Все, Оленька, приехали! Разгружайте матрас! Тетя Марина, а ты чего не встречаешь, не рада? Ну-ка, Слав, заноси диванчик, ставь пока в коридоре, потом разберемся!
Марина застыла на пороге кухни, сжимая в руке мокрую тряпку. Фартук в мелкий синий цветочек, который она только что повязала, чтобы протереть пыль с фикусов, показался вдруг нелепым, как клоунский нос на похоронах. Аромат свежезаваренного чая с бергамотом, наполнявший ее уютную «сталинку» пять минут назад, мгновенно вытеснил едкий запах пота грузчиков и пыли с лестничной клетки.
– Света? Оля? Что… что происходит? Какой диванчик?
Младшая сестра Света, пухлая, запыхавшаяся, в сбившейся набок косынке «веселенькой» расцветки, отмахнулась от нее, как от назойливой мухи.
– Марин, не мешайся под ногами, дай пройти! Ох, и тяжелый, ироды! Куда ж мы его? О! Давай, Слав, прямо в большую комнату. Тетя Марина, ты пока в маленькой поживешь, да? Тебе же одной без разницы, а молодым – простор нужен!
Марина попятилась, упираясь спиной в косяк. В ее квартиру, ее крепость, ее тихую гавань вдовы, вваливалась не просто родня. Вваливалось нечто бесцеремонное, громкое и пахнущее чужим бытом. Племянница Оленька, двадцать пять лет, крашеная блондинка с ногтями такой длины, что ими, казалось, можно было копать картошку, брезгливо оглядывала коридор.
– Фу, мам, тут пахнет… бабушкой. И обои эти в ромбик. Тетя Марин, а у вас вай-фай есть?
– У нас… у нас свадьба! – выдохнула Света, плюхаясь на принесенный ими же пуфик и обмахиваясь газетой. – Оленька наша замуж выходит! За Вадика! Он такой… ну, такой перспективный! Менеджер!
– Поздравляю, – машинально проговорила Марина, пытаясь собрать мысли в кучу. Тряпка в руке стала неприятно холодной. – Только я не поняла… при чем тут диван?
Света подбоченилась. Ее круглое, обычно добродушное лицо вдруг приобрело выражение оскорбленной добродетели.
– Как это "при чем"? Ты что, Марин, не поняла? Жить они у тебя будут!
Тишина, повисшая в коридоре, была гуще, чем кисель, который Марина варила по утрам. Даже грузчики, ожидавшие оплаты, замерли.
– Как… у меня? – голос Марины сел. – Света, у меня двухкомнатная квартира. Я… я здесь живу.
– Вот именно! – взвилась Света, моментально переходя на повышенные тона, которые Марина знала с детства. Это означало, что сейчас пойдет в ход тяжелая артиллерия: манипуляции, обиды и взывания к покойной маме. – Ты живешь одна! В хоромах! А моя дочь, твоя родная племянница, кровиночка, должна по съемным углам мыкаться? С мужем? Ты этого хочешь?
– Я… я не знаю, чего я хочу, – пролепетала Марина, чувствуя, как пол уходит из-под ног. – Я просто… меня никто не спросил.
– А что тебя спрашивать?! – Света вскочила. Ее голос зазвенел, как треснувший колокол, и в нем прорезались те самые нотки, которые Марина ненавидела – смесь зависти и праведного гнева. – Мы – семья! Сем-ья, понимаешь? Или ты нас за чужих держишь? Ты после смерти Вити своего совсем одичала со своими фиалками! Оленька – молодая, ей жизнь строить надо! А ты что? Тебе пятьдесят восемь! Что тебе надо? Тишины и покоя? Так вон, на даче своей сиди! С мая по октябрь! Там тебе и тишина, и покой, и свежий воздух!
Марина смотрела на сестру, и в ней боролись два чувства: оглушающая обида и жгучий, нестерпимый стыд. Стыд за то, что сейчас эти чужие мужчины, грузчики, видят ее, хозяйку квартиры, растоптанной в собственном коридоре.
– Мам, ну что ты орешь, – лениво протянула Оленька, ковыряя ноготком старый дерматин на входной двери. – Договариваться надо ци-ви-ли-зо-ван-но. Тетя Марин, ну войдите в положение. Вадик сказал, что жить с тещей, – она кивнула на Свету, – он не будет. А у вас… ну, миленько. Переклеим обои, выкинем этот… – она повела рукой в сторону фамильного орехового комода, – хлам. Будет хай-тек.
Марина сглотнула. "Хлам". Этот комод Витя, ее покойный муж, реставрировал своими руками. Каждую субботу, три месяца подряд, он возился с ним, оттирая старый лак и подбирая шпон.
– Это… это не хлам, – тихо сказала она.
– Да какая разница! – отрезала Света. – Все! Решено! Оленька, иди в большую комнату, смотри, куда кровать ставить будете. А ты, Марин, давай, неси деньги грузчикам. Мы-то с Олей последние копейки на диван отдали! Ты же не хочешь, чтобы твоя племянница на полу спала?
Марина, как во сне, пошла в комнату, достала из шкатулки мятые купюры, расплатилась. Грузчики, стараясь не смотреть ей в глаза, быстро ушли. В квартире остались только они. Три женщины. И громоздкий, цвета «бешеный апельсин», диван посреди коридора.
– А… а где этот… Вадик? – спросила Марина, просто чтобы что-то сказать, чтобы нарушить эту новую, враждебную тишину.
– На работе! – гордо ответила Света. – Он у меня в логистике! Умница! Не то что некоторые…
Она не договорила, но Марина поняла. Не то что ее, Маринин, сын Игорь, который уехал в Питер и работает каким-то «айтишником», получая, по слухам, бешеные деньги, но матери, по мнению Светы, помогая мало. То, что Игорь каждый месяц присылал матери сумму, равную двум Светиным зарплатам, Света предпочитала не знать. Или знала, и именно это бесило ее больше всего.
Вечером того же дня большая комната, где стоял Маринин диван, ее кресло для чтения и старый телевизор, была оккупирована. Оленька и пришедший с «работы» Вадик (худощавый парень с бегающими глазками и модной бородкой) уже пили пиво прямо из бутылок, кидая крышки на паркет.
– Тетя Марин, а у вас закусить есть что? – крикнул Вадик из комнаты, не утруждая себя встать. – А то Олюшка моя проголодалась.
Марина стояла на кухне и механически резала хлеб. Руки дрожали. Она чувствовала себя не хозяйкой, а прислугой. Она перебралась в маленькую комнату, бывшую комнату Игоря, где стояла узкая тахта и письменный стол.
Ночью она не спала. Из-за стены доносился приглушенный смех, потом – ритмичные, вгоняющие в краску скрипы старой Витиной кровати, которую они сдвинули, чтобы освободить место. Марина лежала, вцепившись пальцами в одеяло, и плакала. Тихо, беззвучно, чтобы «молодые» не услышали. Как она могла это допустить? Как эта бесхребетная, мягкотелая «тетя Марина» позволила вытереть о себя ноги?
Утром начался новый виток.
– Тетя Марин, а что у вас машинка-автомат такая старая? Она же белье рвет! – жаловалась Оля, вертя в руках свои кружевные трусики.
– Марин, ты на дачу когда? – деловито спросила Света, приехавшая «проверить, как устроились детки». – Ты бы картошки нам посадила побольше. И огурцов. Вадик огурчики малосольные уважает.
Марина, которая как раз собиралась ехать на дачу, чтобы пересадить свои любимые пионы, опешила.
– Я… я не сажаю много картошки, Света. Мне одной…
– Ну вот! Опять – «мне одной»! Ты не одна, Марин, у тебя семья! Мы! А семья должна друг другу помогать! Ты нам – картошку, мы тебе… – Света запнулась, подыскивая, что же они могут дать ей. – Мы тебе… ну… компанию! Чтобы ты не скучала!
На дачу Марина в тот день не поехала. Она осталась дома, потому что Оленька заявила, что у нее «аллергия» на средство для мытья посуды, и гора грязных тарелок после вчерашней пиццы громоздилась в раковине.
Дни сливались в один кошмарный, липкий ком. Квартира, когда-то бывшая образцом чистоты, стремительно захламлялась. В коридоре стояли коробки с «приданым» Оленьки, в ванной сохли носки Вадика, а из большой комнаты постоянно пахло чем-то жареным и дешевым табаком.
Марина пыталась говорить. Сначала с Олей.
– Оленька, милая, ну нельзя же так. Вы хотя бы мусор выносите…
– Ой, тетя Марин, не начинайте, а? Я после работы (Оля работала «мастером по ноготочкам» два дня в неделю) так устаю! А Вадик – мужчина, не царское это дело – с мусором ходить.
Потом с Вадиком.
– Вадим, вы бы не могли музыку потише делать после одиннадцати? Соседи жалуются.
– А вы им, теть Марин, скажите, пусть не завидуют! – хохотнул он. – Молодость – она такая!
Самым страшным был разговор со Светой. Марина поймала ее в коридоре, когда та в очередной раз привезла «деткам» домашние котлеты (Марине, кстати, не предложив).
– Света, так не может продолжаться. Они должны съехать.
Глаза Светы опасно сузились.
– Что ты сказала?
– Я сказала – они должны съехать. Это моя квартира. Я… я устала.
– Устала она! – зашипела Света, оглядываясь на дверь большой комнаты. – А ты не устала всю жизнь на всем готовом жить? Тебе – квартира от родителей мужа! Тебе – сын-умница, который денег шлет! Тебе – дача! А мне что? Мне – хрущоба наша с вечно текущей крышей! Мне – Пашка мой, который на диване лежит! Мне – Оленька, которую я одна тянула! Ты хоть раз, хоть раз в жизни, Марин, чем-то поделилась?
– Я… я всегда вам помогала! – ахнула Марина. – Я Оленьке на выпускной платье покупала! Я тебе…
– Платье! – фыркнула Света. – Подумаешь! А тут – судьба человека решается! Нет, Марин, не по-сестрински ты поступаешь. Не по-божески. Мама бы… мама бы тебя осудила! Она всегда говорила, что ты – эгоистка!
И это было самое больное. Марина помнила, что мама, наоборот, всегда говорила: «Береги Свету, она у нас слабенькая, а ты, Мариша, сильная». И Марина берегла. Всю жизнь. Отдавала ей лучшую куклу, уступала свою часть торта, молчала, когда Света крала у нее, Марининой, косметику. И вот теперь эта «слабенькая» Света стояла в ее, Марининой, квартире и обвиняла ее в эгоизме.
– Они не съедут, – отрезала Света. – Поживут годик-другой, на свою накопят. А ты… ты же тетя. Ты потерпишь.
И она ушла, оставив Марину стоять посреди коридора, заваленного чужими коробками.
Вечером Марина позвонила сыну.
– Мам, привет! Как ты? Как рассада? Помидоры «Бычье сердце» взошли?
Марина посмотрела на свою рассаду, сиротливо жмущуюся на кухонном подоконнике. Оленька на днях вылила в ящик с помидорами остатки пива. Рассада пожелтела и, кажется, умирала.
– Игорек… – начала она и заплакала.
– Мам, что? Что случилось?
Выслушав ее сбивчивый, полный слез рассказ, Игорь помолчал, а потом сказал то, чего Марина боялась и ждала одновременно.
– Мам, я беру билет. Я прилечу завтра вечером. И, пожалуйста, не говори им ничего.
Следующий день был адом. Света, словно почувствовав неладное, примчалась с утра.
– Что это ты, Марин, надумала? Сыну своему нажаловалась? Ябеда! Решила нас его руками из дома выгнать?
– Из моего дома, Света, – тихо, но твердо сказала Марина. В ней что-то надломилось. Или, наоборот, что-то стальное начало прорастать сквозь десятилетия мягкотелости.
– Ой, из «твоего»! – Света злобно рассмеялась. – Да что тут твоего? Квартира Витина! А ты так, приживалка!
Это было уже слишком. Это был удар под дых.
– Уходи, Света, – сказала Марина, бледнея.
– Что?
– Уходи. Из моей квартиры.
– Ах, вот ты как! – Света схватила сумку. – Выгоняешь? Родную сестру? Ну, смотри, Марина! Ты думаешь, ты победила? Ты думала, я не знаю, как тебе эта квартира досталась? Ты думала, я забыла, как ты перед свекровью своей плясала, как умасливала ее? А я… я все помню! Ты всегда была хитрой! Всегда брала то, что тебе не принадлежит!
Она рванула ручку двери.
– И икону мамину Казанскую… ты ведь ее себе забрала! А ты хоть знаешь, что я платила за ее реставрацию? Что я последние деньги отдала, чтобы ее в оклад новый одели? А ты ее – хап! – и себе! Думаешь, я забыла? Ничего я не забыла, Марина! Ни-че-го!
Дверь хлопнула. Марина осталась стоять посреди коридора. Икона. Какая реставрация? Она смутно помнила, что икону, потемневшую от времени, они со Светой вместе нашли в маминых вещах. И Марина просто… просто взяла ее и поставила к себе в угол. Она не помнила никакой реставрации.
Вечером прилетел Игорь. Он обнял похудевшую, растерянную мать.
– Так, мама. Где эти… квартиранты?
– В комнате… – прошептала Марина. – Игорек, не надо скандала…
– Скандала не будет, – мрачно пообещал Игорь. – Будет разговор.
Он постучал в дверь большой комнаты. Оттуда доносилась музыка и пахло жареной курицей.
Музыка стихла. Дверь приоткрылась.
– Чего? – Вадик был в одних трениках.
– Собирайте вещи, – спокойно сказал Игорь, глядя на него сверху вниз (он был на голову выше). – У вас пятнадцать минут.
– Ты кто такой?
– Я – хозяин этой квартиры, – не моргнув глазом, соврал Игорь. – И я вызываю полицию.
– Мам! – пискнула Оля из-за его спины. – Тут какой-то…
В коридор выскочила Света. Она, видимо, караулила внизу.
– Игорь! Как тебе не стыдно! Ты что, родню на улицу выгонишь?
– Тетя Света, – Игорь повернулся к ней, и Марина увидела, каким взрослым стал ее мальчик. В его глазах была холодная ярость. – Вы называете это родней? То, что вы сделали с моей матерью… Вы не родня. Вы – мародеры. Вещи. На выход.
Света поняла, что этот номер не пройдет. Что перед ней не мягкая Марина, а волк.
– Оленька! Вадик! Собирайтесь! – закричала она, срываясь на визг. – Мы уходим! Но ты, Игорь, попомни мое слово! И ты, Марин, – она вцепилась взглядом в сестру, – ты еще пожалеешь! Ты останешься одна, со своей иконой ворованной! Посмотрим, кто тебе стакан воды принесет!
Они ушли, громыхая диванными подушками, коробками и проклиная все на свете.
В квартире воцарилась тишина. Густая, оглушительная тишина, пахнущая чужим табаком и жареной курицей.
Игорь открыл все окна.
– Мам, все. Дыши.
Марина села на пуфик в коридоре. Она не чувствовала облегчения. Она чувствовала себя опустошенной. И слова Светы про икону… Они жгли ее изнутри.
– Игорек… а я… я правда воровка?
– Мам, ты о чем?
– Икона… мамина… Света сказала, что она за реставрацию платила, а я ее забрала…
Игорь нахмурился.
– Я ничего про это не знаю. Но, мам, зная тетю Свету…
– А вдруг правда? – прошептала Марина. – Вдруг я и правда… взяла чужое?
Она смотрела на сына, и в ее глазах была такая тоска, что Игорь понял: выгнать наглых родственников было только половиной дела. Самая сложная битва – битва с чувством вины – у его матери была еще впереди.