло пересохло.
– Я... я думаю, они были смелыми, – тихо прошептала она. – Они пожертвовали всем ради... любви. Или ради долга. Или потому что не могли иначе. Их не сломила даже та страшная жизнь.
– Их сломила бы жизнь здесь, в Вербицке! – резко врезалась Марта, чувствуя, что нить разговора ускользает от нее. Ее тон был ядовитым. – Роскоши и балы – это одно. А вот угольная пыль в легких и руки, обветренные от стирки – это совсем другое. Тут не до высоких чувств.
В комнате повисла тягостная пауза. Алексей Валерьянович отодвинул тарелку. Его лицо стало серьезным.
– Сила духа измеряется не обстоятельствами, Марта Семеновна, а тем, как человек эти обстоятельства принимает. И мне кажется, ваша дочь это понимает гораздо глубже, чем многие взрослые.
Он встал.
– Благодарю за угощение. Но, пожалуй, мне пора. Завтра ранние уроки.
Марта вскочила, лицо ее горело от обиды и унижения. Он пробыл всего полчаса. Он почти не смотрел на нее. Он все время говорил с Кларой. С этой серой, незаметной мышкой!
– Алексей Валерьянович, подождите! Я могу... я хотела бы предложить вам... Может быть, вы могли бы приходить иногда, по вечерам? Обсудить литературу... – она пыталась найти хоть какую-то ниточку, чтобы удержать его.
Он посмотрел на нее с легкой, едва уловимой жалостью, которая жгла сильнее любого презрения.
– Вы очень любезны, Марта Семеновна. Но я, к сожалению, очень занят. Школьные дела. Спасибо еще раз. Клара, до завтра на уроке.
Он кивнул девушке и вышел, закрыв за собой дверь с тихим щелчком. Этот щелчок прозвучал для Марты громче любого хлопка.
Она медленно повернулась к дочери. Глаза ее были пустыми, а затем, словно из глубины, в них стала подниматься черная, ядовитая муть. Щеки пылали.
– Довольна? – прошипела она. – Сидела, уставилась в тарелку, словно умалишенная. Ни слова вставить не смогла! Он же подумал, что в этом доме одни невежды живут! Ты... ты все испортила! Своим тупым упрямством! Ты специально!
Клара молча смотрела на мать, и впервые за долгие годы в ее глазах не было страха. Был лишь холодный, кристально-ясный осадок понимания. Она видела, как мать унизила себя, и как это унижение теперь пытается переложить на нее. И этот взгляд, полный не детской обиды, а взрослого презрения, добил Марту окончательно.
– Не смей на меня так смотреть! – взревела она и, схватив со стола свою чашку с золотой обводкой, швырнула ее на пол.
Фарфор разбился с оглушительным треском, разлетевшись на сотни острых осколков. По легенде, такая чаша должна была принести счастье. Она принесла лишь финальную черту.
***
Тишина после взрыва гнева была оглушительной. Белые осколки фарфора, усыпавшие пол, казались льдинками, вмерзшими в потертые половики. Марта, тяжело дыша, смотрела на них, не видя. В ушах стоял звон, а в груди бушевало адское пламя стыда, гнева и горького, до тошноты, осознания провала. Она проиграла. Унизительно и окончательно. И проиграла она не просто мужчине, а самой себе, выставив напоказ все свои уязвимые, больные места.
Клара не плакала. Она молча встала, принесла веник и совок и начала методично, с каменным лицом, подметать осколки. Каждое движение ее было отточенным, лишенным эмоций. Это спокойствие безысходности било по Марте сильнее, чем любая истерика.
– Убирайся, – хрипло произнесла Марта, не глядя на дочь. – Убирайся с моих глаз.
Клара ничего не ответила. Закончив уборку, она отнесла мусор в печь и бесшумно скрылась за занавеской. Марта осталась одна в центре комнаты, будто на разоренном поле боя. Зеркало в резной раме снова поймало ее отражение – растрепанную, с безумным блеском в глазах, с искаженным гримасой злобы лицом. Она была уродлива. Внутри и снаружи. И это наконец дошло до нее.
На следующий день Марта не встала с постели. Она притворилась больной, хотя болезнь была не физической. Она лежала, уставившись в потолок, и пережевывала вчерашний вечер, снова и снова, пока сцена не превратилась в карикатуру, где она была жалкой, нелепой старухой, а Алексей Валерьянович – снисходительным судьей. А Клара... Клара была молчаливым свидетелем, приговором.
К вечеру терпеть четыре стены стало невыносимо. Она накинула платок и вышла на улицу. Поселок жил своей обычной жизнью: женщины несли воду с колодца, с шахты доносился гулкий гудок, ребятишки играли в салки. Все было как всегда, но для Марты мир перевернулся. Ей казалось, что все на нее смотрят, все знают о ее позоре. Она шла, не разбирая дороги, и ноги сами принесли ее к старому, покосившемуся зданию поселковой библиотеки.
Это было ее последнее прибежище. Место, где когда-то, давным-давно, она мечтала и строила воздушные замки.
В библиотеке пахло старыми книгами, пылью и тишиной. За столом сидела Анна Захаровна, ровесница Марты, но выглядящая на все семьдесят. Ее лицо было изрезано морщинами, но глаза сохранили живость и странную, печальную мудрость.
– Марта Семеновна, давно не видела, – приветливо кивнула она. – Что-то нужное?
Марта молча подошла к полке с русской классикой и потянулась к тому же «Дворянскому гнезду». Рука дрогнула.
– Он... он меня не понял, Анна Захаровна, – выдохнула она, не в силах сдержаться. Слезы подступили к горлу. – Я же хотела как лучше... Я же не для себя... для дочери... хотела познакомить с образованным человеком...
Анна Захаровна смотрела на нее поверх очков. Ее взгляд был не осуждающим, а глубоко усталым.
– Знаешь, Марта, – сказала она тихо, отложив книгу, которую переплетала. – Мы с тобой всю жизнь здесь. В этой пыли. Одни смирились. Другие – нет. Ты всегда была из других. Красивая. Гордая. Но смирение – оно не в том, чтобы согнуться. Оно в том, чтобы принять то, что есть, и найти в этом свою силу. А ты все бьешься о стену, как муха о стекло. И калечишь себя. И ту, что рядом.
Марта уставилась на нее в растерянности. Она ждала сочувствия, а не горькой правды.
– Что я калечу? – прошептала она. – Я ей жизнь отдала!
– Жизнь? – Анна Захаровна горько усмехнулась. – Ты ей отдала свою обиду на жизнь. Свою несбывшуюся молодость. Ты требуешь с нее долг, который она тебе не должна. Ее молодость – не твоя пропажа. Она – ее право.
Слова библиотекарши падали, как удары молота. Они были страшнее, чем гнев Алексея Валерьяновича, потому что были правдой.
– Она... она меня ненавидит, – выдавила Марта, и это было самым страшным признанием.
– Может, и не ненавидит, – покачала головой Анна Захаровна. – Но ты сама роешь пропасть между вами. Лопатой своей гордыни. Пока не поздно, остановись. Выплесни тот яд, что копила годами. Или он тебя окончательно сожжет изнутри.
Марта не помнила, как вышла из библиотеки. Она шла по темнеющим улицам, и слова Анны Захаровны звенели в ее ушах, смешиваясь со звоном разбитой чашки. «Яд. Пропасть. Смирение».
Она подошла к своему дому. В окне горел свет. За занавеской она увидела силуэт дочери. Клара сидела за столом, склонившись над тетрадью. Вероятно, писала очередное сочинение. Для него. Для учителя, который видел в ней «глубину».
И тут Марту осенило. Это была не ее война. Это была ее дочь, шестнадцатилетняя девушка, у которой была своя, отдельная от нее жизнь. Жизнь, в которой Марта была не главной героиней, а лишь фоном. И от этого открытия стало так холодно и пусто, будто ее сердце вынули из груди и оставили на морозе. Она стояла в темноте, смотрела на светлое окно и понимала, что переступить этот порог, войти в этот свет, сейчас невозможно. Там ее ждало не прощение, а молчаливое, непреодолимое отчуждение. И виновата в этом была только она одна.
***
Прошла неделя. Ледяное молчание повисло в доме Соколовых, гуще и тяжелее, чем когда-либо. Марта словно окаменела. Она выполняла домашние дела с механической точностью автомата: встала, затопила печь, приготовила еду. Но взгляд ее был пустым и обращенным внутрь себя, в тот хаос стыда и ярости, что бушевал под слоем внешнего спокойствия. Разбитая чашка стала символом – она вымела осколки, но не могла вымести осколки из собственной души.
Слова Анны Захаровны о «смирении» и «яде» возвращались к ней снова и снова, но она отчаянно отмахивалась от них, как от назойливых мух. Смириться? Значит признать свое поражение. Признать, что она – всего лишь старая, никому не нужная женщина из шахтерского поселка. Это было страшнее смерти.
Алексей Валерьянович в школе стал уделять Кларе еще больше внимания. Теперь он не просто хвалил ее работы, но и давал ей особые задания, приносил дополнительные книги – не по программе, а для души. Однажды он задержал ее после уроков, чтобы обсудить какую-то статью в толстом журнале. Клара вернулась домой с горящими глазами и, не сказав матери ни слова, укрылась в своей комнате с книгой. Этот тихий, счастливый блеск в ее глазах стал для Марты последней каплей. Он украл у нее не только надежду, но и дочь. Вернее, она сама своими руками оттолкнула дочь к нему.
И тогда в Марте родился новый, отчаянный план. Если она не может привлечь его изысканностью и интеллектом, она сделает это по-другому. По-поселковому. Ярко, громко, так, чтобы ее заметили. В ближайшую субботу в клубе шахтеров устраивали вечеринку с танцами. Туда придет весь поселок. И обязательно придет он, учитель, чтобы, как все говорили, «не чуждаться коллектива».
Марта достала из сундука платье. Не синее Кларино, а свое, старое, цвета спелой вишни. Когда-то оно сидело на ней безупречно. Теперь ткань натягивалась на бедрах, а талия казалась шире. Но она втянула живот, затянула пояс потуже и снова подошла к зеркалу. «Нет, не девчонка, – с вызовом подумала она, – но женщина. Со стажем. С огнем». Она накрасила губы слишком ярко, как давно уже не делала, и тушью подвела глаза. Получилось вызывающе, почти вульгарно. Но это был ее вызов – возрасту, поселку, судьбе.
Клара, увидев мать в таком виде, онемела от ужаса.
– Мама, ты куда это? – вырвалось у нее.
– На танцы, дочка, – с холодной усмешкой ответила Марта. – Что, старухе нельзя? Или боишься, что я твоего учителя опять опозорю?
Она не стала заставлять Клару идти с собой. Та и так бы отказалась. В одиночку ей было даже легче – не на кого было оглядываться.
Клуб шахтеров гудел, как растревоженный улей. В воздухе пахло махоркой, дешевым одеколоном и чем-то сладким из буфета. В центре зала пары кружились под хриплый патефон. Марта, пересилив дрожь в коленях, вошла и сразу же увидела его. Алексей Валерьянович стоял у стены, беседуя с директором школы. Он был в той же самой, слегка потертой на локтях парке, но выглядел так, будто находился не в душном клубе, а в столичном музее.
Марта сделала глубокий вдох и пошла через зал, чувствуя на себе удивленные, а затем и насмешливые взгляды. Шепоток за ее спиной был ей слышен. «Глянь-ка, Марта Семеновна расцветает...», «Вдовушка загорелась...», «Не по годам...». Эти шепоты лишь подстегивали ее. Она подошла к учителю, перебив его разговор с директором.
– Алексей Валерьянович, – голос ее прозвучал неестественно громко и певуче, – не хотите ли танец? Негоже такому кавалеру в сторонке стоять.
Директор школы смущенно откашлялся. Алексей Валерьянович взглянул на Марту, и в его глазах она прочла не восхищение, а ту самую, уже знакомую ей, смертельную жалость, смешанную с неловкостью.
– Марта Семеновна, я, пожалуй... – начал он вежливо.
Но она уже схватила его за рукав. Ее пальцы впились в ткань с силой отчаяния.
– Да что вы, как монах! Все танцуют! – и она почти потащила его в центр зала, под смешки и улюлюканье окружающих.
Музыка была быстрой, ритмичной. Марта, забыв обо всем, пустилась в пляс. Она кружилась, притоптывала, взмахивала руками, пытаясь вспомнить движения молодости. Но тело ее было уже не тем – движения выходили резкими, угловатыми, почти истеричными. Она была похожа на марионетку, которой дергают за нитки. Алексей Валерьянович стоял перед ней, стараясь подстроиться под этот безумный танец, его лицо выражало одно лишь мучительное смущение. Он пытался сказать что-то, но слова тонули в громкой музыке и в грохоте ее собственного сердца.
И тут ее взгляд упал на вход. В дверях, бледная как полотно, стояла Клара. Кто-то, должно быть, сбегал за ней, сказав, что ее мать «опять чудит». Девушка смотрела на эту жуткую пляску с таким леденящим душу стыдом и отчаянием, что Марта на секунду замерла.
Этой секунды хватило. Алексей Валерьянович, воспользовавшись паузой, мягко, но твердо высвободил свой рукав.
– Простите, мне надо... – бросил он и быстрыми шагами направился к выходу, к Кларе.
Он что-то сказал ей, склонившись. Девушка лишь молча кивнула, не сводя с матери полного ужаса взгляда. А потом они оба, учитель и ученица, вышли из клуба, оставив Марту одну в центре опустевшего круга.
Музыка стихла. Патефонная пластинка дошла до конца с шипением. В наступившей тишине смешки и перешептывания прозвучали оглушительно громко. Марта стояла, опустив руки, в своем вишневом платье, с яркими, как кровь, губами. Она проиграла. Снова. И на этот раз – публично, на глазах у всего поселка. Она пыталась танцевать на краю пропасти, но лишь сорвалась вниз, увлекая за собой последние остатки своего достоинства.
Она медленно, как лунатик, пошла к выходу, не глядя ни на кого. Чья-то женская рука с сочувствием протянула ей платок, но Марта его не взяла. Ей было нужно не сочувствие. Ей нужна была та жизнь, которую она безвозвратно упустила. А ее не было. И уже никогда не будет.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликована сегодня в 17:00 по МСК)