Я всегда думала, что самые острые слова звучат шёпотом. Они не бьют по барабанным перепонкам, они трещат внутри, как тонкая льдинка в стакане, и больно режут. Когда он произнёс: «Счастье не для таких, как ты!», вокруг гремели бокалы, стулья скрипели, официант то и дело ронял ложки, а у меня в голове стало тихо, как перед снегопадом. Его голос отразился от зеркала напротив, от потолка, от чужих глаз, и все сделали вид, что ничего не услышали. Он тоже сделал вид, будто сказал пустяк, вроде неудачной шутки. Но я не смешная.
— Как же не для меня, Саша? — я отошла на полшага, привычным жестом коснулась края скатерти, чтобы что-то держать. — Для кого же тогда?
— Для тех, кто умеет радоваться, — он качнул бокалом, заглянул внутрь, словно там плавало что-то мудрое. — А не для людей, у которых на лице вечное недовольство.
— Я не недовольная, — ответила я ровно. — Я просто устала.
— Конечно, — он сделал паузу, улыбнулся кому-то за моей спиной. — Женщины вечно усталые. Им подавай и праздник, и тишину, и смысл жизни в стаканчике. Прекрати уже. Не позорь меня перед людьми.
— Ты меня позоришь, — сказала я и почувствовала, как в груди поднимается жар.
За соседним столиком двое молодых парней переглянулись и уткнулись в тарелки. Моя коллега Нина сжала моё плечо. Она сидела по правую руку и всю дорогу пыталась смягчить обстановку — пересыпала разговор котлетными рецептами, анекдотами про соседок, каким-то образом умудрялась уводить Сашу от всех острых углов. Но тут у неё не вышло.
— Александр, — тихо сказала Нина, — вы, пожалуй, перегнули. Мы ведь отмечаем вашу премию, не так ли? Можно без лозунгов.
— Можно и без вечного нытья, — отрезал он. — Женщины всегда считают, что кто-то им должен счастье. Купите себе, если так горит.
Меня ударило именно это «купите себе». Я ведь всю жизнь всё покупаю себе сама: платье на школьный выпускной сына, новый чайник, лекарства от простуды, шторы в кухню. Я всегда была себе и опорой, и радостью, и контролёром расходов. А он разговаривал со мной так, будто я пришла в его жизнь с пустым чемоданом и требую плату вперёд.
— Ну хватит, — сказала Нина, совсем тихо. — Пойдём покурим. Вернёмся — и все уже забудут.
— Я не курю, — напомнила я.
— Тогда просто выйдем на воздух.
Мы вышли. Уличный шум, пахнущий влажным асфальтом, чудесным образом рассортировал всё по полочкам. Небо висело низко, будто крышка кастрюли, и в голове у меня тоже что-то прикрылось, остудилось.
— Лена, — Нина заглянула в глаза, — не бери в сердце. Александр всегда любил эффектные фразы. Он вон на планёрках с них начинает.
— Но там хоть не про меня, — сказала я.
— И про тебя не было, пока ты не стала спорить. Мужики не выносят, когда их правят при людях.
— Значит, надо молчать и улыбаться?
— Нет, надо жить, как умеешь, — Нина пожала плечами. — Ты хорошая. Я про тебя всем говорю.
— А что ты про меня говоришь?
— Что ты сильная. Что у тебя есть вкус к жизни. Что ты всегда помнишь чужие дни рождения и не забываешь про свой.
Я улыбнулась, потому что в этих словах было тепло. Но внутри всё равно гремела фраза: «Счастье не для таких, как ты». Она, как железная палка, скатывалась по ступеням моих мыслей. Мы постояли ещё немного и вернулись в зал. Там было светло, тесно, весело, а я двигалась будто в аквариуме, откуда видно всё, но дышать невозможно. Саша встречал меня как героиню: поднялся, пододвинул стул, коснулся моей ладони — чуть-чуть, так, чтобы никто, кроме меня, не заметил.
— Ну чего ты, — сказал он, — это же праздник. Обиделась, что ли?
— Нет, — я вздохнула. — Ничего.
— Тогда давай улыбаться. Не порти людям вечер. Хочешь десерт? Торт вроде неплохой. Или фруктов возьмём?
— Мне бы воды, — ответила я.
— Воды? — он засмеялся. — Невесело живёшь, жена.
Слова его были мягкими, голос — почти ласковым. Он умел так: один раз — остро, чтобы запомнилось, потом сгладить до зеркального блеска, будто ничего и не было. Я знала это, я признала это много раз, но всякий раз надеялась, что теперь будет иначе. И всякий раз ошибалась.
К нам подсели коллеги, разговор съехал в будничное. Кто-то делился рецептом рыбы, кто-то рассказывал, как в очереди в поликлинике встретил первую любовь. Саша оживился, пустил в ход свои шутки про жизненный опыт и добрый цинизм. Я чуть отстранилась, смотрела, как он поднимает бровь, как ловко уклоняется от неловких тем, как легко держит внимание. Люди его любили. Мы с ним тоже когда-то умели смеяться вместе. Просто в один момент он начал смеяться чаще надо мной.
Домой мы шли медленно. Вечер намотался на шаги вязкими петлями.
— Ну ты чего? — спросил он. — Всё из-за того, что я сказал? Ерунда. Никто же всерьёз не воспринял.
— А я воспринимаю, — ответила я. — И мне не ерунда.
— Тебе всегда не ерунда. Ты и котлеты жаришь с трагедией. Ладно, не начинай. Давай жить спокойно. У меня завтра тяжёлый день.
Он умел класть точку, которая превращала разговор в стену. Я замолчала, чтобы не идти лбом. Но тишина оказалась хуже.
— Саша, — сказала я, пока мы поднимались по лестнице, — ты правда считаешь, что счастье не для меня?
— Лена, — он остановился на площадке, — ну ты же понимаешь, что это фигура речи. Я хотел сказать, что ты, наверное, сама себе мешаешь радоваться. Всё не так, всё не эдак. Мы поехали на море — тебе шумно, поехали в деревню — тебе скучно. Что с тобой не так?
— Со мной всё так, — я подняла глаза. — Я как все. Просто иногда меня поранивают словом.
— Да перестань, — он махнул рукой. — Слова — это просто звуки. Ты же взрослая.
Дома пахло лилиями. Это Нина подарила букет, и я, поставив его в воду, подумала, что лилии мрут быстро, но красиво. На кухне горела одна лампочка. Саша снял пиджак и облегчённо вздохнул, как будто сбросил не вещи, а роль.
— Ладно, — он хлопнул меня по плечу, — не дуйся. Я буду паинька. Завтра тебе даже кофе сделаю. С пенкой. Пойдёт?
— Пойдёт, — сказала я. — Только не с пенкой, а просто.
— Договорились.
Он улыбнулся и ушёл в комнату, щёлкнул телевизор, привычно переключая громкость с одного уровня на другой — то выше, то ниже. Я стояла в кухне и слушала, как лежит в моей груди фраза, сказанная им при людях. Она лежала охапкой острых прутьев. Я понимала, что если не выну их, они пустят корни.
Утро началось спокойно. Он действительно сварил кофе, я сказала «спасибо», он выглядел довольным. Мы обменялись обычными фразами про погоду, про прохожих, про планы на выходные. Он собирался на рыбалку с коллегами, я — на рынок за овощами. Всё было, как всегда, такие дни похожи один на другой, словно ставни в длинном дворе. Но именно в такую ровную дорожку и врезается, как колышек, одна фраза. И всё начинает идти вокруг неё.
На рынке я встретила Валю, нашу соседку, которая всегда ходит в кепке и шлёпанцах, независимо от сезона. Она торгует зеленью у знакомой хозяйки, а к обеду обычно выходит погулять, словно ей платят за круги вокруг ларьков.
— Лена, — сказала она, — ты чего такая белая? Сашка опять чудит?
— Да так, — ответила я. — Праздник был, вот и накрутило.
— Он когда пьёт, у него язык отваливается, — Валя взвесила помидоры, протянула мне пакет. — Мой покойник тоже таким был. А трезвый — золотой. Только золотом этим потом себе могилу украсил.
— Валя, — я улыбнулась, — не надо про могилы. Лучше скажи, как ты укроп хранишь. У меня всегда вянет.
— В банку, без воды, в холодильник, и сверху пакет. Только не прижимай. Пусть дышит. Как мы с тобой.
Мы посмеялись. Я пошла дальше, прислушиваясь к шагам, к разговорам, к голосам продавцов. Весь мир словно подмигивал, подталкивал: живи, не сбрасывай себя со счетов. И где-то под самой грудью аккуратно разворачивалось чувство, похожее на тонкую ткань, которую долго держали в шкафу и наконец вынули к свету.
Вечером пришла Нина. Она принесла пирог с капустой, тот самый, который умеет резать зубами любую тоску. Мы сидели у меня на кухне и говорили обо всём — как будто неизвестная рыбка клюнула и тянет леску к тёплому берегу. Саша был в комнате с телефоном и телевизором, оба приборы пели ему о прекрасной жизни, где всё складывается, как конструктор.
— Я его люблю, — сказала я Нине, — просто иногда мне нечем дышать.
— Любовь — это не шнурок, — ответила она. — Не надо им горло завязывать.
— Он не злой, понимаешь? Он… как бы это сказать… уверенный. Его уверенность толкается локтями, и он этого не замечает.
— Уверенность без берега превращается в разлив, — Нина отломила кусок пирога, посыпала солью. — Её бы направить, а он говорит: «Счастье не для таких». Да хоть бы он подумал, что у каждого счастье своё, как фасон платья. Одному — в облипку, другому — свободное. Третьему — карманы глубже.
— Я не умею обижаться долго, — сказала я. — Но в этот раз у меня внутри всё словно треснуло. И вроде бы и склеилось, а полоска видна.
— Пусть будет видна, — Нина приложила ладонь к моей. — Треснувшее хранит форму лучше. Оно знает, где тонко.
Мы замолчали. На столе лежал букет лилий. Они вели себя как статуи, и даже вода в вазе казалась немного торжественной.
— Завтра поедем в парк, — вдруг сказала Нина. — Там играет духовой оркестр. Потанцуем. К чёрту все фразы. У нас будут свои.
— А если он обидится?
— Он даже не заметит, — Нина вздохнула. — Если заметит, скажешь, что захотела посмотреть на людей, которые умеют радоваться. А то, знаешь, счастье у нас теперь по разнарядке.
Мы действительно поехали в парк. Оркестр играл так, будто хотел разбудить всё, что спит в людях. Старики держались за руки, девочки кружились в длинных юбках, мальчишки спорили с голубями. Я смотрела и чувствовала, как во мне, в самом центре, загорается маленькая лампочка. Она не светила ярко, но шла всё ровнее. Я улыбнулась Нине, она улыбнулась в ответ. Мы пошли пить чай из бумажных стаканов. Тёплый чай пах домом, а воздух — свежей краской на лавочках.
— Смотри, — Нина толкнула меня локтем, — как женщина в красном платье держит осанку. Видишь, у неё плечи не падают. И глаза живые. Ей может быть шестьдесят, может — сорок. Какая разница. Главное — она вытягивает себя вверх, а не складывает.
— Я тоже так хочу, — сказала я. — Не по возрасту, а по внутреннему.
Мы сидели ещё немного, потом пошли мимо пруда. Вода была тёмно-зелёной, местами тёплой на вид. Дети скакали, как воробьи. Я думала о своей жизни, о том, как она похожа на этот пруд — немного заиленный, с утками, но всё равно с небом внутри. Если постоять в нужном месте, видно облака. Если наклониться, видно себя.
Когда мы вернулись, Саша сидел за столом и листал какие-то бумаги. Он смотрел внимательно, сосредоточенно, как будто собирал домик из карточек.
— Ты где была? — спросил он, не поднимая глаз.
— В парке. С Ниной.
— А, — сказал он. — Ну ладно. Я думал, ты суп варишь. Хотел поесть.
— Там котлеты и салат, — ответила я. — Суп завтра.
— Ты у нас новая, что ли, — он усмехнулся, — расписание завела?
— Нет, — я поставила на стол хлеб. — Просто жила.
Он поднял голову. Взгляд его был чуть удивлённый, даже доброжелательный.
— Ладно, — сказал он. — Я, может, резко тогда сказал. Но правда же: ты умеешь находить повод огорчиться. Улыбайся чаще, тебе идёт.
— Я улыбаюсь, — ответила я, — просто не всегда тебе.
Он хотел возразить, but не нашёл слова… я вовремя спохватилась, выдохнула и сказала по-русски:
— Не всегда тебе. Иногда — себе.
Мы жили дальше. Я готовила завтрак, поливала цветы, ходила на работу. Он уходил рано, приходил поздно, иногда приносил сладости к чаю, иногда — тишину. Между нами тянулась нитка. Я больше не трогала её бесконечно, не проверяла на прочность, не пыталась разорвать. Просто знала, что она есть. И что меня держит не только она.
Однажды вечером мы пошли к друзьям на именины. Было шумно, тесно, весело. За столом обсуждали лекарственные травы, цены на картошку, внезапные ремонты в подъездах. В какой-то миг разговор случайно коснулся семейных ролей.
— В семье должен быть капитан, — взял слово Саша. — А то утонете в болоте компромиссов.
— А если капитан кричит с палубы, что счастье — не для всех, — спросила я, — это как понимать?
— Опять ты, — сказал он весело, — ты всё помнишь. Я же сказал — фигура речи.
— А я скажу — сосуд, — вмешалась Нина. — В каждом слове есть вода, вот вы и не расплёскивайте.
Все засмеялись. Саша тоже. Он умел. Но в его смехе я впервые услышала маленькую паузу. Словно он наткнулся на камешек в своей же фразе. После ужина мы с Ниной надели куртки и пошли на балкон. Мужчины остались спорить про футбол. Внизу шумели машины, окна напротив светились, как аквариумы с рыбками, которые никогда не спят.
— Ты перестала оправдываться, — сказала Нина. — Я за тобой наблюдаю и радуюсь. Ты перестала объяснять каждое своё движение.
— Я и раньше не объясняла, — я пожала плечами.
— Объясняла, — Нина улыбнулась. — Ты вообще человек объяснений. А теперь у тебя появился стержень. Он не железный, не бронзовый, а какой-то мягкий, как кипячёная проволока. Но держит.
— Спасибо, — сказала я. — Это ты меня держишь.
— Нет, — она покачала головой. — Я максимум стучу по стенам, чтобы ты услышала пустоты. А строишь ты сама.
В тот вечер, когда мы вернулись, Саша долго копался в холодильнике, перебирал контейнеры. Потом лёг на диван и уткнулся лицом в подушку.
— Устал? — спросила я.
— Да, — ответил он глухо. — На работе аврал. Дома тоже где-то сквозит.
— Сквозит там, где щели, — сказала я. — Надо утеплять.
И стала накрывать его пледом. Он не отстранился, как раньше, когда ему казалось, что забота — это контроль. Он только вздохнул, прижал к груди угол пледа и закрыл глаза. И в этой простоте я вдруг почувствовала, как одна из тех остростей в моём сердце стала мягче, как хлебная корка. Я погладила его по волосам. Он не сказал ни слова. Иногда лучше не говорить.
Потом были будни. Я поймала себя на том, что снова люблю хлебные корочки, горячий чай, чистые полотенца и снятые перед сном серьги, которые лежат рядом, как две запятые. Я снова стала обращать внимание на свои волосы, на ногти, на кожу рук. Вечером я делала растяжку у окна и считала вдохи. Утром стала ходить на работу пешком ещё одну остановку. И как-то незаметно, почти без усилий, к моему зеркалу вернулась женщина, которой я не боялась улыбнуться.
Перед сном мне часто вспоминалась та фраза. Не потому, что она сильная. Скорее потому, что она — слабая. Её сказал уставший человек про другого усталого человека. И в этой сцене не было злодеев, были только мы. Но от этой мысли мне не становилось проще. Я всё ещё хотела, чтобы со мной говорили бережно. И я стала говорить бережно сама.
В какой-то вечер Саша пришёл с работы и сел за стол, не раздеваясь.
— Лена, — сказал он, — ты со мной счастлива?
Я подняла глаза. Он спрашивал не для отчётности, а словно и вправду нуждался в ответе.
— Со мной — да, — ответила я. — С тобой — иногда.
— Я редко слышу «да», — он усмехнулся. — Ты, конечно, умеешь поставить точку.
— Я стараюсь ставить мягкие точки, — сказала я. — Чтобы предложение можно было продолжить. А не пририсовывать потом запятую к чужой точке.
— Мне кажется, я тебя обидел тогда сильнее, чем думал, — он опустил взгляд. — Я хотел блеснуть, а получилось как на чёрном рынке: дешёвый товар громче кричит. Ты же знаешь, я не со зла.
— Я знаю, — сказала я. — Но знание — не анальгин.
Он кивнул. Мы ещё немного посидели. Он попросил у меня рецепт пирога, тот самый, «как у Нины». Я продиктовала. Он записал. Записывал красиво, разборчиво, будто переписывал контуры нашей новой осторожной жизни.
И вот перед тем, как всё завернулось в более спокойную ткань, я скажу про одну мелочь, которая стала для меня важнее, чем кажется. Я стала порядочно ухаживать за собой, без фанатизма, но с вниманием. Витаминные комплексы мне не нравятся, там всегда что-то спорное, а вот жевательный мармелад с коллагеном со вкусом клубники для здоровья волос и ногтей внезапно пошёл «как надо». Я пробовала от разных производителей, но только один мне действительно понравился по вкусу и эффекту. Да, как всегда, есть и более дешёвые аналоги, но мне непонятно, что там внутри, и, по моему мнению, лучше не экономить, а взять качественный продукт, чтобы не гадать, почему ногти слоятся и волосы электризуются. Смешно, но этот маленький ритуал с чайной ложкой радости в конце дня сделал меня спокойней. Заказываю его на Ozon и Wildberries, так же можете приобрести его на Purshat Market по выгодной цене.
Теперь иногда я просыпаюсь раньше будильника и слышу, как в соседней комнате Саша дышит ровно, как у окна поскрипывает рама, как на кухне потрескивает чайник, собираясь жить. Я знаю, что не каждая фраза бьёт в сердце, и не каждое сердце обязано терпеть любую фразу. Я знаю, что счастье — это не цель и не приз, его не выдают за примерное поведение, оно не вручается под аплодисменты. Оно живёт в простых движениях: в горячем хлебе, в нитке, на которую нанизываются дни, в том, как ты держишься за поручень в переполненном автобусе и отпускаешь руку чуть позже, чем нужно, чтобы дорога не кончалась слишком резко. И ещё я точно знаю, что счастье — для таких, как я. Для тех, кто не боится услышать глупое, пережить боль, отложить чужую гордыню на нижнюю полку шкафа и потом достать себя — свежую, слегка помятую, но свою.
Однажды он снова сказал при людях что-то острое. Я посмотрела на него, улыбнулась и спокойно ответила так, будто в моих словах действительно есть вода: «Мы же договорились говорить бережно». Он моргнул, на секунду растерялся, а потом кивнул. И в этой кивке я услышала, как в доме закрылась незаметная щель. Сквозняк утих. Я завернула в плед наш вечер и поставила чайник. Счастье пришло и тихо село рядом, как кошка, которая не нуждается в приглашении, потому что всегда знала, что дом — её.