Предыдущая часть:
Адрес указывал на небольшой посёлок в получасе езды на электричке — Марина сначала подумала взять машину, чтобы быстрее, но потом передумала, поразмыслив вслух сама с собой. Во-первых, местность дикая, незнакомая, можно запросто свернуть не туда и застрять на какой-нибудь ухабистой просёлке, блуждая часами. А во-вторых, пробки на выезде из города могли сожрать всё время, и она бы только нервы потратила зря. Сунула в сумку пачку лекарств, бутылку воды на всякий случай и направилась на вокзал, чувствуя лёгкое волнение в груди.
Добраться получилось с приключениями — спрашивала дорогу у редких прохожих, петляла по узким улочкам, где дома стояли редко, и наконец остановилась у старого, покосившегося домика с облупившейся краской на воротах. Вошла в калитку, постучала в дверь — та скрипнула, приоткрывшись, и на крыльцо высыпали трое ребятишек, уставившись на неё большими любопытными глазами, как на редкого гостя из другого мира. Марина на миг растерялась, не ожидая такой живой картины — дети в одинаковых потрёпанных футболках, с румянцем на щеках от летней жары.
— Здравствуйте, а вы кого-то ищете, наверное? — раздался женский голос сзади них, спокойный, но с ноткой настороженности, и только тогда Марина заметила женщину, стоявшую за спинами детей — невысокую, худенькую, с лицом, изборождённым тихой, глубокой печалью, и глазами, в которых ещё блестели невысохшие слёзы.
Марина замерла, слова вдруг застряли в горле — в тот миг она осознала до конца, что сердце внутри неё принадлежало матери этих троих, и от этой догадки по телу разлился жар, как от внезапной волны.
— Здравствуйте... Я... Сердце Анны во мне теперь, — выдавила она наконец, и голос вышел хриплым, прерывистым.
Повисла тишина, густая и тяжёлая, такая, что казалось, она никогда не кончится, — только ветер шелестел в листве за забором. Ольга Васильевна — так звали женщину — посторонилась медленно, мягко уводя детей за собой вглубь дома, не отрывая взгляда от Марины.
— Проходите внутрь, нечего на улице торчать, жара эта... Заходите, не стесняйтесь.
Марина вошла следом, ступая осторожно по потёртому линолеуму в коридоре. Внутри было просто, без лишнего барахла — видно, живут скромно, на то, что есть, без претензий на роскошь: кухня с деревянным столом, стульями, на которых видны следы детских рук, и запахом свежей выпечки, висящим в воздухе. Вдруг в груди что-то сдавило, на лбу выступил холодный пот — она извинилась торопливо, достала из сумку таблетку, сунула в рот, запила водой из бутылки и прикрыла глаза, пытаясь унять. Ей показалось в тот момент, что сердце Анны отреагировало само — почувствовало близость матери и детей, и это кольнуло внутри, как эхо чужой тоски. Ольга Васильевна смотрела на неё с таким искренним состраданием, не мешая, просто стоя рядом, и ждала, пока приступ пройдёт.
Боль отступила постепенно, оставив только лёгкую слабость в ногах.
— Меня зовут Марина, — начала она тихо, усаживаясь за стол, чтобы не упасть.
Женщина покачала головой, садясь напротив, и голос её зазвучал ровно, но медленно, будто каждое слово она перебирала в уме, проживая заново.
— А меня Ольга Васильевна. Анечка, она мне не родная была, падчерицей приходилась, но это ничего не меняло. Своих детей у меня так и не случилось, бог не дал, а вот Аня — как дочь кровная. Я её удочерила, растила с пелёнок, ни в чём не отказывала, любила всей душой. И она мне отвечала тем же — мамой звала, уважала, как родную. Её настоящая мать в родах умерла, когда Ане всего годик исполнился. С отцом мы сошлись позже, он один с ней мучился, и я взяла на себя всё — от памперсов до первых шагов.
Ольга Васильевна умолкла на миг, спрятав лицо в ладонях, и плечи её чуть дрогнули. Марина сидела не шелохнувшись, боясь нарушить эту хрупкую грань — она чувствовала, что бабушке нужно выговориться, слить эту накопившуюся боль, что заполнила её всю, до краёв, как переполненный сосуд.
Наконец голос раздался снова, тихий, с паузами, полными воспоминаний.
— Когда Аня в третий класс пошла, отец её ушёл — встретил в городе одну, помоложе, и рванул к ней, не оглядываясь. Дочка со мной осталась, наотрез отказалась с ним ехать, кричала, что не хочет. Он сначала пытался связь держать — звонил по праздникам, приезжал с игрушками и сладостями, но она его видеть не желала, дверь не открывала. Так два года тянулось, потом он сдался, перестал. Деньги только слал регулярно, чтоб ни в чём не нуждалась, на одежду, на еду, на учёбу. И то понятно — кому охота в пустоту стучаться, унижаться. К тому времени у него с той новой семья своя — ребёнок родился, потом ещё один, так что он в неё с головой ушёл, новую жизнь строил. Но на Анино обучение и диплом средства шли исправно, пока она сама не встала на ноги, не пошла работать, не вышла замуж. Это вот её ребятишки, — Марина кивнула на дверь соседней комнаты, куда Ольга Васильевна увела детей поиграть, но вместо слов услышала только тяжёлый, надрывный вздох.
— А отец их где теперь?
— Разошлись они, когда младшему два годика стукнуло. Он в город подался, говорят, новая баба у него там объявилась, помоложе. Больше ничего о нём не слыхала, и знать не хочу.
— Аня тогда ко мне вернулась, с детьми малыми. Я помогала, как могла — на её зарплату с моей пенсией еле-еле сводили концы с концами, но держались. А теперь я одна на всех троих осталась, силёнки не те, но что поделаешь.
Тишина навалилась снова. Марина первой её разорвала, чувствуя, как слова рвутся наружу.
— Ольга Васильевна, я перед вами в неоплатном долгу, по-настоящему. Спасибо вам, огромное, что разрешили взять сердце — вы мне жизнь спасли, вторую дали. — И с этими словами она соскользнула со стула, опустилась на колени перед ней, не думая о боли в суставах.
— Что ты, дочка, что такое? — всполошилась Ольга Васильевна, вскочила, подхватила её под руки и осторожно усадила обратно, гладя по плечу. — К чему эти церемонии, на колени передо мной падать? Встань, милая, не надо.
— Я именно ради этого и приехала сюда, поверьте. Вы мне эту жизнь подарили, и я хочу хоть как-то отплатить.
Ольга Васильевна села напротив, вздохнула глубоко, глядя в окно, где дети возились во дворе.
— Не моё это было решение, дочка, не я придумала. Последнюю волю Ани выполнила, как обещала. Она в такси день-деньской крутилась, за рулём, с утра до ночи — работа тяжёлая, спина болит, нервы на пределе. Сколько раз я её уговаривала: "Доченька, найди что полегче, для женщин подходящее, не изматывайся". А она в ответ: "Мам, в селе по диплому места нет, а в такси платят нормально, прилично. Детей растить надо, одеть, накормить, в школу собрать". В тот день, когда авария случилась, она с утра сама не своя ходила, бледная какая-то. Я к ней подхожу: "Анюта, что с тобой, родная, не по себе?" А она: "Сон плохой приснился, мучает всю ночь, из головы не выходит". Деток перед уходом обнимала крепко-крепко, целовала так, будто навсегда с ними прощалась, глаза на мокром месте. Я места себе не находила, вышла проводить её до калитки, сердце колотилось.
— Дочка на крыльце меня вдруг прижала к себе изо всех сил и просит тихо: "Мам, если со мной что случится, беда какая, согласись на пересадку органов моих. Вдруг они кому жизнь спасут, кому-то помогут". И смотрит в глаза долгим таким взглядом, пронзительным, что у меня внутри всё перевернулось. Я только кивнула — слёзы душили, горло сжало, слова не шли. Она всё поняла, ещё раз обняла меня, поцеловала и ушла, махнув рукой. А перед обедом звонок с работы: авария, такси вмяли, Аня в тяжёлом, в больнице лежит. Машину за мной сразу прислали, чтоб отвезли. Ехала я, а в ушах её голос эхом отдаётся, перед глазами картинки — как утром обнималась с нами. Уже по дороге внутри похолодело, сердце дёрнуло: потеряю дочку, подумала. Так и вышло, увы. Приехала — операцию ей делают, врачи суетятся. Села я у двери, жду, сама себя слушаю, и вдруг внутри холодок пробежал, как предчувствие. Всё поняла в тот миг. Врач вышел потом, что-то говорил — не помню даже, в тумане была. Очнулась уже в кабинете его, от укола, видно, выводили из ступора. Когда голова прояснилась, вспомнила её слова и сказала сразу: "Если органы нужны кому, берите, я согласна, выполню наказ дочери последней". А там другие доктора зашли, сначала не поверили, ошалело переглянулись, потом так обрадовались, аж просияли.
— Тебе вот сердце досталось, повезло. Парню-студенту почку отдали. Ещё одну орган в другой город спецрейсом отправили, срочно. Это я позже узнала, тогда не до подробностей было, только горе своё переживала.
Марина слушала, не перебивая, и слёзы катились по щекам сами собой — горячие, густые, оставляя солёные дорожки. Они жгли кожу, но и облегчали внутри, смывая ту тяжесть, что накопилась.
Это решение не свалилось на неё внезапно — оно зрело потихоньку, набирая силу, как что-то само собой разумеющееся, неизбежное.
— Ольга Васильевна, я точно знаю, что Анну не заменю никогда, это невозможно, но и забыть вас с ребятами не смогу, это как часть меня теперь. У нас с мужем детей не было — вернее, не было до этого дня, а теперь их трое, и я беру на себя всю заботу о них, в память о той, кто подарила мне жизнь свою. — Произнесла это — и почувствовала, как в груди разливается тепло, будто то, что стучит внутри, забилось мерно, без спешки, в такт словам.
Бабушка не ответила сразу — смотрела на Марину долгим, задумчивым взглядом, в котором мешались сомнение и надежда.
— Дочка, я больше всего боюсь одного — не дожить, не поставить их на ноги толком, силёнки-то не те. Так что от твоей помощи не откажусь, спасибо тебе. Но не думай, что это долг какой-то, обязанность — просто одной мне троих не потянуть, реально не справлюсь, возраст даёт о себе знать.
Они ещё долго сидели за тем столом, разговаривая по душам. Ольга Васильевна делилась о ребятах, о повседневных заботах, что копились месяцами. У старшего, Пети, с школой настоящая беда нарисовалась — учебный год на носу подходит к концу, а у него двоек по русскому языку — море, правила не даются, диктанты в сплошных ошибках. Учителя уже грозят педсовет собрать, вопрос вынести: мол, успеваемость хромает, а бабушка старая, не справится с таким учеником, лучше в интернат отправить, чтоб не мучился.
— Это мы как-нибудь уладим, не переживайте, — отозвалась Марина, кивая уверенно. — Я пока на больничном сижу, так что возьмусь за Петьку лично — правила разберём по полочкам, потренируем диктанты, научимся писать грамотно, без ошибок. Я же учитель по жизни, хоть и английский веду, но с русским разберусь, это не ракета, поверьте.
— Ой, дочка, а тебе-то можно такое? Только из больницы вышла, свеженькая, напрягаться рано, вдруг опять сердце кольнёт, плохо станет? — забеспокоилась Ольга Васильевна, хмурясь и беря её за руку.
— Не волнуйтесь вы так, я к директору школы схожу, попрошу Петьку никуда не выносить, подержать вопрос. Соседка ваша говорила, что слабеньких учеников иногда оставляют на второй год, чтоб подтянулись, — вот об этом и договорюсь, без шума. Мне это не в тягость, честно, даже в радость будет. И до конца года мы всё подтянем, увидите — оценки выровняются, и педсовет не понадобится.
— Ой, да ты ж операцию такую перенесла, только на ногах стоишь толком...
— Во мне теперь материнское сердце бьётся, Ольга Васильевна, и оно, даже в чужом теле оказавшись, не разучилось своих детей любить. Я это чувствую каждой клеточкой, правда.
Марина своё слово сдержала на все сто — ни дня не пропускала, ездила в посёлок регулярно, несмотря на усталость и погоду. Дети постепенно привыкали к ней, переставали стесняться, тянулись сами — обнимали при встрече, делились рисунками, задавали вопросы без конца. С Петей она разбирала грамматику по-русски шаг за шагом, писали диктанты вместе, проверяли ошибки, а на английском играли в ролевые игры — он и не замечал, как слова запоминает, правила осваивает, начинает говорить бегло, без запинок, и читать короткие тексты. И ни разу за всё это время Марине не стало хуже — напротив, от этих встреч на душе теплило, как от настоящей семьи, и она ловила себя на мысли, что ждёт этих поездок, как отпуска.
"А ведь и правда, материнское сердце своих не забывает, тянется к ним. Они мне уже как родные стали, без вопросов", — размышляла она, возвращаясь вечером в город, глядя в окно электрички на проносящиеся поля.
Но если в доме Ольги Васильевны всё шло своим чередом, налаживалось потихоньку, то у Марины дома ситуация накалялась — трещала по швам, как старая ткань. Дима, на чью помощь и понимание она так рассчитывала в эти трудные дни, отнёсся к её новой "затее" не просто прохладно, а с откровенной, жестокой насмешкой, которая ранила глубже любых слов.
— Ну ты и наивная, Марин, ничего не скажешь! — выкрикнул он однажды вечером, когда она в очередной раз пыталась объяснить, почему не может просто бросить ребят на произвол судьбы, оставить их одних с бабушкой. — Той тётке, что в земле лежит, абсолютно плевать, будешь ты к её выводку бегать или нет — она ничего не почувствует, не услышит. А ты втемяшила себе в голову какую-то блажь несусветную, романтику разводишь. Материнское сердце, видите ли, велит помогать. Ты хоть представляешь, каково это на деле — быть матерью, тащить на себе этих визжащих, требующих всего? Ты, которая ни разу не выносила ребёнка под сердцем, ни разу не кормила грудью, а туда же — умничаешь, красуешься своей добротой, как на показ. А я-то думал, мы вдвоём это переживём, без всей этой... семьи чужой, которая нас только потянет вниз.
В тот вечер он наговорил ей столько грязи, столько обидных, низких истин, что Марина стояла как оглушённая — никогда за всю их совместную жизнь она не слышала от него ничего подобного, такого едкого и беспощадного. Выплеснув всё, что накопилось, он резко встал, накинул куртку и ушёл, хлопнув дверью так, что висящая на стене картина качнулась.
Марина осталась одна в этой внезапной тишине, села на диван и просидела так долго, не двигаясь. Ни мыслей в голове, ни слёз на глазах — только пустота вокруг, густая и вязкая, как туман над рекой. Но внутри было иначе: тепло сохранялось, спокойствие не покидало, будто щит какой-то встал. Может, именно поэтому его слова пролетели мимо, не задели по-настоящему, не оставили шрамов.
"А ведь ты меня перевернула с ног на голову, Аня", — прошептала Марина наконец, выходя из этого странного оцепенения. Встала, подошла к зеркалу в коридоре, всмотрелась в своё отражение внимательно — внешне всё та же, только взгляд, пожалуй, стал мягче, светлее, с какой-то новой глубиной. "Внутри-то твоя душа поселилась, с сердцем вместе, и теперь оно по-новому бьётся".
Дима той ночью не вернулся домой — дверь не скрипнула до утра. Поездка в Китай перевернула в нём многое, как снежный ком, что катится с горы. Он улетел не один — с секретарём, молодой женщиной из офиса, и назад прилетели уже не просто коллегами, а парой, связанной новой искрой. Эти свежие чувства захватили его целиком, закружили в вихре, опьянили так, что жена и её болезнь отошли на задний план, стали фоном. Он даже не переживал толком, что Марина может не дожить до конца — замену он уже нашёл, так что мог позволить себе наслаждаться этой новой жизнью без угрызений, без оглядки.
Утром заявился как ни в чём не бывало, не вдаваясь в объяснения, прошёл в спальню, переоделся молча, схватил стопку документов с полки и ушёл на работу, даже кофе не допив. Ни извинений, ни попыток сгладить углы, ни слова о вчерашнем — просто пустота. Марине это поведение было абсолютно непонятно, оно обижало тихо, но глубоко, однако изменить что-то в нём она не могла, сколько ни пыталась.
Май пролетел в этой круговерти забот и хлопот незаметно, как один длинный день. Усилия Марины не прошли зря: Петя сумел-таки подтянуть оценки по русскому, сдал все переводные зачёты без единой двойки, и классная руководительница даже похвалила его на последнем собрании. Ольга Васильевна радовалась этой маленькой победе громче, чем сам внук, — глаза её блестели, руки дрожали от волнения.
— Марина, доченька моя, ты даже не представляешь, сколько для нас сделала, сколько сил в нас вложила, — говорила она, смахивая слёзы рукавом, от переизбытка чувств. — Ох, не зря тебе Анино сердце досталось, оно тебя к нам привело. Ты наша спасительница, честное слово, без тебя бы не справились.
А окончание учебного года они отметили вместе, по-семейному — устроили чаепитие на веранде с большим тортом, который Марина специально испекла, с кремом и свежими ягодами, и дети уплетали его за обе щёки, смеясь и пачкаясь.
Продолжение: