Я проснулась в то утро с бабочками в животе. 23 июня 2012 года — день, к которому я шла целый год. Платье висело на двери шкафа, белое, с кружевом, которое мама три вечера подшивала вручную. Отгладила, повесила на плечики с атласной лентой.
— Танюш, вставай! — мама заглянула в комнату с чашкой чая. — Папа уже собирается, говорит, поедет костюм жениха твоего проверять, чтоб как с иголочки был.
Папа всегда был такой — хозяйственный, надёжный. Работал прорабом на стройке, руки золотые. Он сам перебрал машину моего Серёжи перед свадьбой, чтобы «молодые не застряли где-нибудь по дороге». Мы с мамой смеялись — мол, где застревать-то, ЗАГС через три улицы от нашего дома в Борисоглебске.
В девять утра я уже сидела перед зеркалом, а подружки крутились вокруг — кто локоны завивает, кто фату поправляет. Мама бегала туда-сюда, то салаты на стол выносила, то гостей встречала.
— Мам, а где папа? — спросила я, когда часы показали половину одиннадцатого.
Мама на секунду застыла с тарелкой селёдки под шубой в руках.
— Да он... сказал, в гараж забежит. Что-то ему Колька звонил.
Колька — папин друг ещё с армии. Они каждые выходные в гараже возились, то движок какой перебирали, то ещё что-нибудь в машине чинили. Я пожала плечами. Успеет.
Машины уже стояли у подъезда, украшенные лентами и шарами. Серёжа приехал по мне, в костюме-тройке, волосы зачёсаны, улыбка до ушей. Взял меня за руку.
— Ты самая красивая невеста на свете.
Я оглянулась. Мама стояла с тётей Наташей, бледная, с телефоном в руке.
— Мам, ну где папа?
— Сейчас будет, доченька. Сейчас.
Но его не было. Мы ждали ещё пятнадцать минут. Гости переминались с ноги на ногу, кто-то нервно курил у подъезда. Серёжина мама недовольно поджимала губы — мол, что за порядки.
— Мам, может, позвонишь ему ещё раз?
Мама набирала номер уже в пятый раз. Сбрасывал.
— Таня, нам пора, — тихо сказал Серёжа. — Мы опаздываем на регистрацию.
Я посмотрела на маму. Она кивнула, глаза красные, губы дрожат.
— Поехали. Он... он подъедет позже.
Я села в машину как в тумане. Весь процесс регистрации я смотрела на дверь ЗАГСа, потом в ресторане на входную дверь. Папа так и не пришёл.
Вечером, когда гости разъехались, мама подошла ко мне с опухшими от слёз глазами.
— Он звонил. Сказал, что не мог приехать. Извинялся.
— Почему не мог?! Что случилось?
— Не объяснил. Просто сказал... что не мог. И попросил прощения.
Я не спала всю ночь. Серёжа обнимал меня, гладил по волосам, но ничего не помогало. На душе была такая обида, такая боль — как будто меня предали самым подлым образом.
Папа пришёл только недели через три. Постучал в дверь нашей съёмной однушки, стоял на пороге с пакетом — там были деньги в конверте и сервиз с розочками, мамин.
— Танюша, я... прости меня.
Я стояла и молчала. Хотела кричать, плакать, бить его — но только молчала.
— Объясни хотя бы. Почему? Что могло быть важнее свадьбы твоей дочери?
Он опустил голову.
— Не могу сказать. Просто... не мог приехать. Прости.
— Значит, не можешь сказать? Тогда и разговаривать не о чем.
Я закрыла дверь. Серёжа вышел на громкий звук, обнял меня, я разрыдалась в его рубашку.
Папа звонил каждую неделю. Мама передавала — приезжай, дочка, отец спрашивает. Я не ездила. Обида сидела занозой.
***
На первое день рождения моей дочки Маши, его внучки - он приехал сам, привёз коляску. Постоял у калитки, посмотрел через забор, как я качаю дочку, и ушёл, оставив коляску у ворот.
Мы виделись только у мамы, на праздники. Сидели за одним столом, но я не смотрела на него. Отвечала сухо, односложно. Он старел на глазах — волосы поседели, спина сгорбилась. Мама говорила, что он сердцем мается, давление скачет.
— Танюш, прости ты его уже. Сколько можно?
— За что прощать, мам? Он даже не объяснил ничего!
Так пролетело десять лет. Маша пошла в четвёртый класс, Серёжа получил повышение, мы переехали в двушку. Жизнь наладилась. Обида притупилась, но не ушла — как старый шрам, который ноет к дождю.
***
В октябре 2022-го маме стало плохо с давлением. Увезли на скорой в районную больницу. Я примчалась, сидела в коридоре на жёсткой лавке, ждала врача. Напротив в ординаторской горел свет, дверь была приоткрыта.
— Лариса Петровна, а помните, лет десять назад, 23 июня, к вам привозили Кудинова Виктора Степановича? — это говорил молодой врач, лет тридцати.
Я замерла. Кудинов Виктор Степанович — это мой отец.
— А как же, помню, — ответил спокойно женский голос. — Инфаркт обширный. Мы его еле вытащили, двенадцать часов в реанимации держали. Думали, не выживет.
У меня внутри всё оборвалось.
— А родные что, даже не приехали? — спросил молодой врач.
— Так он запретил им звонить! Категорически. Говорил — ни жене, ни дочери ни слова. У дочери свадьба в тот день была, говорит, не хочу ей праздник портить. Долго восстанавливался, а жена думала, он в командировке.
Я вскочила и влетела в ординаторскую. Пожилая женщина в белом халате обернулась.
— Девушка, вы чего?
— Вы сейчас про Кудинова говорили? Виктора Степановича?
Она посмотрела на меня внимательно.
— Ну, говорила. А вы кто?
— Я его дочь. Та самая, у которой свадьба была.
Лариса Петровна сняла очки, протёрла платком.
— Господи... Так вот вы какая. Садитесь, девушка, садитесь.
***
Она достала старую амбулаторную карту.
— Ваш отец поступил к нам утром 23 июня. Приступ случился в дороге, друг его скорую вызвал. Острый инфаркт миокарда, обширный. Мы его сразу в реанимацию. Состояние критическое было.
Она листала бумаги, а я сидела, вцепившись в край стола.
— Когда он пришёл в себя, где-то в час дня, первое, что спросил — который час. Мы говорим — час дня. Он как закричит: «У моей дочери регистрация в полдень была! Она сейчас замуж выходит!» И заплакал. Мужик здоровенный, а плакал как ребёнок.
У меня перехватило дыхание.
— Мы ему сказали — надо жене позвонить, родным сообщить. А он: «Нет! Ни за что! У Танюшки свадьба, я не испорчу ей день. Если уж умру, потом скажете. А сейчас ничего». Мы с ним спорили, но он настоял.
— Мама знала? — еле выдавила я.
— Нет. Мы ей через три дня позвонили, когда он из реанимации вышел. Он разрешил только тогда. Она примчалась, такая бледная... Он ей тоже запретил вам говорить. Сказал — дочка на меня и так обижена, зачем ей знать, что я чуть не умер? Пусть живёт спокойно.
Лариса Петровна закрыла карту.
— Поправлялся он медленно. Всё спрашивал — как там моя Танюшка, счастлива ли? Мы говорим — откуда нам знать? А он: «Счастлива, чувствую. Зря я, наверное... зря не сказал ей». Но так и не сказал.
Я не помню, как вышла из ординаторской. Сидела в коридоре, смотрела в стену. Мама лежала в палате, а я сидела и не могла пошевелиться.
Десять лет. Десять лет я держала обиду. Не разговаривала с ним нормально. Не пускала к внучке. Отворачивалась, когда он пытался что-то сказать. А он... он лежал в реанимации и просил не говорить мне, чтобы не испортить свадьбу.
***
Вечером я поехала к родителям. Папа сидел на кухне, пил чай с сушками, смотрел в окно. Услышал, как я вошла, обернулся.
— Танюш? Как мама?
— Нормально, положили под наблюдение.
Я села напротив. Он смотрел на меня, не понимая.
— Пап, я сегодня с врачом разговаривала. С Ларисой Петровной.
Он побледнел. Чашка дрогнула в руке, чай расплескался на клеёнку.
— Она мне рассказала про 23 июня. Про то, что с тобой было.
Папа опустил голову, сжал чашку так, что побелели костяшки пальцев.
— Не надо было тебе это знать.
— Почему ты не сказал? Почему дал мне десять лет думать, что ты... что тебе было всё равно?
Он поднял на меня глаза — мокрые, красные.
— Потому что это был твой день, Танюша. Самый важный день в твоей жизни. Я не хотел, чтобы ты всю жизнь вспоминала свадьбу и думала: «А папа в это время в больнице умирал». Не хотел.
— Но я же обижалась! Я тебя десять лет...
— Знаю. — Он вытер глаза рукой. — Знаю. Но мне легче было так. Легче, чтобы ты просто обижалась, чем чтобы ты мучилась виной. Потому что ты бы мучилась, я же тебя знаю. Ты бы себя съела — «Я веселилась, а папа умирал». Не хотел я этого.
Я встала, подошла к нему. Обняла его голову, прижала к себе. Он обхватил меня руками и заплакал — тихо, беззвучно. Плечи тряслись.
— Прости меня, доченька. Прости, что не пришёл. Прости, что не объяснил.
— Нет, пап. Это ты меня прости. За эти десять лет.
Мы сидели на кухне, пока не стемнело. Я заварила свежий чай, достала из холодильника мамин пирог с картошкой и курицей. Папа рассказывал — как лежал в больнице, как представлял, какая я красивая в том белом платье, как Серёжа наверняка волновался.
***
Маму выписали через неделю. Мы устроили семейный обед — я, Серёжа, Маша, мама с папой. Маша забралась деду на колени, показывала рисунки из школы. Папа смотрел на неё и улыбался — той улыбкой, которую я не видела десять лет.
После обеда, когда все ушли в зал смотреть телевизор, мама задержала меня на кухне.
— Ты теперь знаешь?
Я кивнула.
— Прости, Танюш. Он так просил меня молчать. Говорил — пусть лучше ненавидит, чем страдает.
— Я его не ненавидела, мам.
— Ненависть и обида — одно и то же, доченька. Просто разные слова.
Я мою посуду, смотрю в окно. Папа во дворе с Машей возится — она на велосипеде, он рядом идёт, придерживает. Такой же седой, сгорбленный, но счастливый.
Десять лет я была уверена, что отец предал меня в самый важный день. Что ему было всё равно. А он просто любил меня так сильно, что решил — пусть лучше я буду на него обижена, чем буду мучиться чувством вины.
Правда иногда приходит слишком поздно. И всё, что тебе остаётся — это пытаться наверстать те годы, которые потерял. Если ещё не поздно.
Папе сейчас шестьдесят восемь. Сердце слабое, одышка. Врачи говорят — беречь себя надо. Я теперь каждое воскресенье приезжаю. Мы сидим на кухне, пьём чай с сушками, и я слушаю его истории про стройки, про Кольку, про то, как он с мамой познакомился.
И каждый раз, уезжая, я смотрю на него и думаю — сколько ещё у нас времени? Сколько ещё воскресений? И как же сильно надо любить человека, чтобы выбрать его счастье вместо своего присутствия в самый важный день его жизни.
Я до сих пор храню то белое платье. Иногда достаю, смотрю. И теперь я знаю — в тот день меня к алтарю вёл не только Серёжа. Со мной был и папа. Просто в реанимации, в двенадцати километрах от ЗАГСа, но он был со мной. Всем сердцем. Тем самым сердцем, которое чуть не остановилось, но продолжило биться.
***
Спасибо всем, кто поддерживает канал лайком и подпиской.