Двор пах мокрыми ветками и теплыми огурцами. Вдоль забора висели коврики, их тени дрожали на солнце, как вода. Я шла от калитки к крыльцу, держа миску с вишнями, и на каждую ступеньку приходилось по одной мысли, как по бусине: успеть сварить компот, поставить пирог, прополоть грядку у малины, а потом… потом просто посидеть. Хотелось простой тишины, такой, которая звенит где-то внутри, когда наконец никто ничего не требует. Я даже улыбнулась сама себе, отперла дверь, обтерла ноги о коврик и сказала в пустой дом:
— Ну здравствуй, мой день без сюрпризов.
Из комнаты выглянул кот и надменно промолчал. Я поставила миску на стол, включила газ, поклонилась кастрюле — у меня свои маленькие обряды — и достала из буфета толстостенную кружку с трещинкой в ручке. Кружка была старая, родная, как песня, которую знаешь с детства. Я насыпала чай, налила кипяток, вдохнула — и именно в этот момент в дверях скрипнула щеколда. Но не моя. Чужая щеколда чужого топота.
— Открывай, мы к сыну, — раздалось из прихожей. Голос был знакомый, вязкий, как мед, когда он сахарится.
— Кого это мы? — сама удивилась, как спокойно спросила.
Дверь распахнулась так широко, что коврик у порога даже вздохнул. На пороге стояла свекровь, в своём светлом плаще без пуговиц, как всегда — будто идёт в гости и в бой одновременно. Рядом с ней — плотная женщина с кричащей сумкой и высокий мужчина с оплывшим лицом. За ними ещё двое незнакомых, и у всех взгляд одинаковый: у людей, которые вошли не спросив, но уже выбирают, куда ставить сумки.
— Это Зинаида, — свекровь махнула в сторону сумки. — Это её брат. А это их знакомые. Им надо посмотреть дом. Мы тут решили, — она кивнула куда-то вверх, будто туда, где на облаках писались решения, — что надо вещи разложить. И вообще, я хозяйка, кого хочу — того и зову.
— Мама, — сказала я негромко, — ты звонила?
— А зачем мне звонить в мой дом? — прищурилась она и усмехнулась. — Ты здесь временная.
— Здравствуйте, — сказала я незнакомым. — Проходите, раз уж пришли. Чай будете?
Женщина с сумкой обтёрла ноги, но так, будто делала милость. Мужчина кашлянул. Свекровь побежала прямо на кухню.
— Где у тебя кружки? Я людям налью. Не стой столбом, хозяйка.
Я смотрела на свою кружку с трещинкой и думала, что сейчас её возьмут чужие руки. В горле пересохло.
— Я сама налью, — сказала я. — Чай же кипит.
— Сама ещё запретит! — фыркнула свекровь и, не снимая плаща, раскрыла шкафчик так, что дверца ударилась о стену. — Валера скоро будет? — спросила она как между делом.
— Вечером, — ответила я и заметила, как мужчина с оплывшим лицом уже открывает форточку у окна. — Прошу не трогать.
— Ой, да что ты сразу, — сказала сумка, то есть Зинаида. — Мы ж тихо.
— До свадьбы залечится, — добавила свекровь, и у меня внутри маленькая нитка натянулась.
Мы с ней ходили по дому, как по узкой тропинке: если кто-то ступит неловко, оба упадут. Я нарезала пирог, подавала чай, и в каждое движение вслушивалась, чтобы не сорваться резким звуком. Разговаривали чужие, осторожно так, на грани намёков.
— Полы у вас ничего, — заметил брат Зинаиды и постучал каблуком. — Широкая доска, крепкая.
— Потолок бы побелить, — сказала Зинаида и глянула на мене: — А вы не работали в отделке? Руки вроде аккуратные.
— Я учу детей читать, — ответила я.
— Тоже полезно, — кивнул мужчина и ухмыльнулся. — Сейчас без этого никак.
Свекровь хмыкнула и заложила руки за спину.
— Дом надо держать в руках, — сказала она так, чтобы все услышали. — А то ж позовёшь одних, вторые придут, и никто не спросит, кто в доме главный.
— Будем считать, что домашний совет открыт, — сказала я, и все поперхнулись.
Чужие зашептались. В углу замурлыкал кот, но я знала — это он тоже нервничает. А у меня щеки горели, как печные дверцы. Свекровь присмотрелась, поняла настроение и решила добить.
— Ты мне не семья, — сказала она громко, как калитка, от которой срывают крючок. — Запомни, ты мне не семья. Родственники — это кровь, а ты… ты пристройка к нашему дому. Чтобы знала своё место.
В тишине шипел чайник. Я поставила его на край и посмотрела ей в глаза. С тех пор как мы знакомы, я редко смотрела ей прямо, избегала лишних углов. А сейчас поймала взгляд и удержала, как держат ведро, чтобы не расплескать.
— Семья — это уважение, а не запись в паспорте, — сказала я спокойно, но так, что даже кот перестал мурлыкать. — Пока вы меня не уважаете, вы здесь гость, и гости спрашивают, прежде чем входить.
Кто-то кашлянул. Зинаида опустила сумку, а свекровь напрягла губы, будто они стали чужими. На мгновение показалось, что она скажет ещё что-нибудь, плюнет, хлопнет дверью, устроит обычный её театр. Но сверкнула голова, и она… села. На табурет у окна. Прямо на газетку, которую я постелила для яблок. Села и молчала. Я слышала, как в саду шевелится вишня. Как на улице стукнули ворота у соседей. Как где-то лает собака.
— Ну вы даёте, — не выдержал мужчина с оплывшим лицом и чуть не засмеялся, но тут же кашлянул, будто обжёгся. — Дамы, давайте без сцены. Мы, собственно, по делу, нам бы посмотреть тут пару деталей и уйти.
— По какому делу? — спросила я. — У кого было дело? Кто из вас договаривался со мной?
— Мы с сыном обсуждали, — резко сказала свекровь и подняла глаза. — Мы решили, что дом надо делить. И знакомые посмотрят, подскажут, как лучше. А ей объяснят, — она кивнула на меня, — где её место.
— Мы с сыном? — повторила я, чтобы точно услышали все. — А я в этот план вхожу? Я, которая здесь живёт, делает, убирает, сажает, зовёт людей, встречает гостей?
— Не кричи, — накинулась свекровь. — Ты чего орёшь? Люди пришли.
— Я не кричу, — ответила я спокойно. — Я спрашиваю. Потому что если у вас с сыном есть план, то меня, видимо, в этот план не включали. А в моём доме без моего слова планов не будет. И чужие туда не войдут. Даже если вы их привели.
Я боялась, что голос предаст, начнёт дрожать. Но голос ровный, как ровная дорожка на грядке, по которой ты всё лето выносишь сорняки. Рука сама сняла чайник с огня. Я поставила чашки, пригласила людей к столу, потому что уже налито. И это было смешно и правильно одновременно: чужие люди, принятые по всем правилам, потому что дом надо держать, пока идёт разговор.
— Ладно, мы чай и — всё, — закивала Зинаида, не глядя на свекровь. — Мы не знали, что вот так. Нам сказали — можно зайти, посмотреть. Мы же…
— Я никому не говорила, что можно, — ответила я. — И сын не говорил.
— Валера говорил, — упрямо поджалась свекровь. — Он мне говорил, что ты не против.
Я знала, что Валера сегодня задержится, что на работе у него завал и будет поздно. Я знала, что он не говорил этого, потому что он звонит всегда перед тем, как приехать с кем-то. Он так воспитан. И я набрала его сама, включив громкую связь, чтобы больше не было шепота.
— Привет, — сказал он, и в голосе было то, за что я его люблю: честность. — Я ещё в цеху. Что случилось?
— У нас гости, — сказала я. — Твои мама и… люди, которых я не знаю. Говорят, что они пришли смотреть дом, потому что вы с мамой решили делить. Ты подтверждаешь?
— Что? — голос сжался. — Кто у нас? Мама… Мама, это что такое?
Свекровь потянулась к телефону, я отодвинула, не давая ей вырвать разговор.
— Валера, я тебя слышу, — заговорила она громко. — Мы решили, что надо всё распределить. Я привела людей, чтобы…
— Мама, — перебил он, и это даже меня остановило. — Ты без спроса вошла в дом? Ты привела чужих? Ты сказала ей, что она тебе не семья?
— Ой, да что началось… — засуетилась свекровь. — Я… всем понятно, как это выглядит, но…
— Мама, — повторил он тише, но так, что даже ложки на столе прижались к блюдечкам. — Попроси у Лены прощения. И выводи гостей.
Она открыла рот, закрыла, снова открыла. Чужие встали, как на общий снимок. Зинаида взяла сумку, мужчина поправил пиджак. Свекровь повернула ко мне лицо, в котором было всё сразу: злость, страх, привычка командовать, привычка оправдываться.
— Я не хотела обидеть, — буркнула она.
— Хватит, — тихо сказал Валера. — Скажи, как есть.
— Прости, — сказала свекровь, и слово выключилось из неё, как лампочка из патрона. — Я… неправильно сделала.
Я кивнула. Я не хотела унижать её. Я хотела вернуть себе дом. Свекровь поднялась, поправила плащ.
— Мы пойдём, — сказала Зинаида. — Извините.
— Если хотите чаю, приходите в другой день, — сказала я уже на автомате. — По звонку. Когда мы сможем нормально поговорить.
Они вышли цепочкой, будто в тесном коридоре. Во дворе снова стало видно небо. Свекровь задержалась на пороге.
— Ты слишком уверенная стала, — сказала она не к месту, но не злобно. — Раньше молчала.
— Я научилась, — ответила я. — Не переживайте. Это не против вас. Это за себя.
Она кивнула еле заметно, как человек, который делает себе пометку в голове. И ушла. Дверь закрылась, и дом вдохнул.
Я поставила чашки в мойку, наполнила раковину водой, и вдруг села прямо на табурет. Руки дрожали. Кот ткнулся мне в колени. Я гладила его и думала, что в любой семье есть тот миг, когда надо сказать границу вслух. Иначе она не существует. Миг был страшным. Но тишина в доме стала другой — она перестала быть натяжной, стала светлой.
Вечером Валера пришёл тихо, без привычного грохота ключей. Он снял куртку, поставил ботинки ровно, взял меня за плечи и крепко обнял.
— Я всё слышал, — сказал он. — Прости. Мне стыдно за маму. Я поговорю с ней отдельно.
— Не ругайся, — попросила я. — Её жизнь всю она привыкла быть главной. Она не умеет чуть-чуть уступать. Надо учить её дозированно.
— Я не дам, чтобы тебя обижали, — он сел напротив и посмотрел мне в глаза как впервые. — Это наш дом. И слово здесь — наше. Не её.
Мы ужинали поздно. Я рассказывала ему, как сидели люди за столом, как вишня шевелилась на ветру, как кружка с трещинкой вдруг сделалась слишком хрупкой. Он слушал до самого конца, иногда улыбался, иногда качал головой.
— Ты сказала красиво, — сказал он в конце. — Прямо как надо. Её прямо прибило этим.
— Это не для того, чтобы прибить, — ответила я. — Это чтобы поставить знак: вот сюда не ходим. С той стороны — пожалуйста. Но сюда нельзя.
— Я понял, — сказал он. — Давай завтра поедем к ней вдвоём, спокойно. Привезём пирог. Посидим. Я скажу тоже, что думаю. Но без крика.
— Давай, — согласилась я. — Только без театра.
На следующий день мы действительно заехали. Она встретила нас в халате, уже без боевого плаща, и на лице была усталость, обычная, человеческая. Мы сели на кухне, где окно смотрит на сушащиеся полотенца, и говорили. Долго. Валера говорил, что мы уважали её труд, её жизнь, но наш дом — это наша сторона. Что надо звонить. Что нельзя приводить чужих. Она молчала, щёлкала ногтем по чашке, потом резко выдохнула.
— Я привыкла командовать, — сказала она хрипло. — Мне кажется, что если я отпущу — всё рухнет. А оно уже стоит без меня, и это обидно. Но вы правы. Я не умею деликатно.
— Мы научим, — сказала я. — Мы же семья.
— Ладно, — подняла она руки, — сдаюсь. Только не отталкивайте меня сильно. Я… у меня характер такой. Но я не враг вам.
Она не враг. Она — человек, который учится хотя бы на пятую часть дорожки уступать. Мы выходим из её подъезда, и воздух бьёт в лицо тёплым паром булочной, как в детстве. Валера держит мою ладонь. На всю улицу, без страха, без тайных разговоров.
Дома я устала так сильно, что уснула в кресле, прямо с книжкой на животе. Проснулась от того, что в окне краснело небо. Я прошла в сад, погладила листья смородины, шепнула: всё хорошо, теперь всё на своих местах. Вечером пришла соседка тётя Галя, как всегда в платке и с крохотной баночкой вишнёвого варенья.
— Я слышала, — сказала она в дверях и потрясла баночкой. — У нас же весь двор слышал. Ну что, вы молодцы. Хотела гневное слово сказать твоей свекрови, но думаю: ты сама справилась лучше. Умница.
— Давайте чаю, — сказала я, — и без обсуждения. Поговорим о малине. У меня там беда. Что-то листья жёлтые.
— Ты как маленькая, — хмыкнула тётя Галя. — Полей, покорми, и будет тебе счастье.
Мы с ней сидели до темноты. Говорили про грядки, про мышей, про то, как в этом году поздние дожди. И ещё о том, что в любой семье должна быть роль: один успокаивает, другой держит границу. Я не знала, что умею держать. Теперь знаю.
За ужином мы с Валерой достали письмо из ящика. Бумага пахла странно — чужими руками. Письмо было от двоюродного дяди. Он вдруг вспомнил, что когда-то тут прописан, и решил, что неплохо бы получить кусок. Я читала вслух, смеялась тихим смехом, потому что теперь знала, что отвечать.
— Не переживай, — сказал Валера. — Мы всё оформим как надо. И письма больше будут получать только почтовые голуби.
— Я не переживаю, — сказала я и поняла, что это правда. — У меня теперь внутри как будто появился стул. Надёжный. Я на нём сижу. И не падаю.
Мы позвонили маме Валеры ещё раз. Она ответила быстро, будто ждала звонка.
— Я купила пирожки, — сказала она. — Придёте завтра? Я хочу показать тебе новые обои. Может, это ты научишь меня комбинировать. Я всё считаю, что у меня вкус есть, а он как будто прячется.
— Придём, — сказала я. — Только вы позвоните, когда будете выходить. Вдруг меня не будет дома.
— Позвоню, — она улыбнулась в трубку. — Буду хорошей.
Я услышала в её голосе смешное, почти детское старание. И мне стало тепло. Это старание — лучше любых извинений.
Через пару дней она действительно позвонила и пригласила меня выбрать обои. Мы меряли рулоны, спорили, смеялись над расцветками, где цветочек бежит от другого цветочка, как дети на перемене. Она принесла из кладовки кусочек линолеума и сказала:
— Скажи честно, это ужасно?
— Это история, — ответила я. — Если устала от истории — пора менять. А если жаль — значит, пусть живёт ещё годик.
И она, не споря, спрятала обрезок обратно. Это было ещё одним маленьким движением внука к бабушке: привычки не сдаются за день, им нужно дать коридор.
Мы с Валерой постепенно переставили мебель в зале, чтобы дышалось свободнее, и в доме стало как-то выше. Иногда мы звали к себе соседей — тётю Галю, Петра Ильича, который чинил всем краны, и Иру с третьего этажа, у которой три кошки и ни одной внуки. И сидели, как люди, которые наконец могут не бояться собственного голоса.
В один из вечеров мы с мамой Валеры вместе закатили варенье. Она ловко, у неё руки помнят, у меня — терпение. Мы молчали, и это молчание уже было не агрессивным, а человеческим. Потом она сказала:
— Спасибо за то, что не выставила меня в тот день. Я бы ухватилась за любое слово, чтобы сцепиться, ты знаешь меня. А ты спокойно. И эта фраза… про уважение. Я всю ночь вертелась. Поняла, что внукам именно это и надо передавать. Не только режим и суп.
— Я не герой, — ответила я. — Просто иначе было нельзя.
— Сильно говоришь, — усмехнулась она. — Вот в кого ты такая?
— В себя, — улыбнулась я.
Кот, который всё это время шлялся по кухне, наконец прыгнул мне на колени. Варенье готово, банки стоят рядком, как солдаты после учения. Мама Валеры осторожно, будто держит младенца, поставила ещё одну крышку и сказала:
— Пойду домой. Позвоню, когда дойду. Я теперь так буду.
— Звоните, — сказала я. — Мне не трудно. Мне, наоборот, спокойно от этого.
Она постояла в дверях, посмотрела на меня и вдруг обняла. Не как соперницу, не как инспектора, а как женщину женщину. И ушла, тихо, без скрипа.
Когда в саду стало совсем сумрачно, я подмела дорожку к калитке. А перед этим достала с полки свой маленький секрет — жевательный мармелад с коллагеном со вкусом клубники. Пробовала от разных производителей, но этот единственный понравился: мягкий, ароматный, без химии, и, самое главное, утром кожа будто оживает. Как всегда, есть более дешёвые аналоги, но непонятно, что там внутри. По моему мнению, лучше не экономить, а взять качественный продукт — ведь здоровье и внешний вид потом сами скажут спасибо. Заказываю его на Ozon и Wildberries, так же можете приобрести его на Purshat Market по выгодной цене.
